Одежда гармонировала с интерьером: темно-красная блузка и зеленая бархатная юбка. Проходя мимо меня, она улыбнулась. А я, заметив морщинки у ее рта, понял, что не так уж она молода. Ей было за тридцать. Улыбка ее была на редкость теплой и красивой и, так же как оттенок ее волос, шла откуда-то изнутри, из какого-то доброго и хорошего уголка, где бы я с удовольствием провел свои отпуска (если бы они были), а то и остаток своей жизни.
Больше ничего не было. Мимолетная улыбка, но у меня закружилась голова, и я не знал, куда девать глаза. Давно ты не влюблялся по-настоящему, Варьг, подумал я, очень давно. А еще я подумал про Венке и попытался услышать ее голос. Но почему-то никак не мог представить себе ее лицо и так и не услышал ее голоса.
Невысокая женщина отдала зеленую папку кому-то в приемной, что-то сказала и пошла обратно по коридору. Она исчезла за той же дверью, из которой появилась.
Вот так люди приходят в твою жизнь и так исчезают: в течение одной или двух минут.
Из другой двери вышел мужчина и пошел мне навстречу походкой, которую никак нельзя было назвать динамичной. Наверное, было уже поздно, и он немало сегодня поработал. Мужчина был хорошо одет: серо-зеленый костюм, брюки в обтяжку, слегка расклешенные книзу, и жилет. Темноволосый, точнее, темно-русый, в новых очках и с усами в стиле "Дикого Запада", но очень ему идущими (такие усы обычно легонько свисают к уголкам губ). Несмотря на это, я сразу узнал его по фотографии, которую видел дома у его бывшей жены. Это был Юнас Андресен. Так что я не удивился, когда он подошел ко мне и представился:
– Андресен. Вы хотели со мной поговорить?
Я пожал протянутую мне руку.
– Моя фамилия Веум, – и, понизив голос, добавил: – Я пришел по поручению вашей жены. Я в своем роде юрист.
Юнас тоже заговорил тише.
– Пойдемте ко мне.
Он повернулся, и я пошел следом за ним по коридору в его кабинет – небольшую комнатку с видом на колокольню собора святой Марии. Отсюда я мог увидеть даже крышу своего дома, и это меня очень растрогало.
На большом черном письменном столе аккуратными стопками были разложены бумаги, оттиски, эскизы объявлений. В коробке с надписью "Входящие" бумаг было больше, чем в другой с надписью "Исходящие". Тут же стоял пластмассовый человеческий череп, срезанный примерно на уровне лба. Из него торчали шариковые ручки и карандаши в цветовой гамме рекламного бюро: красные и зеленые. В дешевенькой вазочке стояла одинокая поблекшая роза с подсохшими лепестками, в зеленой пепельнице лежали окурки, пепел, обожженные спички. Если предположить, что утром здесь убирали и пепельница была пуста, Юнас был заядлым курильщиком.
На стенах развешаны плакаты, четыре большие любительские фотографии Роара (снятые года два назад) и доска с вырезками, газетными объявлениями, целыми страницами журналов и разными мелкими заметками.
Юнас Андресен сел за стол и показал мне на удобный, обитый кожей стул напротив. Из внутреннего кармана он достал пачку сигарет и протянул мне, а когда я отказался, закурил сам. Сигарета была длинная, белая, а рука Юнаса слегка дрожала, когда он закуривал.
Юнас вопросительно поглядел на меня.
– Я вас слушаю.
– Ваша жена просила меня… это касается денег, которые вы ей обещали, – выплата страховки. У нее сейчас трудности экономического порядка.
Ясными синими глазами он смотрел на меня сквозь свои прозрачные очки. Очки были большие в светло-коричневой оправе, слегка закругленной сверху и квадратной внизу, так что стекла имели форму колокольчика.
– Для начала, – сказал он, выпустив сквозь сомкнутые губы голубоватый сигаретный дымок, – выясним кое-что. Вы сказали, что вы своего рода юрист. Вы адвокат моей жены?
– Нет.
Он слегка наклонился вперед.
– Вы ее "друг"?
