– Убери с глаз долой. Как-нибудь потом выпью. Через два месяца. Раз нельзя… Значит, так тому и быть.
* * * *
Девяткин достал из сумки видеокамеру, пульт дистанционного управления и соединительный шнур. Через минуту он подключил камеру к телевизору. Взволнованный Казакевич хлебнул коньяка, развалился в кресле и впился глазами в экран.
Все та же полная женщина, связанная веревками, бьется на кровати. Крупным планом взят нож. Острое лезвие касается груди, делает надрез кожи. Еще один надрез. Кто держит в руках холодное оружие? Отснятый материал не дает ответа на этот вопрос. Вот женщина затихла, кажется, смирилась с близкой смертью. Полные бедра порезаны вдоль и поперек. Кровь стекает на скомканную простыню. Лицо искажается от боли. Тошнотворное, омерзительное зрелище. А вот Тимонин в обнимку с каким-то бритым наголо сукиным сыном вливают в себя стопки с водкой.
– Что это за лысый хрен?
– Боюсь, личности тех мужиков, что оказалась рядом с Тимониным в тот роковой вечер, трудно будет установить. Судя по виду, какие-то пропойцы.
– Или уголовники со стажем.
– Прошу обратить внимание на одну очень важную тонкость, – вставил слово Девяткин. – Снимали относительно недорогой видеокамерой на восьмимиллиметровую пленку. Формант аналоговый, а не цифровой. При съемках на цифровую камеру можно смонтировать все, что угодно. А здесь монтаж полностью исключен.
Казакевич, стараясь не моргать глазами, неотрывно смотрел на телевизионный экран. Девяткин прав, запись подлинная, это без очков видно. Крыть нечем. Но какая же мерзость на кассете. А Тимонин каков… Вроде, изучаешь человека вдоль и поперек, работаешь с ним годами. А потом выясняется, что ты был слеп, ни черта не разглядел.
Господи, спаси. Вот Тимонин сидит на кровати рядом с умирающей женщиной. Вертит в руках страшный охотничий нож с изогнутым клинком. Подносит клинок к губам, слизывает языком кровь. И улыбается… По спине Казакевича пробежали такие крупные мурашки, что их, пожалуй, килограммами собирать можно.
– Хватит, – сказал Казакевич. – Хватит этого. Я не извращенец, не ловлю кайф от таких зрелищ. И ещё я недавно позавтракал.
– Возможно, вся эта резня – не что иное, как приступ болезни. Следствие сильной контузии, которую Тимонин получил в Афганистане.
– Контузии? Странно, он ничего не рассказывал мне о контузии. Но как бы то ни было, существа дела его болезнь не меняет. И ту женщину уже не воскресишь.
Девяткин отсоединил камеру от телевизора, положил её в сумку, туда же отправил пачку фотографий.
– Как вы понимаете, не могу вам оставить эти сувениры, – сказал он.
– Разумеется, – вздохнул Казакевич.
– И ещё один момент, – Девяткин уставился в потолок, изображая напряженную работу мысли. – Я долго не мог понять, откуда взялись эти кавказцы, которые охотились на Тимонина. Я встретил их в больнице. Там у нас случалась перестрелка. Затем наши пути пересеклись в Волгограде. На мое счастье, все кавказцы подорвались на гранате. Но только теперь, когда мне стали известны обстоятельства дела, все встало на свои места. Думаю, один из этих кавказцев – бывший сожитель или муж той порезанной женщины. Он собрал своих родственников или друзей, чтобы отомстить за смерть любимой.
Казакевич горячо закивал головой.
– Тут я с вами полностью согласен. Дикий народ. Если у кавказца зарезать барана, то и тут кровной местью запахнет. А уж за любимую женщину жизни лишить, они обидчику сердце вырежут. Ясное дело, они охотились за Тимониным, чтобы отомстить за смерть этой бабы. Кстати, по таким дебелым блондинкам черножопые просто стонут.
– Короче, тут все ясно, – подвел итог Девяткин.
– Почему же он не дал мне знать, когда случилась… Эта беда? Я бы мог помочь с документами. Морально поддержать. И вообще, мы старые друзья. Даже обидно…
– Тимонин испугался, запаниковал, наделал много глупостей. Он переезжал с места на место, заметал следы. Кроме того, он не хотел ставить под удар вас, а также Ирину Павловну. Есть ещё одна причина. Тимонина преследовали проклятые кавказцы.
Девяткин сделал паузу и приступил к главному. По его словам выходило, что Тимонин не чувствует себя в безопасности. Через знакомых он обзавелся паспортом на чужое имя и теперь собирается отбыть за границу. Возможно, на несколько лет. Возможно, навсегда. Медлить с отъездом нельзя ни дня. Однако он не может оставить на произвол судьбы бизнес, созданный годами напряженной работы.
