- Сознайтесь, хотели отправиться в город, по девочкам? - ехидно хихикнул Дымша, подходя к тумбочке у кровати. - Зря! Вновь прибывших не разрешают выпускать из замка: карантин!
- И надолго? - внешне безразлично поинтересовался Выхин.
- По-разному… Знакомьтесь, это Тараканов, ваш соотечественник. Мы вместе работаем.
Мужчина в темном костюме поставил стул и подал Выхину руку.
- Тараканов, Владимир Иванович.
- Вадим Евгеньевич, - отрекомендовался в ответ Выхин. - Давно из России?
- Давно, - буркнул Тараканов. - В двадцатом отступил из Крыма с войсками Врангеля.
Он подвинул стул, развернул на тумбочке газетный сверток: в нем оказались колбаса, хлеб, немного сала и коробка сардин.
- Давайте, Дымша, чего стоите? - повернулся он к Алоизу. Тот с видом фокусника, достающего из цилиндра зайца, выудил из карманов бриджей две бутылки шнапса и торжественно поднял их над головой.
- Вот! Чтобы не скучать и со знакомством. Мы даже со своей закуской, а Владимир Иванович и стульчик прихватил. Немцы аккуратисты: лишней мебели в комнате не поставят. Я же вам говорил, что у нас здесь своя компания, а у них своя. Делаем одно дело, а пьем порознь. Стаканы есть? А то наш запасливый Тараканов со своим пришел. - Дымша поставил бутылки и дробно рассмеялся, оживленно потирая руки. - Да вы не смущайтесь, присаживайтесь. Простите, конечно, за незваное вторжение, но в нашей стране это с некоторых пор принято.
- Двусмысленно шутите, - мрачно заметил Тараканов, открывая бутылки и разливая шнапс в поданные Выхиным стаканы. Он быстро нарезал складным ножом колбасу и хлеб, сделал большие бутерброды. - А вы когда из святой Руси смазали пятки, господин Выхин?
- Я не смазывал! Мои родители выехали еще до переворота в семнадцатом году, - резко ответил Вадим.
- Ну, ну! - примирительно остановил их Дымша, поднимая стакан. - Стоит только сойтись двум русским, как тут же начинается выяснение отношений. Перестаньте, господа, не время и не место! Надо думать о другом: вино в бокалах, закуска на столе. Правда, нет дам, но что поделать? Давайте выпьем - истина в вине, как говорили древние латиняне.
Он лихо опрокинул шнапс в рот, проглотил поморщившись, взял бутерброд, жадно откусил. Тараканов и Выхин тоже выпили, Выхин - одним махом влив в себя спиртное, Тараканов - по лошадному цедя водку сквозь зубы мелкими глотками.
- Пьете, как немец, - заметил Выхин, выбирая себе кусок сала. - Это вас я сегодня утром видел на привокзальной площади?
- Меня, - согласился Владимир Иванович. - Я вас тоже приметил. Там сегодня один бежал от патруля, проверявшего документы. Стреляли, - пояснил он, повернувшись к Дымше.
- Попали? - равнодушно поинтересовался тот.
- Не знаю. Я ушел. А вы не видели? - обратился Тараканов к Вадиму.
- Не видел… Ну что, еще по одной?
- Давайте. Правда, это не питье, - скривил губы Дымша. - Вот до войны помню, какой только водки не было: и Житнювка и Контушевка, и Выборова, и Яжембяк - чистая, что твоя христова слеза, хлебом пахла, а эта отдает какой-то химией или гнилой картошкой.
- За неимением гербовой пишут на простой! Я бы, может, тоже не отказался от Смирновской… Где жили, Вадим Евгеньевич?
- Некоторое время в Германии, потом в Польше. А вы? Все время здесь? Многие из ваших подались во Францию, а вы почему-то в Польшу. Неужели воевали с красными? Сколько вам было лет тогда? Молодо выглядите.
- А я еще не старик, - усмехнулся Тараканов. - В двадцатом я успел пострелять из винтовки по краснюкам. Потом испытал весь ужас отступления. Тяжелое время, не хочется вспоминать… Противно.
- Да, приятно вспоминать только победы, - согласился закуривший сигарету Дымша. - Так убили этого беглеца или нет?
