О. Есперсен: Сам доктор Заменгоф дважды, в 1894-м и в 1896 г., предлагал крайне радикальные реформы эсперанто, на которые был наложен запрет его ближайшими сподвижниками. Необходимо отметить, что многие из предложенных ша изменений совпадают с идеями де Бофрона (для примера упомяну -eвместо-au, устранение окончания множественного числа -j,bonapatryвместоbonapatrоj,AngliовместоAnglujo,brevaвместоmallongaи пр.). Будучи самоучкой, доктор Заменгоф…
Возникло странное чувство, будто все, о чем он сейчас читает, каким-то образом связано с Казарозой. Ее имя было похоже на все эти слова и в то же время казалось тенью чего-то, что не имеет имени.
… доктор Заменгоф неоднократно заявлял, что согласится, если компетентный научный комитет изменит его язык "до неузнаваемости". Однако в январе 1908 г. он неожиданно разорвал все отношения с делегацией и заявил, что эсперанто никаким изменениям не подлежит…
Когда появился Свечников, Вагин дошел до раздела с благосклонными высказываниями об идо разных знаменитых людей, о которых он большей частью слыхом не слыхивал.
- Осипов здесь? - не здороваясь, спросил Свечников.
- Ушел домой, - ответила Надя.
- Дома его нет.
- Значит, выпивает с дружками.
- С какими?
- Почем я знаю? Я ему не жена и не любовница. Надя снова замолотила по клавишам, тогда Вагин негромко сказал:
- Казароза вчера была с сумочкой. Она у меня дома.
- Где взял?
В этот момент влетел запыхавшийся Даневич.
- Николай Григорьевич, - с порога выпалил он, - я вам на улице кричал, вы не слышали… Нужно поговорить.
- Говори.
- Лучше бы там, - кивнул Даневич в сторону соседней комнаты.
Свечников молча двинулся туда, по дороге тяжело опустив руку Вагину на плечо и сказав:
- Подожди меня. Я сейчас.
Глава девятая
ЖЕРТВА
14
По Комсомольскому проспекту, бывшей Кунгурской, дошли до Покровской, теперь Ленина, проехали одну остановку на трамвае и немного погуляли в сквере возле оперного театра. Раньше здесь были торговые ряды, снесенные так давно, что успели состариться посаженные на их месте тополя. Часам к семи вернулись обратно в гостиницу. Свечников пригласил Майю Антоновну поужинать с ним в ресторане, но она постеснялась. Он поел один, поднялся к себе в номер, и сразу же телефон залился одним бесконечным звонком. Звонила дочь из Москвы.
- Как ты себя чувствуешь? - спросила она.
- Нормально, - сказал Свечников. Она не поверила.
- Я по голосу слышу, что ты меня обманываешь. Он не стал спорить и промолчал.
- Ты не забыл, что вчера была годовщина маминой смерти? - спросила дочь.
- Нет, - ответил он.
- Я была в колумбарии. Надо подновить надпись на плите. Какой краской лучше сделать, золотой или черной?
- А серебряной нельзя?
- Нет. У них только золотая и черная.
- Тогда как хочешь.
- Мы ездили к маме вместе с Эллочкой Гайкян. Она сказала, что Милочка умерла еще весной. Ты это знал?
- Да, - сказал Свечников.
И Эллочка, и Милочка были подруги жены. Она их называла приятельницами. В Лондоне жена жила замкнуто, а по возвращении в Москву стала вдруг необыкновенно общительной. В доме вечно толклись незамужние соседки, портнихи, соученицы по гимназии или по курсам, ушедшие на дно в Петрограде и вынырнувшие в Москве. Жена рассказывала им про Англию. Особенно часто повторялась история о том, как она разоблачила няньку их годовалой дочери. Девочка стала вялая, не улыбалась, не играла с игрушками. Жена заподозрила неладное, стала следить за нянькой, и обнаружилось, что эта хитрая старая мисс в бутылочку с молоком всякий раз добавляет немного виски, чтобы ребенок не плакал и все время спал. Сама же тем временем спокойно погружалась в чтение. Как вы думаете, что она читала? ' Жена делала интригующую паузу и сообщала: Библию. Слово ханжество она произносила с таким омерзением, словно ничего более ужасного ей в жизни не встречалось.
С той же нянькой жена объяснялась чуть ли не знаками, в лавках ее тоже плохо понимали, но в Москве она взяла манеру на людях заговаривать со Свечниковым по-английски, словно это был ими придуманный и понятный только им одним тайный язык двух любящих сердец. Он злился, нервничал и не отвечал.
