Автоответчик был весь прилажен, и на нем мигала зеленая лампочка. Из инструкции (которую Тина оставила возле телефона) я понял, что это значит – есть сообщение. Интересно, не таинственный ли это мой абонент с юго-западным выговором, а то и кто-нибудь из журнала "Миди-мания" – сказать, что прочли мои рецензии и хотят, чтобы я им писал. Но выяснилось, что сообщение только одно, произнесенное голосом, вне всяких сомнений, испанским:
– Привет, Тина, голубка моя ненаглядная. Да, это Педро, Большой Мальчик, твой маленький колючий кактус, и я надеялся тебя застать, пока ты не ушла на работу. Ничего. Я собирался прислать тебе миллион цветов, чтобы извиниться за то, что снова с тобой не увиделся вчера вечером, но давай я лучше приеду сегодня, немножко ванны примем, а то и что-нибудь еще, если ты понимаешь, к чему я клоню. Я знаю, что могу рассчитывать, детка, – у тебя в окошке будет гореть свет. Увидимся чуть погодя, сладенькая.
Машина щелкнула и выключилась.
Остаток рагу я соскреб в педальное ведро. Пора было спать.
* * *
Микрорайон, в котором я жил, назывался "Поместье Херберта". Построили его в 1930-х, и мне говорили, что в нем до сих пор обитает кое-кто из первых жильцов – уже больше полувека. Я же тут пробыл месяцев пятнадцать и дождаться не мог, когда съеду из этого места. Не то чтоб я не любил соседей – я просто не чувствовал, что у меня с ними есть что-то общее. Стандартное облачение мужчин включало в себя татуировки на груди и руках и, предпочтительно, пару немецких овчарок или ротвейлеров на поводке. Женщины просто весь день таскали с собой младенцев – толкали в колясках или волокли в сбруях – или же просто ходили по магазинам с целой оравой малышей, бегавшей за ними следом кругами, вопя и визжа, постоянно куролеся. Чтобы успокоить всю эту детвору, матери покупали им сладости, хрустящую картошку, шоколадки и банки сладкой колы и лимонада, оттого-то все они были бледны, губы – такие красные, а зубы уже чернели. Женщины района всегда, похоже, были беременны. В квартире под нашей жило по меньшей мере шестеро детей и еще один был на подходе (по случайности, как мне удалось выяснить однажды ночью из особенно громкой ссоры, имевшей место в комнате под моей спальней). Многие мужчины сидели без работы, и заняться им весь день было нечем – они только бродили повсюду, навещали пабы и букмекерскую контору, поэтому трудно понять, как таким семьям удавалось сводить концы с концами.
Район не был особенно буйным – его даже скреплял некий мрачный общинный дух, одно на всех ощущение того, что жизнь есть трудный путь в гору, а поскольку мы все живем тут, радоваться особо нечему. Частенько по ночам со сверкающими мигалками и воющими сиренами сюда налетали полицейские машины, случалось какое-нибудь беспокойство, но нам никогда не удавалось выяснить, в чем там дело. В двери у нас имелось три замка, на окнах – решетки, поэтому к нам никогда не вламывались. Чуть дальше по дороге располагалось общежитие Армии спасения, и туда-сюда, бывало, под окнами весь день бродили отщепенцы и алкаши – шли в парк, если погода стояла хорошая, а то просто заглядывали в винную лавку за сидром или "Особым варевом", а потом садились и пили его прямо на улице.
Совсем не такого ожидал я, когда переезжал в Лондон. Но, опять же, даже не знаю, на что я рассчитывал. У меня было приятно избалованное детство ребенка среднего класса на окраинах Шеффилда, и там я провел первые двадцать лет своей жизни, зная о мире недостаточно, чтобы понимать, до чего мне повезло. Семья у нас была дружная – все втроем, – а много друзей я не заводил: был только Дерек вообще-то, живший по соседству, да еще Стейси, на которой я чуть не женился.