Поэтому Тимонин принял следующее решение: он передает основные и дочерние фирмы, банковские счета и всю недвижимость в доверительное управление Казакевича. Так сказать, оставляет его на хозяйстве, потому что безраздельно доверяет своему партнеру и не видит другого человека, на которого можно было бы положиться в этой ситуации. Казакевич от счастья был готов взвиться под потолок, но вместо этого лишь скромно опустил глаза, кивнул головой: "понимаю". Теперь Казакевич должен подготовить бумаги, необходимые для передачи дел, и сегодня же вечером встретиться с Тимониным, чтобы все оформить. Один на один, без свидетелей.
– Успеете подготовить документы? – спросил Девяткин.
– Разумеется, что тут успевать? – всплеснул руками Казакевич. – Я ваш вечный должник. Вы прекрасно поработали. Гонорар назначьте себе сами, а я заплачу.
– Спасибо. Я подумаю над суммой.
Девяткин встал, набросил на плечо ремень сумки, шагнул к двери.
– В девять вечера к метро "Текстильщики" приедет Боков. Он знает дорогу. Никого из охраны с собой не брать. О нашем разговоре…
– Разумеется, разумеется, – Казакевич приложил палец к губам.
Когда Девяткин ушел, но Казакевич не сразу приступил к делу. Он сел на подоконник. По оконному стеклу ползли дождевые капли, за дальними домами слышались раскаты грозы. Ломаная линия молнии прочертила небо. Казакевич сказал себе, что все на свете приходит к людям, которые умеют ждать. У терпеливых людей сбываются самые смелые мечты.
Но он не из тех натур. Он не сумел набраться терпения. Когда исчез Тимонин, Казакевич задергался, начал строить версии одна глупее другой. Тимонин знает о покушении… Тимонин начал затеял хитрую комбинацию, многоходовку… Ни черта он не знал, ни черта не готовил. Казакевич сам запугал себя, имел глупость связаться с Валиевым и его командой заправских палачей. Вообще же, Казакевич наделал массу опасных глупостей. По его приказу убили бывшую любовницу Тимонина Аду Яхонтову.
Но апофеозом всего этого кровавого маразма стала смерть Ирины Павловны. Господи, сколько дров наломано. И все попусту. Нужно было всего-навсего ждать, когда созревший плод, поздний, самый сладкий плод, упадет в руки. Тимонин сам вышел из игры, добровольно отдал на откуп Казакевичу все то, о чем он не смел и мечтать. Тимонин… Видный бизнесмен, человек, с высокими связями и покровителями, потерявший счет деньгам. И опустился до того, что завел интрижку с дешевой потаскушкой с внешностью продавщицы коммерческого лотка.
И затем покрошил свою любовь на гуляш. Тимонин зверски убил человека. Связался с какими-то чокнутыми бродягами, позволил им сделать фотографии казни, любительское видео. Другими словами, вырыл собственную могилу. Теперь он навсегда вне игры. Самые дорогие, самые блестящие адвокаты не вытащат его из этой навозной ямы.
Казакевич утешил себя, мол, то хорошо, что хорошо кончается. Он подошел к столу, по селекторной связи соединился с секретарем, приказал немедленно вызвать к себе юристов. Пора заняться оформлением документов.
* * * *
Когда Казакевич сел в "Жигули" Бокова возле метро "Текстильщики", натикало ровно девять вечера. Но, казалось, на дворе стоял глухой вечер. По небу ползли низкие темные тучи, разогнавшийся ветер задирал плащи прохожих, гнул спицы зонтов. За пять минут ожидания Казакевич успел промокнуть и озябнуть. Положив на колени кейс с документами, протянул руку молодому человеку.
– Саша, готовься к повышению по службе, – сказал Казакевич. – А то засиделся ты в помощниках.
На обещание скорого служебного роста Боков никак не отреагировал, только зевнул в кулак. Выехали на плохо освещенное Симферопольское шоссе. Боков погнал машину к Подольску. Казакевич барабанил пальцами по крышке кейса, ковырял в зубах спичкой и разглядывал унылый промышленный пейзаж. Трубы цементного завода, подпирающие темно серое небо, длинные заводские корпуса, квадраты темных окон. Деревянные домики, прибившиеся к дорожной обочине, как баркасы к причалу, тонули в дожде.
– Куда едем? – спросил Казакевич.
– Не велели говорить, пока не прибудем на место. Тимонин опасается прослушки.
