Казакевич подумал, что Ирина последнее время столько врет, что у неё получается совсем гладко. Он встал, взял женщину за плечи, повернул лицом к себе. Эти примитивные фокусы с застежками на лифчиках, с "молниями" на платьях он давно изучил. И больше на дешевую уловку он не клюнет. Злость распирала грудь, рвалась наружу. Он подумал, что самые жестокие в жизни битвы разыгрываются в постели или около нее.
– Иди к черту со своим платьем, – сказал он. – Я не за этим сюда перся. Не трахаться. Не платья тебя расстегивать.
Ирина Павловна, нутром поняв, что Казакевич собирается её ударить, отступила на шаг, даже подняла руки, чтобы защитить лицо. И тут зазвонил телефон. Казакевич перевел дух, сел в кресло. Ирина Павловна потянулась рукой к трубке.
– Не отвечай, – крикнул Казакевич. – Мы с тобой ещё не закончили разговор.
– Может, что-то важное.
* * * *
Тимонина поднесла трубку к уху. По тому, как напряглось лицо женщины, как изменился её голос, Казакевич понял: стряслось что-то необычное, нечто из ряда вон…
Он привстал с кресла, приблизился к Тимониной, будто, стоя ближе, мог услышать голос в трубке. Ирина Павловна сделала страшное лицо, показала пальцем на параллельный телефон, стоявший на одноногом столике в углу каминного зала. Казакевич подбежал к аппарату, схватив трубку, крепко прижал её к уху.
Звонил некто Глухарев, главный врач больницы, в которую попал Тимонин. Представившись, Глухарев поинтересовался, с кем он разговаривает. Врач обрадовался, что удалось застать дома жену героя. Он обрисовал ситуацию. Тимонин в больнице, он пострадал, спасая людей из горящего вертолета. Но волноваться не нужно, состояние Тимонина вполне удовлетворительное. Сотрясение мозга, несколько гематом и порезов.
В настоящее время в больнице объявлен карантин. В районе вспышка желудочной инфекции. Но для супруги героя будет сделано исключение, она сможет навестить мужа уже завтра в первой половине дня. Ирина Павловна взяла ручку и записала на отрывном листке, как добраться до больницы из Москвы кратчайшим маршрутом.
– Вы говорите, палата номер четырнадцать? – переспросила Тимонина. – Второй этаж?
– Совершенно верно, – отозвался Глухарев. – Одноместная палата. Окном во двор. Тихое место в конце коридора. У нас не президентская больница. Но вашему мужу мы выделили лучшее место. Он там совершенно один. Никто не мешает ему восстанавливать силы. Рядом в коридоре стол старшей сестры. Она следит за вашим мужем.
– Как вы узнали мой номер телефона? Леня сказал?
– Когда вашего мужа доставили сюда, он был в легком обмороке, – охотно ответил Глухарев. – Но в кармане брюк я нашел целлофановый пакетик, а в нем документы. Водительские права, паспорт. Домашний телефон был записан на последней странице паспорта. И ещё в кармане брюк был палец.
Глухарев замолчал, жалея о сорвавшихся с языка словах.
– Какой палец?
– Мужской палец, заросший темными волосами, – объяснил врач. – Большой, с правой руки. Вероятно, палец оторвало у кого-то, кто находился в вертолете. Там погибли люди. Оторванный палец случайно попал в карман вашего мужа.
– Ой, как вы меня напугали, просто до смерти, – Тимонина всхлипнула. – Спасибо, вы очень добрый человек.
– Это мой долг, поставить в известность близких пострадавшего.
– Даже не знаю, как вас благодарить, – Тимонина снова всхлипнула. – Завтра же утром я буду у вас. Спасибо.
– Вашему мужу спасибо, – ответил Глухарев. – Он спас людей.
– Он у меня такой. О других беспокоится, а о себе совсем не думает.
Тимонина положила трубку и посмотрела на Казакевича, застывшего на месте, взглядом победителя. Сорвавшись с места, Казакевич выхватил из руки Тимониной листок с записями.
– Город Калязин Тверской области? – он покачал головой. – Надо же, куда Леню занесло. Впрочем, тут по-хорошему два, ну, два с половиной часа езды. Молись за меня.
Казакевич сунул листок в карман, не попрощавшись, вышел из дома. Сев за руль, погнал машину к Москве, в район Сретенки. Валиев и два оставшихся помощника бригадира ждут ответа, гадают, отменит ли Казакевич заказ. Что ж, ждать осталось недолго. Сегодня азербайджанцы покажут, на что способны.
День уже клонился к вечеру, когда Казакевич позвонил условным звонком в дверь квартиры, снятой азербайджанцами. Бригадир сам вышел открывать, пропустил Казакевича в кухню.
