В руках следствия окажется лишь один реальный свидетель обвинения – жена Тимонина Ирина Павловна. Боков? Это не серьезно. Такого мозгляка слегка пугни, и он уже штаны промочит. Да и показаниям его грош цена. С Валиева взятки гладки, он уйдет на дно, ляжет в тину. А если повяжут и Валиева? Он не заинтересован в признательных показаниях. Валиев будет молчать, даже если менты поймают его с дымящимся пистолетом в руке возле теплого трупа.
А вот Тимонина… Она в курсе всего. Баба упадет в ноги отыскавшегося мужа и вымолит если не прощение, то хотя бы жизнь. Казакевича же никто не пощадит, даже если он изотрет штаны, ползая на коленях, поливая паркет слезами, умоляя все забыть. Ему не ничего забудут и не простят. Значит… Тут и думать нечего. Нужно прикрыть собственную задницу. Прямо сегодня, прямо сейчас, пока не поздно. Если главный свидетель обвинения бесследно исчезает, дело само рассыпается. Риск? Разумеется, и ещё какой. Но куда опаснее сидеть на месте, отдавшись на милость слепого случая, дожидаться неизвестно чего.
Казакевич тут же поправил себя: пока нет никакого дела, нет никакого следствия, рассыпаться нечему. Возможно, все обойдется, тучи пройдут стороной, растают в синем небе. Но в эти слабые наивные утешения верилось с напрягом.
Из глубин памяти совершенно неожиданно всплыло имя Федора Степановича Клычкова. В свое время, когда Казакевич только начинал свой бизнес в Москве, когда ещё не успел встать на ноги, он арендовал несколько прилавков в одном из центральных универмагов, прибыльно перепродавал всякое непотребное барахло, китайский ширпотреб.
А пространство торгового зала и подходы к магазину использовали наперсточники, работавшие на Казакевича. Эту бригаду контролировал Клычков, немолодой дядька, тюремные срока которого заняли немалую часть прожитой сознательной жизни. Казакевич знал за Степанычем такие делишки, от знакомства с которыми впечатлительно человека кондрашка хватит. В последние годы Клычков сильно постарел, отошел от дел. Степановича давно забыли, списали со всех счетов, а может, вычеркнули из списка людей, живущих на этом свете.
Но Клычков пребывал в добром здравии. Он решил дожить остаток дней на лоне природы, через знакомых выхлопотал себе должность сторожа яблоневого сада на опытной сельскохозяйственной станции в двадцати километрах от Москвы. Казакевич точно знал: попроси он Клычкова об услуге деликатного свойства, тот не откажет. Все-таки старая дружба, общие дела и все прочее дерьмо. Да и в деньгах старик нуждался люто.
Казакевич вышел из кабинета, велел охране оставаться в офисе, а не тащиться с ним. Он спустился вниз, сел в машину. Через час его джип въехал через распахнутые ворота на территорию сельскохозяйственной станции, подрулил к домику, своими размерами напоминающему скромную торговую палатку. С передней стороны домик обнесен забором из обструганных заостренных кверху жердей. Под окном у корыта с помоями валялась толстая свинья Белянка, разморенная жарой.
Клычкова был на месте. Усевшись у стола, он согнулся над газетой.
В своей новой спокойной и почти честной жизни Степаныч радикально изменил собственные увлечения и привычки. Он бросил азартные игры, блатные и фраерские, подписался на газету "Сельская жизнь" и журнал "Огородник". Теперь он считал себя классным специалистом по селу и обожал давать прогнозы относительно видов на урожай. Прогнозы не отличались ни разнообразием, ни оптимизмом.
Если пару недель кряду стояла жара и палило солнце, Клычков говорил, что урожая в нынешнем году совсем не будет, потому что все уже сгорело на корню. Если дожди зарядят хоть на неделю, Степаныч выдавал новый прогноз. Мол, дожди все залили, урожая не будет, потому что прямо на полях он весь и сгниет к чертовой матери.
– Ну, что как дела на колхозном фронте? – спросил Казакевич из вежливости, в настоящий момент виды на урожай его мало интересовали. – Хороший хлеб в этом году соберем?