– Я вас уверяю… – начал я.
Он поднял обе руки вверх и, не вынимая изо рта сигареты, быстро заговорил:
– Успокойтесь. Я не вижу в этом ничего дурного. Наоборот, я был бы искренне за нее рад, если бы она нашла себе друга. Нового друга.
– Но в данном конкретном случае это не я. Во всяком случае, я не то, что вы имеете в виду. По профессии я частный сыщик.
Юнас помрачнел.
– Ваш сын Роар отыскал меня, когда у него украли велосипед.
– Роар? Он что, нанял частного сыщика, чтобы найти свой велосипед? Вот это ребенок! – Юнас рассмеялся.
– На следующий день, – спокойно продолжал я, – мне пришлось разыскивать самого Роара.
Теперь он смотрел на меня без улыбки.
Я коротко рассказал ему о Джокере с его компанией и о том, как я нашел связанного и похищенного Роара. Правда, я не сказал, как мне пришлось отбиваться и уходить и как я поцеловал его жену, хотя и бывшую.
Он бледнел на глазах, и голос его слегка сел, когда он наконец произнес:
– Ужасно. Эти подростки. Я должен…
. – Не заводитесь. Я уже все сделал. Так я и познакомился с вашей женой. А потом она попросила меня поговорить с вами об этих деньгах, потому что сама не в силах.
Юнас глубоко затянулся, и дым постепенно выходил из его легких, пока он говорил.
– Я… мне бы не хотелось говорить об этом здесь. Не лучше ли нам встретиться где-нибудь, скажем, через полчаса.
Я взглянул на часы, будто день мой был расписан по минутам.
– Это вас затруднит? – спросил Юнас.
Я проявил благородство.
– Нет, я готов с вами встретиться. Только где?
– В пивном баре?
– Договорились. Может, заодно и пообедаем там, по крайней мере я.
Он пожал плечами.
– Значит, через полчаса, хорошо? – закончил разговор Юнас.
Он поднялся, давая понять, что у него еще масса дел на оставшиеся полчаса. За время нашего разговора он выкурил по меньшей мере три сигареты, и медленная смерть, которая подстерегает каждого из нас с момента рождения, приблизилась к нему еще на полчаса. Он проводил меня до двери и попрощался. Женщина с африканской прической попробовала осторожно мне улыбнуться. Это означало, что она не была уверена, клиент я или нет. Но мне все-таки не было сорока, и она улыбнулась суховато.
– Встретимся в следующий четверг за библиотекой, – подмигнул я ей и вышел.
18
Пивной бар был одним из немногих бергенских погребков, сумевших без фальши сохранить простоту и привлекательность старины. Расписанные Пером Швабом стены – с морскими мотивами, с изображениями старых домов, которых уж нет, и давно отслуживших свой век кораблей – переносят тебя куда-то вне времени. Публика здесь состоит не из крикливых студентов и полупьяной молодежи, как в большинстве ресторанов, а из обычных нормальных трудяг: продавцов, матросов, клерков – в основном мужчин. Сюда ходят не для того, чтобы подцепить девчонку. Сюда приходят, чтобы спокойно, в тишине выпить пива или хорошо и недорого поесть.
Я вошел и сел за один из столиков в глубине бара. Заказав пива и бифштекс из китового мяса, я ел и пил в тишине и покое.
Столы здесь были расставлены тремя параллельными рядами. Я сидел у дальней стены. Рядом со мной расположился крупный мужчина в сером пиджаке с большим животом, в котором спряталась пряжка от его ремня; он сидел, пытаясь выудить прошлое из своей кружки пива. А может, он просто дремал. На скамье у противоположной стены, сплетя пальцы рук, сидела молодая пара. Казалось, они никогда и ни за что не оторвутся друг от друга. Они, конечно, не знали, что это неизбежно произойдет после двух лет супружеской жизни.
Проникая сквозь витражи, с набережной доносился шум уличного движения. Мой китовый бифштекс был что надо.