То, что осталось от жены, лежало в керамической урне, урна - в бетонной стене колумбария на Донском кладбище. Ниша была достаточно просторной, и надпись на плите высекли с тем расчетом, чтобы хватило места еще на одно имя. Гнить в земле Свечников не хотел. Очевидная неопрятность этого процесса пугала и делала бессмысленной всю прожитую жизнь. Люди его круга и возраста предпочитали огонь, пусть не живой, а бьющий из газовых горелок Донского крематория.
- Ты когда приезжаешь? - спросила дочь.
Он назвал день, время прибытия и номер поезда.
- Я встречу тебя на машине, - сказала она. - Пока.
- Пока.
- Мне не нравится, как ты со мной прощаешься. Ну-ка поцелуй меня!
Это у нее было от матери. В последние месяцы та знала единственный способ защититься от подступающего ужаса. Поцелуй меня! Поцелуй меня!
- Целую, - сказал Свечников и повесил трубку.
- Для начала, - усевшись на подоконник, заговорил Даневич, - хочу задать вам один вопрос. Знаете ли вы, что сам Заменгоф дважды выдвигал проект радикальной реформы эсперанто?
- Ну, - ответил Свечников.
- Так знаете или нет? А то гомаранисты это скрывают.
- Дальше, - предложил Свечников.
- Известно ли вам, что этот проект во многом совпадал с идеями де Бофрона?
- Ты обещал один вопрос, а это уже второй.
- Не второй, а вторая половина первого, - нашелся Даневич.
- Ну. Дальше, - сказал Свечников, совместив свои предыдущие ответы на первую половину вопроса, а вторую оставив без ответа.
Он уже предвидел, что этот вопрос имеет, по крайней мере, еще одну, третью половину, и оказался прав.
- Так почему же, - спросил Даневич, - ваш Заменгоф не принял идо, в котором воплотились его собственные идеи?
- Потому что эсперанто - не машина, где одну деталь можно заменить другой, технически более совершенной. Это живой организм. Допустим, тебе не нравится, что у тебя глаза разного цвета. Давай один выколем и поставим вместо него стеклянный, того же цвета, что и другой. Будешь красавчик. Согласен?
Даневич поморщился.
- Вы говорите словами Варанкина. Все это схоластика, дело проще. К тому времени, когда все увидели недостатки эсперанто, Заменгоф уже полностью подпал под влияние своего ближайшего окружения. Он стал марионеткой в руках этих людей. Большинство из них - евреи. Они не желали расстаться с еврейской монополией на право контролировать международный язык. А через язык - все остальное.
- Ты сам-то разве не еврей? - спросил Свечников.
- Именно поэтому никто не заподозрит меня в предвзятости.
- Все? Больше ничего не хочешь сказать?
- Хочу. Дело вот в чем… Вчера в Стефановском училище стрелял не только этот курсант. Он сидел возле прохода, а один выстрел раздался ближе к окну.
- И кто там стоял?
- Варанкин.
- И он стрелял в Казарозу?
- Нет.
- В кого тогда?
Наступила пауза. В раскрытое окно лезли ветви гигантской ветлы. Даневич сорвал листик, надкусил, выплюнул и лишь потом ответил:
- В меня.
- Чего-чего? - засмеялся Свечников.
- Варанкин стрелял в меня, но промахнулся.
- В тебя?
- Да. Целился в меня, а попал в нее. Она - случайная жертва.
Свечников покрутил пальцем у виска.
- Дело ваше, - сказал Даневич, - можете не верить, но это правда. У него был с собой револьвер.
- Ты его видел?
- Нет, но не из пальца же он выстрелил. Курсант начал лупить из своей пушки, он и воспользовался случаем.
- Стоп! Как он мог стрелять в тебя, а попасть в нее, если ты сидел сзади, а она была на сцене? Рикошетом, что ли?
Даневич покачал головой с той ненаигранной солидностью, право на которую получает человек, смотревший в глаза смерти.
- Когда Казароза поднялась на сцену, я подошел ближе, чтобы лучше слышать, но сесть не успел. Он выстрелил в меня, а попал в нее.
- Погоди, погоди. Ты же сам говоришь, что прошел вперед. Как ты мог заметить, что стреляли от окна?
- Порох видел. Он мне потом рассказал.
- Он видел, как Варанкин достал револьвер и выстрелил?
- Я этого не говорил. Порох видел, что стреляли откуда-то оттуда, где стоял Варанкин. А стрелять ему имело смысл только в меня.
- Из-за того, что ты идист?
- Ну, из-за этого он бы на такое не решился. Есть причина более веская.
Даневич вынул из портфеля тоненькую брошюрку в бумажном переплете и положил ее на стол, со значением припечатав ладонью.
- Это статья Заменгофа в пересказе и с комментариями Варанкина. Прислал один наш товарищ из Москвы.
- Фамилии Варанкина здесь нет, - посмотрев, сказал Свечников.