Дерек на пару лет меня старше, но разницы это, похоже, никакой никогда не составляло, даже в подростковый период, когда два года могут казаться совершенно непреодолимой поколенческой пропастью. Наверное, вместе нас удерживало то, что мы оба были одержимы музыкой (хоть и по-разному). Моя одержимость была скорее практической: мне хотелось слушать пластинки преимущественно ради того, чему я мог из них научиться, а затем применить в собственной игре. (Я в то время играл на гитаре; на фортепиано переключился, только когда мне почти исполнилось семнадцать.) А вот Дерек стремился лишь к потреблению. Он жадно ловил новые веяния в музыке и поглощал и переваривал их, не успевал кто-то из нас, прочих, даже понять, что происходит. Началось с панка, который в нем что-то возбудил аж в четырнадцать лет. Я в то время еще слушал всякие дурацкие банды, что специализировались на сдёре с классики и концептуальных альбомах с огромными разворотами конвертов, покрытыми картинками из Толкина; но он вскоре от такого меня отговорил. Бывало, я приходил к нему в комнату и он ставил мне новейшие синглы (сам я синглов никогда не покупал) на своем древнем проигрывателе "Дансетт". Он их приобретал по пять-шесть в неделю, а то и больше. Все это происходило еще в те дни, когда двенадцатидюймовые синглы и диски с картинками были горячей новостью. Затем наступил черед Новой Романтики (так называемой), за ним – глухомань, когда он ходил неизменно мрачный и говорил, что не происходит ничего интересного, а потом наступил Хип-Хоп и Хаус, и он стал счастлив. Я меж тем начал играть в местной банде, и он исправно ходил на наши выступления, о музыке никогда никак особо не отзывался, из чего я сделал вывод, что она ему не очень-то нравится. Иногда он произносил что-нибудь вроде того, что нам не хватает присутствия, и критиковал наши прически. Полагаю, к тому времени дружба наша уже разошлась по разным дорожкам, и о музыке мы разговаривали не так уж часто. Я всегда полагал, что у преданного слушателя и преданного исполнителя по большому счету не так уж много общего.
Но хорошо, что Дерек приходил к нам на выступления, потому что он сопровождал Стейси. Вдвоем они появлялись, где б мы ни играли – обычно ничего блистательнее разогрева у кого-нибудь в "Лед-милле" в субботу вечером, – и стояли в первом ряду, где мне их было видно, а после мы втроем шли куда-нибудь выпить. Стейси была потрясная. Я так до сих пор считаю, даже сейчас.
Поначалу, когда я закончил школу, в колледж поступать мне не хотелось, я желал сразу заняться музыкой, а единственная работа, какую я мог найти со своей успешно сданной химией второго уровня сложности, – это выписывать рецепты за стойкой аптеки "Бутс". Там-то я и познакомился со Стейси. Она работала в отделе косметики.
Зачем я вам вообще все это рассказываю? Даже не знаю, как меня вынесло на эту тему. Всему свое место, а я должен описывать "Поместье Херберта". Делаю же я это потому, что на следующее утро, в восемь, я вышел из квартиры и пошел по району на работу.
Продвижение было медленным, если не сказать большего, поскольку с собой у меня был синтезатор, и общий вес клавиатуры и чехла составлял столько, что мои руки едва могли выдержать. Сразу после работы тем вечером мы собирались репетировать, и у меня бы не было времени вернуться за ним домой, поэтому другого выхода не оставалось – только тащить это чудовищное устройство на себе до самой лавки.
Выйдя из микрорайона, первым делом я увидел компанию детворы, которой полагалось топать в школу, но они швырялись кирпичами в велосипед. У всех были прически скинхедов и джинсы-варенки, и они улюлюкали и кричали непристойности, пока я с трудом перся мимо со своими клавишами.
– Ну и обсос! – хором вопили они.
Вообще-то не поспоришь: все они выглядели раз в десять сильнее меня. В этом районе я однажды видел, как двое восьмилеток подняли бетонную разделительную тумбу и швырнули ее в окно "форда-фиесты".