Полчаса я наслаждался и чувствовал себя как никогда. Углубившись в свою вторую кружку приблизительно на полметра, я увидел, что в бар вошел Юнас Андресен. Он озирался, отыскивая меня. Я поднял палец, он кивнул и подошел. Из него получился бы хороший кельнер. Через одну его руку был переброшен плащ, в другой он держал "дипломат". И то и другое он положил рядом с собой на скамейку. Подошел кельнер, и Юнас заказал себе пол-литровую кружку, а когда ее принесли, сразу же заказал вторую.
– Я ведь прямо с работы, – пояснил он.
Мы молчали и пили: я – свое легкое пиво, он – тяжелое экспортное. Мы пили как старые друзья, которые встречаются ежедневно после работы и, когда бывают вместе, им не обязательно говорить о чем-либо.
Но нам все-таки было о чем поговорить.
Прикончив очередную кружку, Юнас уже начал запинаться на букве "с".
– Я не знаю, как много тебе рассказала Венке, – произнес он. – То есть я не знаю, что она тебе рассказала. – Он помедлил и продолжал: – Мы уже на "ты"?
– Можно и на "ты", – сказал я и пожал протянутую мне руку.
– Юнас.
– Варьг.
– Ага, – сказал он и хохотнул, будто это было очень забавно. – Я полагаю, что она – я думаю, что она, наверное, нарисовала не слишком симпатичный мой портрет. Она бывает резковата, давая характеристики.
Это было трудное для произношения слово, но Юнас правился. Ведь не могли его держать в рекламном бюро ни за что.
– Ты женат? – спросил он, искоса глядя на мою правую руку.
– Нет. Но я был женат.
– Поздравляю. Значит, мы в одной лодке.
– Пожалуй.
– А когда ты был женат, ты изменял жене? Или вы разошлись из-за того, что вы…
– Нет. Просто у меня была работа.
– Понятно.
Он меня слегка подзавел, и я продолжал:
– По-моему, существует много понятий неверности. Есть мужчины, изменяющие с женщинами, есть мужчины, которые изменяют с бутылкой, есть и такие, которые изменяют с работой. Не спрашивай, какие лучше, но в моей профессии… Для большинства женщин самое худшее, когда мужья изменяют с женщинами.
– Это точно. И они никогда не спрашивают почему. А если и спрашивают, то редко. И от этого не легче. Неверный муж или неверная жена – всегда грешники. Они всегда виноваты. Если семейная жизнь рушится, всегда виноват тот, кто изменил или изменял, потому что никого не интересует, почему это происходит.
– Вот именно. И как раз поэтому я никогда не берусь за такие дела.
– За какие дела? – Юнас испуганно посмотрел на меня.
– Такие дела. Я никогда не выслеживаю супругов, чтобы выяснить, где и с кем они бывают, когда их нет там, где им положено быть. Потому что никому не интересно, почему так происходит.
– Верно, верно. Послушай, Веум, ты не думай, что я пришел сюда и говорю все это, чтобы переложить всю вину на Венке. Я ее не виню. Но она, к сожалению, во всем обвиняет меня. Она не видит своих недостатков. Ну ладно. Пусть этим утешается, если ей так легче. А правда – правда заключается в том, что наш брак не удался и не должен был удаться. Но мы всегда бываем слишком молоды, чтобы понять это, ведь верно, Варьг?
– Вопрос в том, взрослеем ли мы когда-нибудь?
– Нет. А мы с самого начала были слишком разными. Не знаю, рассказывала ли она тебе о своем прошлом. Она не из Бергена, хотя уже говорит без всякого акцента. Она родилась в Хардангере, в одной из деревушек, которые прижимаются к отвесной горной скале, в семье, которой судьба послала клочок земли и двух коров.