- Скрылся в развалинах, - меланхолично жуя колбасу, пояснил Владимир Иванович. - Пальнул из пистолета в эсэсовцев и скрылся. Ловкий малый. Но его вроде бы все-таки задели, он хромал. Вы не заметили, Вадим Евгеньевич?
- Не заметил. Я больше думал о том, чтобы самому не поймать шальную пулю: обидно схлопотать свинец ни за что, ни про что. Прижался к стеночке и переждал, а потом пошел сюда.
- Пешком? - вроде бы ненароком уточнил Дымша.
- Пешком, - подтвердил Выхин. - Хотелось скорее убраться с площади. Мало ли что - граница недалеко!
- Граница совсем рядом. С башни Россию видно, - наливая себе шнапса, сказал Тараканов. - Так и хочется руку протянуть.
- То не россиянская земля! - надувшись так, что взбухли вены на лбу, бросил Алоиз. - Там была Польша!
- Э-э, вспомнили, пан Алоиз, - пренебрежительно махнул рукой Тараканов. - А не хотите ли вспомнить, что Варшава была генерал-губернаторством Российской империи?! А? Забыли?
- Того больше не будет! - начал распаляться Дымша.
- Что вы, господа? Неужели теперь мне надо выступать в роли миротворца? - улыбнулся Выхин. - Зачем мы собрались: спорить и ссориться или приятно провести время в своей компании, как говорит пан Дымша? Давайте раз и навсегда договоримся - никаких политических споров или разговоров о политике! Согласны?
- Я - за! - Тараканов налил всем шнапсу. - А вы, пан Алоиз?
- Хорошо, пусть будет так, - Дымша взял свой стакан, небрежно тронув им в знак примирения и согласия стакан Тараканова. - Не будем впустую делить земли и переустраивать мир. Это сделают и без нас.
- Вот и хорошо, - заключил Выхин. - Что вы так пристально рассматриваете мой плащ, господин Тараканов?
- Странные пятна, похоже на замытую кровь, - глядя прямо в глаза Выхину, ответил тот.
- Отчего вы решили, что именно кровь? Может, просто грязь? Я с дороги, плащ старый… Мало ли где и чем мог запачкать.
- Конечно, конечно, - быстро согласился Владимир Иванович. - Я, пожалуй, выпью и пойду. Нам рано вставать. Вы со мной, пан Алоиз?
- Разве можно уйти от еще недопитого вина или непокоренной женщины? - хихикнул Дымша. - Идите, я пока остаюсь. Надеюсь, господин Выхин не возражает?
- Оставайтесь, допьем, - равнодушно согласился Вадим. - Может, и вы не будете торопиться, а, Тараканов?
- Нет, пойду. Надо выспаться. Приятно было познакомиться.
Он слегка поклонился и ушел, плотно притворив за собой дверь. Выждав несколько секунд, Дымша, тихо ступая по половицам, подкрался к двери, резко распахнул ее и выглянул в коридор. Вернувшись на свое место, пояснил недоумевающе глядевшему на него Выхину.
- Ушел… У него есть противная привычка стоять под дверями. Вообще малоприятный тип, но дело знает. Кстати, сардинки-то остались нетронутыми. Вот мы сейчас под сардинки! …
Пан Алоиз разлил остатки шнапса по стаканам, поддел ножом сардинку из коробки. Выпил и смакуя начал откусывать по маленькому кусочку от рыбешки.
- До войны в Польше был всего один палач, некий Мациевский, - начал он рассказывать внимательно слушавшему его Выхину, - больше никто не желал заниматься таким малопочтенным делом. Поэтому, если преступника осуждали на смерть, то приходилось привозить Мациевского. У него, знаете ли, была привычка, на каждого повешенного употреблять свежую пару белых перчаток. После казни он их выбрасывал, этаким картинным жестом, приговаривая: "Справедливость восторжествовала"! Наш Тараканов мне почему-то очень напоминает Мациевского, нет, не внешне, скорее своими привычками. Поговаривают, что он был осведомителем дефензивы. Полицейский стукач! Теперь ходит на вокзал: по заданию местных властей высматривает бывших политических противников режима Пилсудского. Берегитесь, пан Выхин, сдается, он и на вас положил свой недобрый глаз.