– В смысле? – не понял Казакевич. – Боится, что у меня на теле микрофоны? Во дает. Друг называется.
– Он очень изменился за последнее время, – сказал Боков. – Вы его даже не узнаете. Я имею в виду его психическое состояние. Трясется по любому поводу, от любого шороха. По-моему, он немножко того. Умом двинулся. Ждет, не дождется, когда сядет в самолет и улетит на Кипр. И все время повторяет: "Я сюда больше не вернусь".
Казакевич одобрительно засмеялся.
– Да, таких дел наворочал, что ему лучше в России не светиться, – сказал он. – Ты не видел ту пленку, где Тимонин режет на части женщину? Чем там дело кончилось? Я лично не смог досмотреть до конца, боялся блевонуть.
Без остановки промчались Подольск, глухой вечер спрятал бедность, унылую картину провинциального промышленного города. Дождь к ночи так разошелся, что "дворники" едва справлялись с потоками воды. Рокотал далекий гром, впереди над дорогой то и дело вспыхивали молнии. Казакевич закрывал глаза, но ломаные линии молний, словно отпечатанные на зрачках, совсем не исчезали. Черные деревья клонили на сторону свои вершины.
– Интересного мало, – в эту минуту Бокову нравилось врать. – Тимонин все резал, резал эту женщину на мелкие кусочки. Пальцы, уши, нос… Море крови. А потом несколько раз ударил её рукояткой ножа в нижнюю челюсть. Затем ей на шею положили палку, нажимали на концы палки с двух сторон, пока баба не задохнулась. А потом они выкололи женщине глаза. И веселой компанией сидели рядом с трупом. Тимонин и его случайные дружки. Пили водку. Это не перескажешь словами. Это надо видеть.
– Они даже это сняли на видео?
Казакевича так напугали садистские подробности казни, что он испытал ни с чем не сравнимое, очень необычное ощущение. Показалось, от страха и омерзения у него зашевелились уши. Хорошее бодрое настроение, не оставлявшее его весь день и вечер, быстро испарилось. В душе острой занозой засела тревога и тягостное ожидание чего-то недоброго. "Если Леня совсем сбрендил, окончательно с ума съехал, – подумал Казакевич, – то он и меня запросто того… На куски порежет. Если у него плохое настроение".
– Все сняли на камеру, – нагнетал обстановку Боков. – Отвязали труп от кровати. Положили на пол. Сели рядышком, по-восточному. Мужики много курили, а пепельниц у них не было. Так они стряхивали пепел и складывали горящие окурки в раскрытый рот трупа.
Боков свернул направо, двухрядная кочковатая дорога пошла по полям. В сумерках мимо проплыла ржавая громадина брошенного экскаватора, у горизонта угадывались холмы песчаного карьера. В поле светился какой-то одинокий огонек. Казакевич передернул плечами. Проехали какую-то деревеньку. Фонарей на улице нет, лишь за пеленой дождя светятся редкие окна в домах.
– Мы не заблудились? – спросил Казакевич.
– Подъезжаем, – ответил Боков.
Действительно, минут через десять машина съехала на обочину и остановилась. Казакевич, подхватив кейс, вылез. Дождь струями лился из дырявых туч. Справа к темному горизонту уходило неровное поле, слева за мокрыми кустами, виднелись то ли заброшенное жилье, то ли сараи. Сверкнула молния, её вспышка вырвала из темноты силуэт разрушенной колокольни, невысокую церковь, округлые темные маковки, лишенные крестов.
– Нам сюда.
Боков показал рукой на кусты, между которых угадывалась узкая тропинка. Казакевич заспешил следом, поскользнулся на скользкой глине, упал одним коленом на землю.
– Что тут находится? – спросил он придушенным шепотом.
– Кладбище, – ответил Боков. – Нам напрямик. За кладбищем наш дом.
По опыту Казакевич знал, что ночная дорога через кладбище, даже если она лежит напрямик, не всегда самая близкая дорога. Ночами люди по кладбищам не ходяят. Там можно не только ногу или руку сломать, но и голову оставить.
– Что ещё за кладбище? – спросил Казакевич, стараясь, чтобы голос не выдал волнения.
– Сельское кладбище, – ответил Боков. – Но у него дурная слава. Поэтому людей тут давно не хорошят. Говорят, недавно здесь совершили ритуальное убийство. Какому-то человеку вырезали печень. Перевернули несколько крестов. Кувалдой раскололи надгробья.
Боков замолчал. Он решил – хватит врать, иначе Казакевич так испугается, что вернется к машине.
– А вообще тут спокойно, – сказал Боков.
– Ясно, веселое местечко, – Казакевич вытер ладонью влажный лоб.