– Поздравляю, – сказал Казакевич. – Твой палец нашелся. Тимонин попал в больницу города Калязина с какими-то царапинами. А в кармане у него нашли… Что бы ты думал? Твой большой палец.
Валиев позеленел от злости, вытянул вперед беспалую вибрирующую руку. Лысая голова мгновенно покрылась крупными каплями пота.
– Мой палец? – переспросил он.
– Вот именно, – кивнул Казакевич. – Видимо, таскал его собой, ну, вроде как сувенир. Как амулет.
– Как сувенир? – Валиева затрясло. – Мой палец, как сувенир?
– Ну, давайте по коням, – закончил предисловие Казакевич. – К Тимонину надо отравляться. Срочно. Чтобы твой должок не заржавел.
* * * *
Когда сестра убежала за портфелем, Тимонин встал, подошел к окну. Из палаты просматривался больничный двор, застроенный деревянными сараями и засаженный молодыми чахлыми тополями. На заднем плане виднелась котельная с высокой трубой, пускающей в небо черный дым, и одноэтажный кирпичный домик, видимо, больничный морг.
Картина была такой скучной, что захотелось спать. Тимонин снова лег на кровать, втянул в себя воздух, надеясь услышать сладкий запах свежих цветов. Но ромашки не имели запаха. Стерильный воздух палаты не был пропитал ни лекарственным духом, ни камфорным спиртом. Пахло только сдохшей под полом крысой.
– Вот ваш портфельчик.
Сестра неслышными шагами вошла в палату, поставила портфель на стул. Тимонин открыл замок, убедился, что деньги, как ни странно, на месте. Он сунул портфель под кровать и лег на спину. Сомова остановилась в дверях и, наконец, решилась на вопрос.
– А, правда, говорят, что вы спасли тех людей из вертолета?
– Я что? Я спас? – переспросил Тимонин. – Кого?
О своем подвиге он почти ничего не помнил. Мало того, он плохо понимал, где находится, как сюда попал, за какую провинность ему нужно валяться на этой койке и вдыхать запах дохлой крысы. Сомова, оценив скромность больного, больше не стала ни о чем спрашивать, она вышла в коридор, села за стол рядом с дверью в палату Тимонина, включила лампу и начала фасовать таблетки по пакетикам.
Тимонин ненадолго задремал, но был разбужен тяжелыми шагами. Растворив обе створки двери, в палату вошли двое военных, лейтенант и прапорщик. Они внесли и поставили у противоположной стены ещё одну койку. Затем вкатили каталку с восседавшим на ней пожарным полковником. Будь Тимонин в здравом рассудке, он не узнал бы спасенного им человека.
На грудь, спину, руки, лицо полковника, поцарапанные металлом, порезанные осколками лопнувших иллюминаторов, наложили повязки, в несколько слоев замотали бинтами. Израсходовали на одного пожарника недельную норму перевязочного материала, отпущенного на всю больницу. Сломанные в голенях ноги закрывали шины и гипс. Из-под повязок на Тимонина глядели живые черные глаза.
– А я сам к тебя попросился, – сказал полковник. – Меня тоже в одиночку поместили. Так я там за час чуть от скуки не подох. Виноват, не представился. Белобородько Василий Антонович. А тебя как величать?
– Меня величать? – переспросил Тимонин. – Леня.
– Ну, значит, будем дружить, Леонид, – забинтованной рукой полковник дотронулся до горла. – Я уже сказал, кому надо. Коньячка сейчас принесут. Дерябнем за мое спасение, за твое здоровье. И телевизор доставят.
– Что у вас с ногами? – спросил Тимонин.
– Ерунда, переломы голени, – махнул рукой Белобородько. – Через пару дней отек спадет. Тогда наложат гипс. А через полтора месяца уже сплясать смогу.
В палате снова появились лейтенант и прапорщик. Поставили в углу высокую тумбочку, водрузили на неё телевизор. Через несколько минут между кроватями Тимонина и Белобородько стоял стол, покрытый клеенкой. Над столом склонился прапорщик.
– Ты вот что, – Белобородько тронул прапорщика за рукав. – Поставь сюда, рядом с моей кроватью стул. Слетай в дежурку и доставь сюда мою форму. И все это дело повесь на стул. Сверху – китель с погонами и орденскими колодками. Чтобы из коридора было видно, что тут не хрен моржовый лежит, а без пяти минут генерал. К нам завтра большие люди придут. Даже из газеты корреспондента присылают.
– Слушаюсь, – прапорщик исчез за дверью.
– Со дня на день жду присвоения очередного звания, – понизив голос, сообщил Белобородько Тимонину. – По моим сведениям, приказ уже подписан. Так что, ты сегодня спас генерала, а не полковника.