- Ерунда, - как можно равнодушнее отозвался Вадим. - Я никогда не был коммунистом, не состоял в профсоюзах, не сочувствовал левым. Иначе мы не сидели бы здесь за одним столом, вернее за одной тумбочкой, и не пили бы шнапс.
- То так, - вздохнул прихмелевший Дымша. - Я слышал, Ругге специально проверял Тараканова по оставшейся от дефензивы картотеке на политических. Представьте себе, этот россиянин безошибочно указал среда прочих предъявленных ему фотографий на тех, кого разыскивали до войны в Восточных кресах. Его было хотели использовать люди из СС, но наш шеф воспротивился. А где гарантии, что Тараканов не связан с немецкой политической полицией? Мутный человек. Вон как впился в ваш плащ!
- Дался вам мой плащ, - раздраженно отмахнулся Выхин. - Мало ли что взбредет в пьяную голову!
- Нам наверняка придется работать вместе в группе, обслуживающей лично Ругге и полковника Марчевского. Там и Тараканов.
- Кто это, Марчевский?
- Узнаете, - устало полуприкрыл глаза пан Алоиз. - Узнаете и Шмидта, и других. Сами все и всех узнаете. Любопытства и болтовни шеф не поощряет. А за Тараканова скажу вам, что слышал от него "Петуха"! Вот так-то!
- Какого петуха? - не понял Выхин.
- Не знаете? - приоткрыл левый глаз развалившийся на стуле Дымша. - "Петуха баба схватила, в сапоге его хранила", - глуховатым баском пропел он начало куплета. - Не слыхали? Так вот, скажу я вам, милостивый пан Выхин, что это польская тюремная песня. Тю-рем-на-я! Понятно?
- Думаете, Тараканов уголовник?
- Ничего я не думаю, шановный пан Выхин. Просто немного анализирую и делюсь с вами в виду душевной приязни некоторыми результатами своего анализа.
- Спасибо, пан Дымша. Не знаю, смогу ли я ответить вам тем же, но позвольте спросить: откуда же вам известен тюремный фольклор? Надеюсь, вы в тюрьме не сидели?
- Я? - удивленный таким поворотом разговора Дымша открыл глаза и, враз подобравшись, подался к Выхину всем телом. - Meня достаточно помотало по свету. Однако ж я не россиянин, как Тараканов, а поляк! Я пою другое: "За богатствами в Подолии полк шестой выходит в поле, пики, сабли жми в ладони, большевиков мы гоним, гоним!" - заревел он старую уланскую песню пилсудчиков.
- Тише вы! - остановил его Вадим. - Идите, пожалуй, спать. Шнапса больше нет.
- И пойду! - Дымша встал, пошатываясь, сделал несколько шагов к двери и обернулся. - А вы слыхали, милостивый пан Выхин, что тот человек, который сбежал сегодня на вокзальной площади от патруля и спрятался в развалинах, был обнаружен немцами? Его хотели взять, но он подорвал себя и еще несколько человек гранатой… Об этом Тараканов вам почему-то не сказал. У него немае гонору и отваги, или, как говорите вы, россияне, нет чести и смелости, все норовит из-под полы или из-за угла. Поэтому мой вам совет: стирайте плащ, Выхин! А я пошел спать.
Хлопнула дверь, Дымша вышел. Простучали каблуки его сапог по каменным плиткам пола коридора. Вадим остался один.
Тщательно прибрав остатки попойки, он подошел к окну, приоткрыл раму и закурил, пуская дым в щель, из которой тянуло ночной прохладой.
Ну, вот и сocтоялись новые знакомства, произошел весьма любопытный разговор. Сколько событий за один день! И сколько вопросов!
Действительно ли раненый, которому он так неосмотрительно помог в развалинах, взорвал гранатой себя и пытавшихся его захватить немцев? Или это хитрая приманка? Почему Дымша сказал ему об этому и как Тараканов умудрился разглядеть пятна на плаще? Что думать о высказываниях поляка относительно привычек и странностей Тараканова и вообще стирать еще раз плащ или не надо? Кстати, совершенно непонятно, почему его гости пришли вместе, а ушли порознь? И не следует ли теперь ждать откровений Тараканова о Дымше?