Хорошо, что предусмотрительный Казакевич приял некоторые меры предосторожности. К щиколотке правой ноги прикрепил кобуру с миниатюрным семи зарядным пистолетом "Беретта Бобкат" двадцать второго калибра. Пистолет хоть и мал, но для ближнего боя оружие весьма серьезное.
Казакевич в лаковых ботинках, мгновенно промокших, медленно шагал за Боковым, отмахиваясь руками от мокрых ветвей, так и норовивших ударить по лицу. Временами он совершенно ничего не видел перед собой. И из этой страшной темноты, как облако, выплывало мертвое лицо порезанной женщины. Лицо, обезображенное глубокими порезами, с черными провалами пустых глазниц… И ещё мертвый рот, полный табачного пепла и окурков. Боков вывел Казакевича на тропинку, тянувшуюся между могильных оградок. Кажется, на открытом месте стало немного светлее.
– Здесь приведения не водятся? – решил пошутить Казакевич, и сам испугался своего голоса, настолько глухо напряженно он зазвучал. Боков не ответил.
* * * *
Опустив руку в карман плаща, Казакевич выудил сигарету, попытался прикурить, но сигарета мгновенно размокла и развалилась. Пока он копался с зажигалкой, Боков, идущий впереди, исчез неизвестно куда. То ли нырнул в кусты, то ли спрятался за могильными надгробьями. Казакевич выплюнул прилипший к губе фильтр, стер с подбородка мокрый табак и папиросную бумагу. Он прошел несколько метров вперед, надеясь увидеть спину Бокова. Но в темноте можно было разглядеть лишь мутные абрисы белых крестов и низких надгробий из ракушечника.
– Саша, – позвал Казакевич. – Саша, где ты?
Не слышно ни шагов, ни человеческого голоса, лишь завывания ветра, обрывающего с кустов мокрые листья. Теперь, ночью, на незнакомом кладбище, история, услышанная нынешним утром от Девяткина, представилась совсем в ином зловещем свете. Видимо, Тимонин окончательно спятил с ума. Он заманил Казакевича на кладбище, чтобы и его порезать на куски, расчленить тело, скормить мясо бродячим собакам.
– Саша, Саша, – позвал Казакевич. – Сашенька.
Тишина. Только капли дождя шуршат в листве, как полевые мыши. Казакевич без долгих рассуждений поверил в свою новую версию. Он повернулся, бросился бежать обратно, к дороге. Но гладкие подметки ботинок скользили по мокрой глине, ноги разъезжались, двигаться быстро мешал громоздкий кейс. Через несколько секунд Казакевич наткнулся грудью на высокие могильные ограды, значит, вперед нет пути.
Кажется, он заблудился, потерял дорогу. Этого ещё не хватало. Казакевич повернулся обратно. Куда теперь идти, в какую сторону поворачивать? Казакевич присел, поставил кейс, поднял брючину, вытащил из прикрепленной к щиколотке кобуры миниатюрный пистолет. Неожиданно оружие выпало из скользких дрожащих пальцев. Казакевич принялся шарить руками в траве, силясь найти пистолет.
Сверкнула молния. В млечном призрачном свете Казакевич увидел пистолет за могильной оградкой. Он просунул ногу между ржавых прутьев, но так и не дотянулся до оружия. Чья-то рука схватила его за шкирку и дернула вверх с такой силой, что Казакевич едва не вылетел из своего плаща. Он успел разглядеть, что лицо нападавшего закрывала черная маска с прорезями для глаз.
– Что, что, что, – крикнул Казакевич. – А-а-а, отпусти. Что такое?
В следующую секунду Казакевича ударили по лицо справа и слева. И он упал бы в мокрую траву, но зацепился руками за могильную ограду и устоял, переживая нокаут на ногах. Чьи-то руки распахнули его плащ, вывернули карманы брюк, вытащили документы из внутреннего кармана пиджака. Последовали новые сокрушительные удары в лицо и в грудь.
Казакевич разжал пальцы, шлепнулся задом на землю, выплюнул сломанный зуб. Его ухватили за руки, поволокли неизвестно куда. Вскоре Казакевич испытал странное чувство свободного полета. Через мгновение он рухнул спиной в глубокую лужу. Но тут же проворно вскочил на ноги. Не видя ничего впереди, выставил вперед ладони, нащупав вокруг себя мокрые земляные стены.
Господи, да он же в могиле. В свежей только что вырытой могиле.
– Что ты сделал с Ириной Павловной? – голос, кажется, доносился с неба и принадлежал самому Богу.
– Я не знаю. Я, я…
– Отвечай, иначе не вылезешь отсюда.