Ковыляя мимо бакалеи и рыбно-картошечной лавки, я осознал, что больше следующих десяти ярдов мне эти клавишные не пронести. Шел я уже пять минут, а до станции подземки оставалась еще миля с четвертью. Лицо у меня побагровело, я обливался потом и задыхался. Я брякнул клавиши оземь, сел на них и уронил голову в ладони. Немного погодя попробовал поднять инструмент снова. Не смог. Он будто приклеился к мостовой. Я снова сел сверху и отдохнул. Мимо, толкая коляску и с мелким ребенком в сбруе на спине, прошла одна моя соседка, несколько месяцев как беременная, и предложила помочь мне понести синтезатор немножко. Я вежливо отказался. Поблизости стояла телефонная будка; я знал, что придется вызывать мини-такси.
Утро стояло отвратительное, туманное и мокрое, и я сидел на мостовой и дрожал, потирая от холода руки, пока ждал такси. Через десять минут подъехал старый бежевый "ровер 2000".
– Чипсайд, э? – сказал шофер, крутой парняга в белесом жилете, из которого выбивался непристойный мех, украшавший его спину и плечи.
– Верно, – сказал я, вставая.
Он посмотрел на мои клавиши:
– Ваши?
– Да.
– Не могу взять, приятель. Никак.
– Что?
– Надо было им сказать, что вам нужен универсал или что-то вроде. А я эту штуку взять никак не могу. Хуй там.
– Я уверен, на заднее сиденье поместится.
– Заднее сиденье – для пассажиров, приятель. Это пассажирский автомобиль, а не, блядь, фургон для мебели. Знаешь, что с моей обивкой после такого станет?
– Может, в багажник попробуем.
– Ты погляди на чехлы, а? Валяй, погляди.
Я открыл заднюю дверцу и заглянул внутрь:
– Очень мило.
– Знаешь, сколько мне это стоило? Шестьдесят дубов. Шестьдесят дубов оно мне стоило. Если думаешь, что я стану херачить сюда тяжелые предметы, так еще подумай, приятель.
– Ну, я понимаю вашу точку зрения.
– Должно было вдвое больше обойтись, конечно, но у меня этот кореш, вишь, он по дешевке уступил. В общем, меня уволить могут, если я вздумаю на нем мебель перевозить. Моя работа мне дороже, вот и все.
– Ладно, слушайте, тогда не стоит.
– Шесть дубов минимум тебе это будет стоить, если я эту твою ебучку решу назад засунуть. Тебе куда надо было, в Чипсайд? Ну, это другой берег, нет, значит, еще пятерку сверху.
– Не беспокойтесь, я туда как-нибудь по-другому доберусь.
– Я не беспокоюсь, приятель. С чего мне-то беспокоиться. Это тебе беспокоиться нужно. Мне, конечно, с тебя три пятьдесят нужно взять за вызов. Если б ты чуваку по телефону сказал, что тебе нужно все у тебя из дому вывезти, нам бы всем не пришлось париться. Так и что теперь ты будешь делать? Автобус ловить?
– Да, наверное.
– До ближайшей остановки полмили, не? Да и ни один водитель тебя с этой штукой не посадит, а? Знаешь, приятель, что я думаю? Я думаю, тебе натуральный пиздец. У тебя наша карточка есть?
Он дал мне карточку с названием компании и номером телефона, после чего уехал.
Не знаю, как мне это удалось, но я поперся дальше на работу и опоздал на три четверти часа. Никто ничего не сказал.