Остававшийся в палате лейтенант, видимо, мастер на все руки, наладил телевизор. Присев на стул, начал выгружал из сумки уже порубленную на кружки колбасу, копченую рыбу, граненые рюмки и коньяк. Белобородько свесил запечатанные шинами ноги с койки, осмотрел бутылку со всех сторон, долго читал надписи на этикетке. И остался доволен. Расторопный лейтенант открыл бутылку мизинцем, пропихнув пробку внутрь. Белобородько потянулся забинтованной рукой к налитой рюмке.
– Ну, за возвращение с того света. И чтобы там пореже бывать.
Белобородько поднял рюмку, потянулся чокаться со своим спасителем. Тимонин тоже поднял рюмку. Умытый и причесанной, в женской пижаме в мелкий розовый цветочек, он выглядел очень трогательно. Будто снова обрел потерянную много лет назад невинность.
Глава пятнадцатая
Руслан Валиев и два его компаньона азербайджанца добрались до Калязина без приключений. Они быстро нашли больницу, расположенную у въезда в город, заплатили охраннику, стоявшему на воротах, чтобы пропустил машину на территорию больницы. "Нива" остановилась в удобном месте: густой тени трансформаторной будки.
– Подождем, – сказал Валиев. – Нужно, чтобы объявили отбой. Погасили свет в палатах. В какое время в больницах вырубают свет?
Сидевший на заднем сидении рядом с Валиевым склонный к полноте бывший борец Магомет Нумердышев неопределенно пожал плечами.
– Наверное, в одиннадцать. Когда я лежал в больнице…
– Тогда пойдем в начале двенадцатого, – сказал Валиев. – И сделаем все, как надо. Обстоятельно, без спешки.
Из салона были хорошо видны освещенные больничные окна. Какой-то человек в крайнем окне второго этажа махал сложенной в трубочку газетой, видимо, бил мух. В соседнее окно было темным. Там помещалась служебная комната, ординаторская или врачебный кабинет. Валиев посмотрел на светящиеся в темноте стрелки наручных часов: ждать долго, а терпения нет. И разговоры разговаривать не о чем: все вплоть до мелочей обкашляли ещё по дороге.
Он тронул за плечо водителя Байрама Фарзалиева, дал указания.
– Давай, топай на разведку, – сказал Валиев. – Все проверь, осмотрись хорошенько. И без спешки. Никто за нами не гонится.
Байрам знал, что делать. Он выбрался из машины, тихо захлопнул дверцу. Через пару секунд мужской силуэт растворился в темноте.
Валиев выкурил сигарету, расстегнул стоявшую на сидении сумку, извлек оттуда садовые ножницы, никелированные, с пластмассовыми накладками на рукоятках. Он снял предохранитель, раскрыл ножницы, провел по лезвию тыльной стороной ладони. Туповаты. Но это хорошо. Если таким, не слишком острым инструментом, человеку по суставу отрезать палец за пальцем, получится больнее, чувствительнее, чем острыми ножницами. Что и требуется.
– Тимонин настоящая скотина, – сказал вслух Валиев. – А скотину надо резать.
Нумердышеву понравилась немудреная шутка, и он рассмеялся и от себя прибавил:
– Скотину режут насмерть.
Валиев впал в раздумье. У человека двадцать пальцев. Плюс двадцать первый, мужской палец. Тимонину потребуется все его мужество, все, до последней капли, чтобы вытерпеть эту боль. Наверное, про себя он будет молиться, чтобы пытка скорее кончилась, чтобы его пристрелили или ножом по горлу чикнули. Пусть помечтает. Тимонин проживет дольше, чем захочет. Куда дольше… Валиев заставит этого подонка погрузиться в настоящий кровавый ад.
Интересно, как лучше поступить? Сначала ножом с обоюдоострым лезвием вырезать Тимонину язык, а затем кастрировать? Или наоборот? Кастрировать, а потом уж вырезать язык и вставить член на его место? Тут надо подумать. А потом, после оскопления, Валиев вскроет Тимонину брюхо. И заставит того, чтобы он смотрел, смотрел, смотрел на все это…
Валиев пощелкал ножницами.
Картина беспалого, кастрированного Тимонина с членом, торчащим изо рта, но ещё живого, в сознании и твердой памяти, виделась так явственно, так рельефно и живо, что Валиев испытал возбуждение покрепче полового. Кровь прилила к внутренней поверхности бедер, вздулись вены на предплечьях, сердце забилось сладко и часто, вдоль шеи и спины прошел приятный горячий зуд. Валиев под сиденьем ритмично задвигал ногами, стискивая и раздвигая бедра. Он даже смежил веки от удовольствия.
Есть в страшных человеческих страданиях, в жутких муках боли что-то необъяснимо притягательное. Естественно, не для жертвы, для палача.