Задумавшись, он не заметил, как сигарета догорела и окурок больно ожег пальцы. Выбросив его, Выхин прикрыл окно, снял ботинки и завалился на кровать: какое блаженство лежать, раскинув руки и ноги, лежать на мягкой постели, а не дремать, сидя на жесткой деревянной скамье качающегося вагона - душного, медленно ползущего по рельсам ящика с окнами, туго набитого людьми! Нет, пожалуй, не стоит торопиться, а лучше со всеми вопросами подождать до завтра - новый день, новая пища.
Раздеться сил уже не хватило, и Выхин уснул прямо в одежде… Снились ему лесистые горы в легкой синей дымке, звенящие ручьи и никогда дотоле не виденный им полковник Марчевский, сидевший на белой лошади, которую вел под уздцы весело насвистывавший уланские песни Алоиз Дымша…
* * *
Дымша, тяжело отдуваясь от мучившей его одышки, перебирал руками скользкие от предутренней сырости скобы, вбитые в ствол толстой сосны, взбираясь все выше и выше к тщательно замаскированному в густой кроне дерева помосту, на котором был устроен наблюдательный пункт. Дернуло его вчера так надрызгаться сивушной гадости - шнапса: теперь руки предательски дрожат, ноги осклизаются, того и гляди сорвешься вниз и сломаешь себе шею на радость Тараканову. В том, что тот будет только рад, Дымша почему-то не сомневался.
Во рту сухо и противно, голова пустая, и кажется, что мысли катаются в ней, как мелкие камушки в дешевой детской погремушке. Катаются, словно гоняясь одна за другой, но как камушки живут каждая по отдельности, никак не желая соединиться в одно целое. А надо бы им слиться, приобрести стройность, потянуться замысловатой цепочкой, да не дает еще не выветрившийся похмельный туман.
Нет, не зря он вчера провел столько времени с Выхиным, лакая дешевое немецное пойло. Вбить клин между россиянами - вот что сейчас очень нужно! Посеять сразу же недоверие: пусть таятся друг от друга, подозревают, подглядывают, подслушивают, приходят советоваться обо всем к нему, к Дымше. А уж он-то им насоветует, будьте спокойны! Нельзя допустить, чтобы они спелись, стали если уж не друзьями, то хотя бы приятелями - куда тогда подеваться ему, Алоизу Дымше? Он один должен быть очень нужным Ругге, Шмидту, Марчевскому. Только он один!
Наконец-то и помост! Тяжело перевалившись на него, Алоиз сел, широко раскинул ноги и прислонился спиной к стволу сосны. Хорошо еще додумались сделать небольшой барьерчик - получилось что-то вроде неглубокого гнезда. Не будь этого, пусть и хилого, ограждения, можно вполне свободно загреметь с высоты, особенно в таком состоянии, как сейчас. Вниз даже поглядеть страшно и неприятно - подкатит к горлу волна мутной тошноты, но глядеть придется, правда, не прямо вниз, а вдаль, внимательно осматривая сопредельную сторону, где могут скрываться секреты русских пограничников.
Ну, ничего, надо же дух перевести… Сейчас бедный Дымша маленько передохнет и возьмется за бинокль - вот он, висит на груди, рядом с небольшой серебряной дудкой, из которой можно извлечь звук, весьма похоже имитирующий громкий крик болотной птицы. Какой именно, Алоиз не знал и не очень хотел узнать - разве это так существенно? Главное, что заметив опасность в момент перехода границы его напарником, он должен трижды дать сигнал.
Достав из заднего кармана бриджей плоскую фляжку с коньяком "Вилькенхаузен", который в благословенные довоенные времена стоил по пятнадцать злотых за литр, Дымша, морщась, сделал пару глотков, едва сдерживая желание резко запрокинуть горлышко фляжки в широко открытый рот. Прикрыл глаза и подождал, пока теплая волна дойдет до сердца, заставив его биться ровнее.
Однако толком передохнуть не удалось - требовательно зазуммерил полевой телефон. Неуклюже повернувшись, Алоиз поднял трубку.