Работа у меня скучная – в музыкальной лавке в самой сердцевине Сити. Парни, забредавшие купить себе альбомы Майкла Джексона и Уитни Хьюстон, походили на переплачиваемых школьников. Ни в одном, похоже, не светилась искра индивидуальности. Все покупали одни и те же пластинки и носили одинаковую одежду – рубашки в полоску, пижонские галстуки и темные костюмы. Ничего больше об этой работе не скажу, кроме того, что я занимался ею месяцев девять и постоянно искал чего-нибудь получше. Уже несколько месяцев я пытался обзавестись работой в различных музыкальных журналах: "Фокус на отклик", "Миди-мания", такое вот. Просто писать рецензии и так далее. Но невозможно было даже добиться от этих людей прямого ответа. Бог весть сколько часов провисел я на телефоне, пока меня футболили от одной отводной трубки к другой: "Не кладите трубочку, будьте добры?" – "Секундочку, я вас переключу". – "Линия занята, можете подождать?" Да и потом сплошная двусмысленность. Да, мы прочли ваш материал. Мы с вами свяжемся через неделю-другую. Мы вас внесли в досье. Я передала вас в "Очерки". Мы дадим вам знать, как только подвернется нужная тема. Нас всегда интересуют новые авторы. Мы просто ждем, когда Вивиен вернется из отпуска.
Некоторые не понимают, что прямое "нет" может оказаться самым любезным ответом на свете.
* * *
Группа, с которой я в то время был, – называлась она "Фактория Аляски" – репетировала в студии "Поющие в терновнике" возле Лондонского моста.
Целый студийный комплекс там занимал собой почти весь переоборудованный склад, тылом выходивший к реке. Шесть репетиционных, Студии от "А" до "F", и две записывающие, Комнаты 1 и 2, где, соответственно, стояли шестнадцати- и восьмидорожечные магнитофоны. Кроме того, имелась зона отдыха, где можно было купить напитки и сэндвичи, стояли телевизор и пара игральных автоматов. В репетиционных комнатах было сыро и темно, а бывало, что и воняло чем-то ужасным, если какое-то время в них проведешь. Почти все оборудование отработало свое и почти разваливалось. Мы репетировали там, наверное, исключительно в силу привычки, да еще и потому, что это было вполне дешево. Честер как-то сумел договориться с тем парнем, что заправлял студией, хотя как ему это удалось, я не знаю. Иногда я видел, что они разговаривают один на один, часто – с таинственным видом, и сообразил, что между ними есть какое-то взаимопонимание, основанное бог весть на каких подозрительных договоренностях. Слишком расспрашивать о том, что касалось этой парочки, мне не хотелось. В общем, мы просто были признательны за то, что нам самим ни о каком ценнике договариваться не приходится, поскольку парень тот, по нашему опыту, не был самым легким в общении человеком. Могу это ответственно подтвердить. Мерзавец он был отъявленный.
Не знаю, встречались вы когда-нибудь с такими людьми, но бывают личности до того совершенно отталкивающие, что даже когда им до зарезу нужны ваше доброе отношение и ваши деньги, даже когда сама жизнь их зависит от того, чтобы вести себя с вами полюбезней, они не могут себя к такому принудить. Лично мне кажется, что это признак настоящего психопата. Никогда не встречал я никого, кто был бы настолько груб со своими клиентами, как этот парень. Да дело и не только в нас. Он со всеми так себя вел.
Жилистый такой парняга, лет под сорок, но рано облысел. Весь день он сидел у себя за столом, ловя за пуговицу любого бессчастного музыканта, кому случится пройти мимо из репетиционной в уборную, и до смерти наскучивая ему нескончаемыми историями о своих былых деньках на гастролях с произвольным количеством знаменитых групп, к которым он, вероятно, не имел никакого отношения. Если ему верить, выходило, что он в свое время был барабанщиком, гитаристом, продюсером и гастрольным менеджером, при этом на всех поприщах фантастически преуспевал. Звали его Винсент, и занимался он, судя по всему, почти исключительно тем, что управлялся с кассой и отпирал двери студий и кладовок. Иногда потоком саркастических и высокомерных замечаний направлял людей обратно в репетиционные, ибо заблудиться в том здании было проще простого. То был могучий лабиринт, занимал он по меньшей мере три или четыре этажа (включая цоколь) всего старого склада. Я и сам там, бывало, блуждал в поисках уборной или еще чего-нибудь – а ведь ездил туда далеко не один месяц. И удивительно было, когда вот так скитаешься по какому-нибудь неосвещенному коридору – даже не зная, куда тебе, вверх или вниз, так много маленьких лесенок там было, – а Винсент проступает из тьмы с какой-нибудь дурацкой фразой вроде: "Нам трудно, а?" – и с помпой сопровождает тебя обратно в студию. Как будто он у себя постоянно записывал, где все и что делают.