– Соберем? – скривился Клычков и плюнул. – Намедни главный агроном страны выступал по радио. Говорит, без пшеницы, считай, уже остались. Все подчистую сгорело к хренам собачьим. И пересевать поздно. Зимой зубы на полку положим.
Решив, что светский разговор с умным сторожем на этом закончен, приличия соблюдены, Казакевич перешел к делу и коротко изложил свою просьбу. По идее, заброшенный сад площадью в полтора десятка гектаров то идеальное место, где можно схоронить труп и не опасаться, что женские останки найдут, по крайней мере, в ближайшие десять лет. Казакевич полез в бумажник, вытащил несколько крупных купюр и положил их на стол. Клычков пересчитал деньги.
– За копейку канарейка басом не поет, – Федор Степанович обиженно поджал губы, свел седые брови. – Надо бы накинуть, дать мне на хороший подогрев за то, что я провел такое… С позволения сказать, мероприятие.
– Пока не за что накидывать, – процедил Казакевич. – Ты ещё ни хера не провел.
– Так проведу. Когда её привезешь?
Казакевич достал мобильный телефон, набрал номер Тимониной. Когда Ирина Павловна взяла трубку, он сказал, что есть важный и срочный разговор, но не для телефона. Он велел Тимониной, никому не говоря ни слова, срочно собраться, самой сесть за руль автомобиля, оставить тачку на одной из стоянок в центре и ждать его перед Смоленским гастрономом.
– Я собиралась принять ванну, – сказала Ирина Павловна.
– Потру тебе спинку, – пообещал Казакевич. – Но в другой раз. Выезжай немедленно.
– Что, хорошие новости?
– Узнаешь при встрече, – Казакевич поднялся. – Степаныч, я привезу эту бабу максимум через два часа.
– Баба хоть молодая? – Степаныч облизнулся.
– Молодая, не молодая. Какая, мать твою, разница? Я что её к тебе на случку что ли выписал? Ты знай свое дело.
* * * *
Ирина Павловна опоздала, тем самым на добрых полчаса удлинила свою жизнь. Казакевич весь извелся, ожидая Тимонину. Желтые сумерки сгустились над центром Москвы, вспыхнули фонари на мачтах освещения. Казакевич беспрерывно курил и матерился. Наконец, Тимонина вынырнула из толпы, села на переднее сидение и хлопнула дверцей. Казакевич рванул машину с места.
– Ты никому не сказала, что встречаешься со мной?
– Разумеется, никому. Ну, как дела? – спросила Ирина Павловна.
– Дела? – Казакевич был на последней стадии нервного взвода, он не смог сдержать злости. – А ты сама этого не знаешь? Я не могу перевести деньги за границу, пока твой муж жив. Потому что на всех документах должна стоять его подпись. Я пальцем пошевелить не могу. А он, сука, жив и подыхать не собирается. Я разговаривал со своими людьми, которые отправились в Волгоград на его поиски. Девяткин всех опередил. Проклятый мент, сука… Мать его…
Тимонина прищурилась, бросила на Казакевича злой презрительный взгляд.
– Это была твоя идея выписать Девяткина. Вспомни, что ты говорил: "Он лучший друг Леонида и найдет его. Он наверняка знает, где твой муж". Бандиты грохнут Леню. А дальше акт второй. Появляешься ты, весь в белом… Ты сам все это придумал, а теперь высказываешь свое фэ. Валишь с больной головы на здоровую.
– Я тебя ни в чем не упрекнул, – заметил Казакевич. – Я лишь обрисовал наше положение. Девяткин нашел его, а мои люди обосрались. Не исключено, что Девяткин уже потащил твоего мужа в милицию. А там Леня молчать не станет. Поделится соображениями…
– Леонид никогда не опустится до того, чтобы заложить собственную жену ментам, – сказала Тимонина. – Он на такое не способен. Я знаю его лучше других. Я спала с ним несколько лет.
– Ты и со мной спала.
Ирина Павловна в ниточку сжала бескровные губы. Кажется, она побледнела.
– Что ты хочешь сказать?
– Ты не разбираешься в людях, – ответил Казакевич. – Он не способен… Скажите, какой благородный. Ты плохо знаешь, на что способны люди. Он очень даже способен. И очень даже на многое.