* * * *
Пожарник Белобородько оказался мужиком, не крепким на спиртное. Он осилил три рюмки коньяка, затем повалился на постель, заявив, что сломанные ноги болят. Они и должны болеть, потому что свои, а не колхозные. Пожарнику хватило терпения проследить, чтобы его из палаты убрали стол с объедками и переполненные окурками пепельницы. Он распорядился, чтобы форму с двумя рядами орденских колодок на груди повесили на стул у кровати, а фуражку с красным околышком положили на подоконник.
Белобородько отошел ко сну, но не проспал и пяти минут, внезапно очнулся, отдал лейтенанту новый приказ: включить телевизор и настроить его на тот канал, где передают футбол. Увидав на экране футбольное поле, полковник как-то внутренне размяк, словно успокоительное принял. Отпустил лейтенанта и прапорщика до дома, наказав им явиться завтра к обеду, захватив с собой борща в судке.
Устроившись на подушке, Белобородько делал два дела: смотрел футбол и из последних сил боролся с тяжелой дремотой. То закрывал глаза и негромко похрапывал, то просыпался и спрашивал, какой счет, и кто с кем играет. Снова начинал глазеть на экран и клевать носом.
В первых сумерках в палату вошла сестра Сомова, включила верхний свет. Пожарный в присутствии женщины встрепенулся. Обмотанный бинтами с головы до ног, он был похож на ожившую свеженькую мумию. Сомова перевернула полковника на живот, спустила с него трусы, оголив единственное место на теле, не захваченное бинтами. Сомова похлопала пожарника по розовым мясистым ягодицам, чтобы расслабился, сделала укол амнапона и подтянула трусы.
Тимонин от укола отказался. Ему не нравилось, когда женщины шлепают его по заду. Нравилось наоборот. Тимонин готов был без остатка погрузиться в футбольное зрелище. Однако от международного поединка отвлекали полчища мух, слетевшихся в палату с ближней помойки. Их жужжание и мельтешение раздражало. Тимонин сложил трубочкой газету, забытую лейтенантом.
Он подошел к окну и замер. Над городом спустились сумерки. Из окна Тимонину было видно, как на улице за забором зажглись уличные фонари. Их блеклый голубой свет заслоняли своими черными листьями разросшиеся у забора тополя.
Но и в этом бедном освещении Тимонин увидел, как через распахнутые ворота во двор въехала светлая пятидверная "Нива" с затемненными стеклами. Машина остановилась рядом с будкой электроподстанции, точно напротив больничных окон. Погасли фары и габаритные огни, но никто из "Нивы" не вышел. Казалось, из-за темных стекол за больничным корпусом, за освещенными окнами, за Тимониным наблюдают чужие враждебные глаза.
Тимонин испытал странное беспокойство.
– Мать твою, какой счет? – спросил полковник, заворочался во сне и, сделав многозначительную паузу, заявил. – Бензонасос, блин, перегрелся. Закройте клапан, вода переливается. Вижу дым. Ситуация под контролем.
Видимо, у пожарника поднялась температура. Тимонин подошел к противоположной стене и погасил свет, чтобы чужаки из "Нивы" не пялились в его окно. В мерцающем свете телевизора Тимонин прекрасно видел насекомых. Снова вернулся к окну, облюбовал сидевшую на стекле жирную муху, кротко размахнулся газетой. От мухи осталось грязно-серое вытянутое пятно.
Зажав в газету в кулаке, Тимонин стал медленно бродить по палате, высматривая мух на её светлых стенах, то и дело, взмахивая своим грозным оружием. Охота оказалась удачной. За четверть часа он намолотил два с лишним десятка мух. И, главное, принял важное для себя решение. Чтобы доставить себе удовольствие, он досмотрит до конца оба футбольных матча, которые передают подряд, один за другим. А затем уйдет из больницы.
Возможно, его поместили в больницу именно с этой целью: истребить здешних мух. Но теперь, когда задание выполнено, дальнейшее пребывание Тимонина в больничных стенах потеряло всякий смысл. Он порвал газету на квадратики, готовясь отправиться в туалет по большой нужде. Неожиданно заворочался полковник. Он приподнялся на локте, взглянул на Тимонина.
– Кто с кем играет? – спросил пожарник. – И какой счет?
Задав вопросы, он тут же отвернулся к стене и захрапел. Тимонин помотался по палате, от нечего делать застелил свою измятую постель. Отодвинул стул с формой пожарного за изголовье его кровати, чтобы не попадался на пути.
Прихватив с собой разорванную на квадратики газету, вышел в коридор, свернул в туалет и заперся в кабинке. Он долго сидел на унитазе, вертя головой, и разглядывал деревянные перегородки, над которыми долго работал какой-то художник из местных больных. Тимонину попалось много интересных эротических картинок и коротких слов из трех букв.