Она выросла в строгой идиллической и религиозной среде, а когда пора было идти в школу, переехала к старшей сестре в Эстесе. Там было немного лучше. Они симпатичные люди – сестра и ее муж. Но ясно, что детство накладывает свой отпечаток. Распятие на стене, единственная книга на полке и подписка на журнал "Для бедных и богатых". А я… я городской парень; первый раз напился в четырнадцать лет, первая девушка – в пятнадцать, угонял автомашины, ходил в горы с туристами. Но мне везло, и мой бутерброд всегда падал маслом вверх. В довольно развращенном окружении я закончил торговое училище: бесконечные вечеринки – пиво и пухленькие студентки, которые, когда напивались, танцевали полуголые на столах. Потом работал в рекламном бизнесе, это живая работа, со всевозможными семинарами, конференциями и обедами в ресторанах с клиентами. Она же любила сидеть дома с рукоделием, читать, слушать музыку и смотреть телевизор. Ей нравилось готовить и хозяйничать – внешняя жизнь не слишком интересовала ее. Вино пригубливала только из вежливости, а курить я ее научил. Я же привык куда-то ходить, пить пиво с друзьями, флиртовать с девушками и поздно возвращаться домой, слегка навеселе. Что могут значить такие, в сущности, мелочи, если люди действительно любят друг друга? – Он смотрел на меня потерянно. – Ну, наверное, мы не любили друг друга или я…
– А как вы познакомились?
– Ну как знакомятся? У нее была подруга, которая знала другую, у которой… старая история. Всегда найдется подружка, у которой есть подружка – знакомая твоего приятеля, с которым ты снимаешь комнату. И в один прекрасный момент выясняется, что она из Хардангера, ведь правда?
– Конечно.
– Ну вот. Так и случилось. Мы встретились у общих знакомых, и она мне очень понравилась. Она была не похожа на прежних моих девушек. Застенчивая, робкая, девственная. Она мало говорила, а когда я сам спросил ее о чем-то, потупила глаза и сложила руки на коленях. Да, она влекла меня, волновала, я хотел ее, хотел, чтобы она стала моею. А она… – он пожал плечами и допил пиво. – В общем, я ей тоже скоро понравился. – Он заказал еще кружку пива и продолжал: – Началась совсем новая жизнь. После нескольких лет вольной, беспорядочной жизни, когда ночуешь то у одной знакомой, то у другой, у меня вдруг появилась славная, нежная подруга. Прогулки по Флеену в мягкие, бархатные ночи, утренние воскресные прогулки по пустынным набережным. Походы в кино, как в юности, – сидишь в темноте, протянув руку за спиной ее кресла, и кажется, что обнимаешь ее. Венке, Венке, Венке…
Он почти забыл про меня, а пятая кружка еще на несколько сантиметров пригнула его голову к клетчатой скатерти. Молодая пара у противоположной стены уже добралась до локтей друг друга, но им надо было еще посидеть и хорошенько пообедать, прежде чем они окончательно проглотят один другого.
– И она стала моей, – произнес Юнас. – Нежная, как бутон розы, как форель, которая преодолевает течение и попадает к тебе на крючок. Она забеременела, и мы поженились. Родился Роар, и мы втроем поселились на Нюгордсхейден. Прибавление семейства – и никуда не денешься. Но через полгода я влюбился в другую. Как видишь, трещина появилась довольно рано. Я что хочу сказать: раз уже через полгода я влюбился, то ясно, где собака зарыта, где находится эта страна.
– Какая страна? – спросил я. Голова моя отяжелела, и я заказал еще кружку, чтобы держаться на плаву.
– Страна "Нетинебудет". И я был Питером Пэном, и Венди была уже в прошлом. А Венке казалась мне старой, Варьг. Я имею в виду не внешность. Слава богу, пока она выглядит на шестнадцать, по крайней мере так она выглядела пару месяцев назад. Но она стала такой степенной. Ее ничто не интересовало, кроме ребенка и меня, и еще эти вечные вышивки. У нас все стены завешаны вышивками и диван завален подушечками. На столе и на комоде маленькие очаровательные дорожки. А цепочку для бачка в уборной она заменила широкой вышитой лентой, какие раньше, в богатых домах, использовались для колокольчиков.
Я старался припомнить квартиру Венке.
– А ты не преувеличиваешь? – спросил я.
– Возможно, но я воспринимал это именно так. Мне казалось, что я вот-вот утону во всех этих вышитых финтифлюшках.