– Какой же ты засранец. Когда я была тебе необходима, ты находил для меня совсем другие слова.
Казакевич смолчал, решив пропустить этот выпад мимо ушей. У Ирины на нервной почве потекла крыша, и теперь её бестолковую башку уже не отремонтировать. Пусть тявкает, он не станет огрызаться в ответ. Зачем ругаться с человеком, которому осталось жить… Казакевич глянул на часы. Ну, час от силы. Проехав пять километров по кольцевой дороге, он свернул на загородное шоссе. Еще двадцать минут, и они у цели.
– Я проклинаю тот день, когда связалась с тобой, когда тебе поверила, – говорила Тимонина. – В твоих глазах я аморальна, потому что мне нужны деньги. Потому что я не люблю, никогда не любила Леонида. Потому что я сплю с другими мужчинами. А чем ты лучше меня? Ну, чем? У тебя комплекс собственной гениальности. Ты один самый умный, а все остальные – грязь у твоих ног и дерьмо на лопате.
Казакевич испытал зуд в ладонях. Он был готов остановить машину на обочине и вцепиться в горло Тимониной. Но вместо этого просто заставил себя не слушать эту сучку. Ирина Павловна все говорила и говорила, кажется, не собиралась затыкать варежку.
– Вспомни, что ты мне обещал. Когда Леня уйдет из жизни, ты станешь фантастически богатой женщиной. Вся его недвижимость, все банковские счета, машины, яхта перейдут в твои руки. Сам ты ни на что не претендовал. Просто хотел пересесть в кресло моего мужа. Ты всегда был на вторых ролях. А теперь захотел стать самым главным. Номером один. Губы раскатал. И выкусил.
Ирина Павловна вдруг рассмеялась злым каким-то каркающим смехом.
– Выкусил? – переспросила она.
Казакевич сдержался. Отняв от руля одну руку, он потянулся к Ирине Павловне, погладил её по плечу, по волосам. Сейчас нужно восстановить прежнее доверие хотя бы ненадолго. Казакевич не с того, не на той ноте начал разговор. И теперь разгорался нешуточный скандал.
– Ира, успокойся. Я уверен, что все будет хорошо.
Тимонина вздохнула, вытащила из сумочки платок и высморкалась.
– Куда мы едем? И зачем?
– В одно спокойное место. Там яблоневый сад, и все это хозяйство караулит мой добрый знакомый. По этому адресу приедет один человек, с которым нам надо кое-что обсудить. Я на него очень надеюсь.
Тимонина быстро остывала, она выплеснула все эмоции и выдохлась. Раскрыла пачку сигарет, прикурила и уставилась на дорогу. Когда подъехали к домику садового сторожа, Ирина Павловна, словно почувствовала неладное, толкнула Казакевича в бок.
– Что это за клоака?
– Это будка, то есть дом сторожа, – терпеливо объяснил Казакевич и, открыв дверцу, спрыгнул на землю. – Здесь живет хороший надежный человек.
В освещенном дверном проеме показалась неказистая фигура сторожа, согнутая на одну сторону. Ирина Павловна вылезла из машины, учуяв запах из свиного корыта Белянки, сморщилась, как мякушка. Радушный хозяин отвесил то ли неловкий полупоклон, то ли реверанс.
– Здравствуйте, гости дорогие. Милости прошу к моему, так сказать, шалашу.
– Здравствуй Степаныч, – по второму разу поздоровался Казакевич.
Он принял даму под локоток, провел в дом и усадил к столу, на котором предусмотрительный хозяин расставил разнокалиберные чашки, горелый чайник и объемистые граненые стопки под домашнее вино. Казакевич тоже присел к столу, украдкой подмигнул сторожу. Мол, долго не тяни, закругляй эту мудянку немедленно.
– Как у вас мило, – сказала Ирина Павловна и скорчила брезгливую гримасу. – Очень уютно. Просто очень.
– Стараюсь, как могу.
Сторож был польщен комплиментом, он ждал от молодой красивой женщины вопросов о видах на урожай, надеялся похвастаться своей эрудицией, но вопросов не последовало. В сенях за газовой плитой Степаныч припас обрезок двухдюймовой трубы. Этим оружием он рассчитывал проломить голову Тимониной. Женская кость тонкая, пара увесистых ударов – и никаких надежд на реанимацию. Степаныч засуетился у стола. Казакевич изобрел благовидный предлог, чтобы смыться.