- Что вы там копаетесь?! - послышался раздраженный голос Тараканова.
- Осматриваю полосу, - вздохнув, ответил Дымша. - Не торопитесь.
- Скоро будет совсем светло! - Тараканов дал отбой.
Положив трубку, Дымша заставил себя посмотреть вниз. Там у подножия сосны, темным пятном выделялась фигура Владимира Ивановича, одетого в немецкий маскировочный костюм. Какое все-таки счастье, что Ругге не заставляет его, Дымшу, ползать на пузе через границу, считая для этого недостаточно молодым и здоровым. Есть у немца здравый смысл, понимает: бывший офицер разведки Алоиз Дымша может принести больше пользы здесь, а не по ту сторону.
Подняв бинокль, он отрегулировал резкость и начал методично осматривать линию границы, метр за метром. Русские применяли систему патрулей и секретов, проложили контрольно-следовую полосу, умело маскировались и вообще стерегли границу так, словно от этого зависело все их существование. Такого рвения Дымша не понимал и уж ни в коем случае не мог одобрить, но относился к нему с невольным уважением, как уважают сильного противника.
Так, где сегодня могут притаиться мужички в зеленых фуражках? Вряд ли они засядут по горло в холодной вонючей болотной жиже - именно через болотину обычно и проходил путь людей Ругге на ту сторону.
Тщательно осмотрев края болота, Алоиз не заметил ничего подозрительного, но, не доверяя сам себе, снова и снова, до рези в глазах, всматривался в серые, только начинающие зеленеть кусты, пучки торчащей прошлогодней травы, заросли жухлого камыша.
Смотреть мешали кроны стоявших впереди деревьев. Сколько раз он хотел предложить спилить хотя бы два-три из них, но потом, поразмыслив, отказывался от этого - лучше напрягать зрение в предутренней дымке, чем быть обнаруженным русскими пограничниками. Стоит им только засечь "гнездо" наблюдателя на сосне, как последуют ответные меры. И тогда неизвестно, что могут решить Ругге или Шмидт, а они большие мастаки на выдумки. Не стало бы хуже - пусть противно лазить на высоту, пусть тяжело глазам, но зато пока безопасно.
В сером свете нарождающегося утра все казалось словно стертым, потерявшим ясные очертания и краски. Хорошо еще нет тумана. Хотя кому хорошо, а кому и не очень - Тараканов наверняка предпочел бы идти в молочной мгле, чем при ясной погоде.
Снова зазуммерил телефон. Дымша снял трубку.
- Время! - резко сказал Владимир Иванович.
- Можете двигаться, - ответил Алоиз. - Держите на кривую березу, через болото. Не забудьте слегу.
Тараканов, не отвечая, дал отбой, снизу тихо прошелестели ветви раздвинутых им кустов, мелькнула полусогнутая фигура с длинным шестом в руках, и снова все как вымерло.
Не опуская бинокля, Дымша нащупал в кармане плитку шоколада, отломил кусочек и бросил его в рот - позавтракать он не успел, да и не очень хотелось после вчерашнего, а теперь в желудке образовалась звеняще-сосущая пустота. Хотелось опять приложиться к фляжке, но он решил с этим повременить до возвращения Тараканова. Сейчас надо выждать, пока тот выйдет из кустов, поймать его в линзы бинокля, проводить немного, а потом вновь осматривать границу, справа и слева, спереди и позади пути напарника, чтобы не пропустить появления русских, а заметив пограничный наряд, вовремя подать сигнал тревоги.
Послать бы к черту все это дело, да нельзя - стиснуть зубы и молча терпеть вынуждают обстоятельства. Кровава и окрутна эпоха, или, как говорят русские - суровое и жестокое время заставляло сидеть здесь, водить дружбу с немцами и такими, как Тараканов… Если бы они знали все о Дымше, то быстренько сделали бы ему "хераус мит цунге", заставив высунуть язык в петле из телефонного провода, который пружинил под тяжестью повешенного, продлевая мучения. Такой конец пана Алоиза никак не прельщал, поэтому он вел свою игру осторожно, досадливо отмахиваясь от понуканий настоящего, не немецкого, начальства, все чаще проявлявшего нетерпение.