Поначалу в тот вечер мне показалось, что я его застал в хорошем настроении. Уже легче, потому что приехал я первым и пришлось сколько-то сидеть и болтать с ним, пока ждал, когда явятся остальные. Первым делом я спросил, какую комнату на вечер зарезервировал нам Честер.
– Студию "D", – ответил он. – Три микрофона и комплект "Греч". Все верно, нет?
– Да. Мы там раньше, по-моему, не садились, верно? Интересно будет послушать, как звучит, а то в Студии "Е" нам звук не очень понравился.
Я тут же сообразил, что сказал что-то не то.
– Ты в каком смысле? – спросил он.
– Он там… искажается немного.
– Искажается? В Студии "Е"? Да ты смеешься, кореш.
– Звук там какой-то… грязноватый.
– Грязноватый? Ушам своим не верю. Да там у нас, блядь, лучший аппарат стоит, кореш, совсем нулёвый, то есть если вы из него нормальный звук выжать не можете, за каким хуем вы тогда вообще нужны.
– Ну, там просто звучало.
– Что там у вас искажалось, а? Вокал, так?
– Ну, в основном бас.
– Бас? А к аппарату тогда какие претензии? Он на каком усилке играл?
– Он без усилка играет, втыкает прямо в пульт.
– Прямо в пульт? Вы совсем, что ли, ебнулись? Это ж голосовой аппарат, кореш, туда нельзя бас втыкать. С директ-боксом?
– С чем?
– Он директ-боксом пользуется?
– Ну, я точно не знаю. Я же просто клавишник, понимаете.
Он презрительно вздохнул.
– Но тебе же известно, что такое директ-бокс, правда?
– Конечно, известно, – ответил я, нервно хохотнув. Он тоже засмеялся, и мы невесело похмыкали над наивностью вопроса.
– Так вот, он же не станет втыкать басуху в голосовой аппарат без директ-бокса, правда? – сказал он и, не успел я ему ничего ответить, продолжил: – А в таком случае я могу лишь допустить, что когда ты мне сказал про ваш "грязный" звук на выходе, ты лишь по старинке струйку подпускал. Он, блядь, безупречен, этот аппарат. Пристегивается "Ямаха REV-7", для эха на голос, и "Роланд SDE-3000" на короткую задержку. У вас четыре компрессора dbx 160X и два 27-полосных "Кларка-Текникс". Ты же знаешь, что это такое, правда?
– Конечно. Это.
– …графические эквалайзеры, правильно.
– 27-полосные, а? Ничего себе.
– Вся эта техника питается усилками "Си-Аудио", так? Система четырехсторонняя с кроссоверами "Брук Сайрен". На всех стоят драйверы компрессии, а еще есть даже лишний модуль с сабвуфером на 24 дюйма. Так как вам, к хуям, на всем этом удалось добиться грязного звука?
– Хрен знает, – сказал я, отчаянно улыбаясь. – Может, включить забыли.
На это мое замечание он внимания не обратил.
– Вы, черти, вообще у нас, должно быть, все комнаты перепробовали.
– Не совсем, – сказал я. – Мы никогда не были в Студии "В". – Я встал и подошел к его столу, чтобы заглянуть к нему в журнал, куда он записывал все наши брони. – Может, нам Студию "В" надо попробовать. Там сегодня кто-нибудь сидит?
– Возможно, – сказал он. – Она очень популярная, Студия "В".
Я попробовал что-то разглядеть у него в журнале, но он вдруг нагнулся над ним, пряча его от моих глаз.
– Почему Честер нас никогда не вписывает в Студию "В"? – спросил я. – Что в ней такого особенного?
– Мы ее пока оборудуем, – сказал он. – Ставим новый аппарат. Она еще не готова.