- Как скромный ученик великого Ла Майстро он указал ее на последней странице.
В качестве автора на обложке указывался только Заменгоф. Ниже - название: "Основы гиллелизма".
- Так называется религия, которую он придумал, - пояснил Даневич. - Я тут отметил самые важные места. Начните с них, для разговора нам этого хватит.
Пока он закуривал, Свечников прочел первый отчеркнутый на полях абзац:
Ни сионизм, ни либерализм, ни марксизм никогда не уничтожат проклятого еврейского вопроса, если не будут уничтожены основа и корень этого вопроса - та ложно-национальная каменная скорлупа, которая навеки обрекла нас быть мумифицированным трупным остатком жившего в отдаленной древности народа. Бот уже 2 тысячи лет она не дает нам подвергнуться естественной эволюции всех других народов, держит нас вечно между небом и землей, не давая нигде прирасти к почве, обрекая быть навеки чужим, проклинаемым, нерастворяемым и нерастворяющимся инородным телом в живом организме всех народов и стран. Есть единственный способ разбить эту скорлупу- выйти прямо на почву нейтральную, ту, на которой рано или поздно сойдутся все народы…
- Дальше можете пропустить, - разрешил Даневич. - Смысл в том, что евреи должны объявить себя не евреями, но в то же время и не подделываться под представителей других наций. Им нужно принять новую религию - гимелизм.
- Что это такое?
- Что-то вроде выжимки из всех религий, названа по имени какого-то раввина Гиллеля. Он жил чуть ли еще не до Рождества Христова. Все его учение состоит из трех пунктов. Первый: миром управляет Бог. Второй: Его повеления человек слышит в голосе своей совести. Третий: сущность этих повелений в том, чтобы поступать с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой. Кто согласен признать эти три пункта, тот и есть гиллелист. Просто, как мычание.
Поскольку, - мимоходом прочел Свечников одно из тех мест, которые ему разрешено было пропустить, - по слабости человеческой абстрактные идеи легко забываются, если они не обставлены осязательными формами, новой религии нужно придать известную внешность, т. е. создать гиллелистский Синод, учредить обряды, построить храмы.
Отсюда звездочка отсылала к подстрочному примечанию:
Роль священнослужителей в этих храмах могли бы исполнять молодые красивые женщины, обладающие приятным голосом и владеющие эсперанто (примеч. Варанкина).
- Главное достоинство такой религии - абсолютная нейтральность, - заключил Даневич. - В нее можно перетащить хоть немца, хоть папуаса, безразлично.
Стае гиллелистами, - читал тем временем Свечников, - мы, евреи, перестанем быть летучими мышами, которые сами не знают, к какому классу животных себя причислить, и поэтому всеми презираются. Гиллелизм будет простым и реальным решением еврейского вопроса, но вместе с тем он положит начало новой, светлой эре истории человечества, станет фундаментом братски объединенного человеческого рода. Созданием гиллелизма закончится великая историческая миссия еврейского народа, и он, принеся себя вжертву, навсегда исчезнет с лица земли, превратившись в зародыш объединенного человечества.
- Гиллелисты, само собой, должны изъясняться исключительно на эсперанто, - сказал Даневич. - Поэтому Заменгоф и назвал его нейтральным языком. То, что он будто бы всего лишь вспомогательный, говорится для отвода глаз.
Он ткнул пальцем в следующую страницу.
- Еще вот здесь прочтите, и достаточно.
Ни один народ не был способен в течение длительного времени стремиться к объединению человечества, - прочел Свечников. - Даже французы, увлекшись в конце 18 столетия идеями общечеловеческого братства, скоро отпали от них, а отдельные лица из разных народов, стремящиеся к общечеловеческому идеалу, слишком слабы и разобщены. Чтобы идеал этот мог быть достигнут, история взяла один народ, вырвала его из почвы, рассеяла по всем углам земного шара, заставила пройти через ужасные страдания и сказала ему: единственный выход из твоих несчастий есть та миссия, которую я тебе назначила - стать основой всечеловечества…
- Надеюсь, - усмехнулся Даневич, - теперь вы все понимаете. Гомаранизм - просто другое название гиллелизма, более удобное. Оно лучше маскирует суть этого учения. А суть в том, чтобы решить еврейский вопрос путем нивелировки всех прочих наций. Естественно, гомаранисты это скрывают.
Он энергичным щелчком вышвырнул за окно окурок и закончил:
- На днях я показал эту брошюру Варанкину. Он сразу догадался, что я все понял.
- И решил тебя убить?
- Другого выхода у него не было. Он знал, что молчать я не стану.
- Даже если так, - усомнился Свечников, - можно было найти место поудобнее. А то ведь кругом люди.