В бар вошла женщина и села за свободный столик. Ей было под шестьдесят, голову она держала немного набок. На морщинистом лице ее играла легкая усмешка, как у Серого Волка, поджидающего в, лесу Красную Шапочку. Но Красная Шапочка после сказочных, времен вступила в организацию "Женский фронт". Она была очень занятой, играла на флейте и жгла на кострах книги где-нибудь в предместьях. Но даже если бы они и встретились, Волку никакой выгоды не было бы, потому что Красная Шапочка занималась дзюдо и знала, как надо обращаться с теми, у кого растут волосы на руках и ногах. Женщина заказала кружку пива и бутерброд с ветчиной. Она сидела, кусок за кусочком разжевывая свое собственное беспросветное одиночество.
Ничего не замечая вокруг, Юнас Андресен продолжал разговор, и на его усах сохла пивная пена.
– Мои первые грешки были похожи на грязную сплетню, когда ее шепчут у тебя за спиной, с той лишь разницей, что это была правда. Какая-нибудь сослуживица, официантка из ресторана, когда бываешь в Осло, недавно разведенная жена приятеля, случайно встреченная актриса. Короткие приключения, редко длившиеся больше одного вечера. Дважды я был влюблен, но только с одной из них переспал. Как будто совокупление – всему венец! Как будто ночь, проведенная с кем-то, может подтвердить или опровергнуть что-либо, кроме удовлетворенного самолюбия! Ну так вот…
Взгляд его стал отсутствующим и мечтательным, и я поспешил заказать для него еще одну кружку пива. Кельнер явно сомневался в нас обоих, но пиво принес.
– Ты будешь есть, Юнас? – спросил я.
– Есть? – Он посмотрел на меня.
Казалось, он никогда не слышал этого слова. Я вновь попытался вернуть его к теме.
– Ты сказал "ну так вот", – напомнил я.
– Да, вот. И тут я встретил С-сольвейг.
Снова пауза. Его лицо смягчилось, взгляд потеплел, и он попытался выпрямиться, что было нелегко после пяти с половиной кружек.
– И тогда это произошло… Тогда… это… случилось…
Я молчал, я знал, что нужно выждать и что, возможно, понадобится еще пять-шесть кружек экспортного, пока мы доберемся до конца. По его лицу и глазам было видно, что он расскажет мне все, и, если у меня хватит терпения, я узнаю все варианты "Баллады о Юнасе и Сольвейг".
– Сольвейг, – повторил он.
Образ шипящей змеи исчез, и мне виделось восходящее солнце, солнце, врывающееся к нам сюда, озаряя блеклые росписи на высоких стенах, бросающее свои косые лучи на красно-коричневые перегородки, на клетчатые скатерти и полупустые кружки: точно так же шлет оно свои лучи и свежему утреннему пейзажу где-то между горами и морем, там, где море похоже на волнистое зеркало, а горы – на голубые мечты о будущем. Это солнце всходит над бедными и богатыми, над сотрудниками рекламного бюро и частными сыщиками. Это солнце наполняет нас и нас поглощает и выплевывает, как пепел, извергаемый жизнью. Пепел сгоревших во всепоглощающем огне любви.
– Сольвейг пришла к нам работать года три-четыре назад, и я сперва не обращал на нее внимания. Она окончила художественную школу и работала внештатно: заголовки, разработка анонсов и подобная ерунда. Славная, милая, с ней просто приятно было быть рядом, работать вместе, пока вдруг не обнаружишь, что влюблен в нее по уши, или, проснувшись утром, почувствуешь, что любишь ее больше, чем когда-либо кого-либо любил. Но не осмелишься сказать ей это, потому что женат. И она замужем. И у тебя ребенок. И у нее два. И ты понимаешь, что сел в поезд слишком рано, вышел не на той станции и что теперь уже поздно, слишком поздно. Ведь так?
Конечно, так. Я это тоже иногда ощущал. Только мой поезд давно от меня ушел, а я так и не вышел ни на какой станции. Я был вышвырнут на повороте, головой вперед.
Юнас пошарил рукой в воздухе, будто искал ее. А может, он хотел нарисовать, создать перед глазами ее образ.