– Ах, черт, совсем забыл, – он поднялся. – У меня в машине кое-что есть к чаю. Печенье и конфеты.
Проворный Казакевич выскочил из комнаты в тесные сени, из сеней шмыгнул на улицу. Подошел к машине и обернулся назад. В освещенном окне он видел Ирину Павлову, сидевшую у стола спиной к двери. Видел, как из комнаты вышел в сени и вернулся обратно Степаныч, держа за спиной продолговатый предмет, завернутый в газету.
Казакевич отвернулся, он не выносил грубого насилия, вида крови.
* * * *
Боков весь затек от долгого неподвижного сидения на заднем сидении "Жигулей". Но караулил Зудина и не мог себе позволить пошевелиться, выйти из машины и размять ноги. И почему только Девяткин не пристегнул Зудина наручниками к рулю? Может, у него наручников нет? Боков сжимал рукоятку пистолета, направив ствол под ребра своему пленнику, и терпел из последних сил. Однако этого терпения оставался только жалкий глоток на донышке души.
Девяткин ушел в ночь, в неизвестность и больше не появился. Минуты ожидания тянулись, словно вечность. Боков гадал, что могло случиться с Девяткиным? Тот вариант, что он попал в руки бандитов, Боков отбросил сразу же. При таком раскладе наверняка завязалась бы драка, возможно, стрельба. Но все было тихо. Возможно, впотьмах Девяткин свалился в какую-нибудь яму или пересохший колодец. И теперь лежит на его дне со сломанными ногами, не может выбраться на поверхность, ждет помощи, но боится кричать. Как помочь ему, если Боков не может оставить Зудина? Патовая ситуация. Остается ждать и ещё раз ждать.
Через лобовое стекло Боков видел, как к воротам подкатил "газик". Зудин заерзал на сидении, Боков ткнул хозяина ресторана стволом пистолета.
– Только пикни, пристрелю, – прошептал Боков.
Он не был уверен в себе, в том, что выполнит угрозу.
– Что ты, что ты…
Зудин поднял руки кверху, тем самым, выражая чистоту своих помыслов. Машина исчезла за забором. Со двора вышел какой-то человек, повесил замок, запер калитку, скрипнули ржавые петли, послышались далекие голоса. Мир снова погрузился в тишину и мрак жаркой ночи. Полная луна то появлялась на небе, то пряталась в облако, шуршали камыши, стрекотали цикады. Зудин горько охал, он тоже страдал, от голода, от неизвестности и, главное, изнемогал от жгучего страха.
Зудина одолевали ужасные мысли. Возможно, вскорости его убьют, как нежелательного свидетеля, обезобразят тело, каким-нибудь тяжелым предметом, который под руку подвернется. Булыжником или кирпичом. Наскоро забросают труп землей. Через пару недель грызуны, которыми кишит степь, обгладают человечину до костей. И старуха мать, доживавшая век в глухой деревне в сотне километров от районного центра, не сможет приехать на могилу сына, потому что этой могилы у Зудина не будет.
– У тебя родители есть? – спросил Зудин. – Ну, мама, папа.
– У меня есть бабушка, ныне покойная. И она тебе передавала привет.
– Моя мать жива, – сказал Зудин. – Я ей помогаю материально. Ну, по мере сил и возможности. Пальто ей купил позапрошлой зимой. И очки купил. Она видит совсем плохо.
– Считай, что ты меня растрогал, – отозвался Боков.
– Кода три года назад мать гостила у меня, не успевала к телефону подойти после десятого звонка. Совсем старенькая. Насквозь больная. Она не переживет, если я… Если меня…
– Ничего, переживет, – успокоил Боков.
Зудин не договорил, к горлу подступил соленый комок, он шмыгнул носом, чувствуя, что может запросто разрыдаться от жалости к себе. Такого сукина сына, как этот Саша, ничем не проймешь, ничем не разжалобишь. Ни слепотой матери, ни её одинокой старостью. Типичный отморозок из молодых, жестокий и бессердечный, с камнем вместо сердца.