- Да, - признал его правоту Даневич, - но он, видимо, подумал, что другого такого случая больше не представится. В темноте никто ничего не заметит.
- Давай-ка вот что, - подумав, сказал Свечников. - Сейчас я занят, а вечером подходите с Порохом к Стефановскому училищу. Часикам к одиннадцати.
- Зачем?
- Покажете мне, кто где стоял. Придете?
- Постараемся, - кивнул Даневич.
Возвращая ему брошюру, Свечников успел прочесть кусок еще одного, не отмеченного им абзаца:
Основные европейские нации, т. е. англичан, французов, немцев и русских, можно сравнить со сведенными вместе четырьмя пальцами руки - большим, безымянным, средним и мизинцем, а еврейский народ - с пятым, указательным пальцем, который отделен от прочих и простерт по направлению к всечеловечеству.
15
Дома Вагин был встречен загадочно улыбающейся невесткой. Пройдя к себе в комнату, он обнаружил, что исчезло его любимое кресло. Невестка давно точила на него зуб под тем предлогом, будто в нем завелись клопы. Там, где оно стояло, сверкала под лампой чудовищная конструкция с металлическими трубками вместо подлокотников.
В результате произошла безобразная сцена. Вагин орал, хлопал дверью, а после сидел у себя в комнате, сжав ладонями виски, и громко, с расчетом на то, что его услышат, повторял:
- Уеду куда глаза глядят! К чертовой матери! Не могу больше!
Невестка плакала, приходила просить прощения. В конце концов он растрогался и, как это уже бывало, решил выяснить отношения раз и навсегда.
Исключительно для того, чтобы, объяснившись, все простить и забыть, стал перечислять прежние обиды, она тоже ударилась в воспоминания, начала высчитывать какие-то свои к нему просьбы, которые он будто бы никогда не выполняет. На тонкой грани примирения удержаться не удалось, невестка опять сорвалась на крик:
- Вы с любой продавщицей будете любезничать, а на близких вам наплевать!
В итоге все снова двинулось по накатанной колее, под рев магнитофона из Катиной комнаты. В таких случаях внучка врубала его на полную мощность.
Бабушка сидела за столом пьяненькая, растрепанная. Кто-то из соседей угостил ее кумышкой. Когда Вагин ввел Свечникова в комнату, она объявила:
- Сейчас, ребятки, я вам спою.
Вагин поднял ее со стула, перетащил за занавеску и уложил на кровать. Оттуда она им и спела:
Я не мать с отцом уби-ила,
За что в каторгу пошла.
Я студента полюби-ила,
С ним политику вела.
- Смотри-ка! - удивился Свечников.
- Это революционная песня, - из-за занавески сообщила бабушка и продолжила:
Ой вы, пташки-канарейки,
Не летайте высоко!
Я сама про это знаю,
Нас сошлют с ним далеко.Нас сошлют на край Сибири,
Где могила Ермака.
На ней камушек тяжелый,
Девяносто шесть пудов.Почему такой тяже-олый?…
Она прервалась и спросила:
- Ну? Почему такой тяжелый, знаете?
- Нет… - вздохнул Свечников и посмотрел на Вагина. - Ты знаешь?
Вагин процитировал из "Воздушного корабля":
Лежит на нем камень тяжелый,
Чтоб встать он из гроба не мог.
- Это Лермонтов, про Наполеона, - сказал Свечников. - А тут про Ермака.
- Разницы никакой.
Бабушка с кровати подтвердила эту мысль:
Потому такой тяже-олый,
Ермак воин грозный был.
- Встанет, так всем головы поотрывает. Ему что большаки, что колчаки, - прокомментировала она свой номер и затихла.
Вадим достал припрятанную за бумагами сумочку, положил ее на стол и отошел к окну, оставив Свечникова наедине с тем, что должно было рассказать ему о Казарозе все самое важное. Ключи ко всем ее женским тайнам хранились в этом лаковом баульчике. Так, во всяком случае, считала Надя.
Очерк "Под гнетом" был ей возвращен, взамен Вагин получил тетрадку, в которую она вписывала впечатления от прочитанных книг. Наде хотелось, чтобы он представлял себе ее духовный багаж и с учетом этого мог бы впредь направлять ее чтение.
Первая запись, помеченная январем 1918 года, была следующая:
"До самозабвения увлекаюсь "Маленькой сеньорой" Маровского. В своей жизни я встречаю всего вторую такую прелестную книгу. Первая была трилогия Аверьяновой, если считать за одну все три книги: "Иринино счастье", "На заре жизни" и "Весеннюю сказку", но "Маленькая сеньора" нравится мне даже больше, потому что в характере главной героини, Феи Дель-Рива, я узнаю свой характер.