Замолчав, Зудин, вернулся к своим мыслям. Скорее всего, его самого заставят копать могилу под дулом пистолета. А потом выстрелят в затылок и скроются с места преступления на машине покойника. Так оно и будет, другого не дано, – убеждал себя Зудин. Но шанс на спасение всегда остается. Сейчас, когда главный бандит куда-то смылся, пропал неизвестно где, и Зудин остался наедине с молодым человеком, глупо не воспользоваться шансом.
Мир вокруг постепенно делался светлее, до утра ещё далеко, но темноту ночи словно ветер разогнал. Теперь в серых сумерках можно было запросто во всех деталях разглядеть высокий забор, висячий замок на воротах. Пора, – решил Зудин. Сейчас ли никогда.
– Слушай, зачем я вам нужен? – спросил он Бокова. – Отпустили бы меня с миром. Я не то, чтобы богатый человек. Но отложил кое-что на черный день. Есть скромные сбережения. Понимаешь?
– Понимаю, – сказал Боков. – Ты отложил на черный день. Напрасно ты не истратил деньги на мороженое.
– Я в том смысле, что можно бы разделить эти деньги.
– Меня не интересуют твои деньги, – покачал головой Боков. – И вообще, заткнись.
– Я ссать хочу, – признался Зудин. – Выведи меня. Не могу ж я здесь нужду справлять, под себя.
– А раньше ты не мог попроситься, когда темно было?
– Я только сейчас сильно захотел.
– Терпи.
– Как скажешь, – вздохнул Зудин. – Кстати, ты бы форточку закрыл.
Боков опустил пистолет, глянул, застегнута ли ширинка на брюках. В этом мгновение Зудин резко взмахнул рукой, ударил молодого человека локтем под нос. Боль была такой резкой, что Боков тихо вскрикнул и на пару секунд лишился чувств.
Кровь брызнула на рубашку, перед глазами разошлись яркие цветные полосы, будто в темноте полярной ночи включилось северное сияние. Зудин изо всех сил вывернул руку, в которой Боков держал пистолет. Но почему-то пальцы не разжались. Тогда Зудин снова навернул противника локтем по лицу. Но этот раз удар пришелся в левую бровь, лопнула кожа над глазом.
Зудин снова крутанул руку, и снова Боков не выпустил пистолет, вцепившись в рукоятку мертвой хваткой. Тогда Зудин нагнулся и с немым остервенением вцепился зубами в предплечье Бокова, едва не вырвав клок мяса и кожи. Боков застонал, разжал пальцы. Зудин подхватил на лету выпавший пистолет, положил палец на спусковой крючок.
Он победил. Зудин поднял руку с оружием, приставил ствол к голове своего тюремщика. Боков находился в полуобморочном состоянии, до конца не понимал того, что произошло. Он согнулся, уткнувшись в ладони, закрыл окровавленное лицо, хлюпая сломанным носом. Кровь с рассеченной брови тонкой струйкой стекала вниз, на брюки, на светлую рубашку.
Свободной рукой Зудин раскрыл заднюю дверцу, опустил ноги на землю. Держа Бокова на мушке и пятясь задом, он выбрался из машины. Праведный гнев и жажда мести душили Валентина Петровича. Сейчас он пристрелит этого молодого отморозка, вышибет ему мозги. Зудин согнулся, Боков, кажется, безучастный к собственной судьбе, не сдвинулся с места, продолжал сидеть, прижимая ладони к лицу и, выдувая из носа кровавые пузыри. Зудин держал пистолет в вытянутой руке и скрипел зубами.
– Я тебе деньги предлагал? – спросил он.
Боков в ответ забулькал носом.
– Дурак, надо было соглашаться, – прошипел Зудин. – Но теперь поздно. Потому что уже ты покойник.
До Бокова, наконец, дошло, что жизнь его неожиданно подошла к концу. В это мгновение захотелось провалиться сквозь землю, оказаться за тысячу верст от этого гиблого места. Или сесть в поезд, в котором объявят: "Следующая станция – Париж". Но те счастливые поезда не останавливаются в здешней глуши. Зудин рассмеялся коротким смешком, больше похожим на чахоточный кашель.
– А теперь сдохни, – сказал он. – На, сука, получи свою пулю.