Ну да, да! Только все это не представляло интереса. Только что он за несколько часов, если не минут - в точности он и сам не знал, когда это с ним случилось, - совершил такой колоссальный скачок, что мог теперь холодным проницательным взглядом свысока созерцать мужчину и женщину, шепчущихся на лестничной площадке гостиницы в час, когда готовится забрезжить новый день.
Разумеется, он отнюдь не развоплотился, не порвал с материальным миром. Он по-прежнему был господином Мондом или Дезире… скорее Дезире… Нет! И это тоже не важно. Он был человеком, который долго, сам того не сознавая, влачил свой человеческий удел, как иные таскают с собой свою болезнь, о которой не ведают. Он был человеком среди людей, таким же суетливым, как они, которые то мягко, то с остервенением заталкивали его в общую давку, мало интересуясь тем, куда он идет.
И вот теперь в этом лунном сиянии, будто под воздействием магических икс-лучей, он вдруг увидел жизнь по-другому.
То, что некогда считалось важным, более не существовало - все покровы, мякоть, вся плоть, уловки лицемерия, да и почти все, что творилось с ним и вокруг, тоже…
Но вот ведь что! Говорить об этом не стоило труда - ни с Жюли, ни с кем-либо другим. Это было непередаваемо.
- Тебе ничего не нужно? - спросила она. - Хочешь, я распоряжусь, чтобы тебе сюда кофе принесли?
Нет… Да… Ему было все равно. Вернее, что нет. Скорее бы его оставили в покое.
- Ты зайдешь рассказать мне, как пойдут дела?
Он обещал. Она поверила не более чем наполовину. Может быть, предполагала, что, проснувшись в середине дня, она узнает, что он уехал с этой женщиной, распростертой на железной кровати?
- Ну что ж! Держись!
Жюли уходила с сожалением. Ей хотелось выговориться… сказать ему… Что именно? Что она с самого начала поняла: у них это не навсегда. Что хоть она всего лишь бедная девушка, она угадывает некоторые вещи, что, в сущности…
Он видел, как она оглянулась у поворота лестницы, подняла голову, чтобы еще раз взглянуть на него. Потом вернулся в свою комнату, запер за собой дверь - и вздрогнул, услышав голос, пока еще невнятный:
- Кто это?
- Знакомая.
- Это твоя…
- Нет. Мы просто друзья.
Тереза уже снова созерцала наклонный потолок мансарды. Он опять уселся на стул. Время от времени он вытирал носовым платком кровь, все еще сочившуюся из губы, она ее прокусила очень глубоко.
- Он тебе оставил еще? - по-прежнему не двигаясь, спросила она монотонным голосом лунатика.
- Да.
- Сколько?
- Одну.
- Дай мне еще, сейчас…
- Нет, позже.
Она покорилась кротко, как малое дитя. Такая, как сейчас, она была одновременно и девочкой, и старухой в большей степени, чем тогда, когда он встретил ее поутру в городе. Да и он сам, когда, бреясь, проводил пятнадцать минут перед зеркалом, часто казался себе постаревшим ребенком. И бывает ли человек хоть когда-нибудь чем-либо иным? Толкуешь о прожитых годах, как если бы они существовали в действительности, а потом замечаешь, что между тем временем, когда ты ходил в школу, или даже тем, когда мама укрывала тебя перед сном, и этим, переживаемым сейчас, в сущности, ничего не было…
Луна еще слабо светилась на небосклоне, густая синева которого уже сменилась легкой голубизной утра, и белые стены комнаты стали выглядеть более по-человечески, не такими мертвенно-бледными.
- Ты спать не будешь? - спросила она еще.
- Не сейчас.
- А мне так хочется спать!
Ее бедные усталые веки трепетали, было видно, что ей ужасно хочется плакать, она стала еще намного болей тощей, чем раньше, это была старая женщина, уже почти бестелесная.
- Послушай, Норберт…
Он встал и пошел ополоснуть лицо, стараясь производить как можно больше шума, только бы помешать ей говорить. Так было бы лучше.
- Ты меня не слушаешь?
- Зачем?
- Ты очень сердишься на меня?
- Нет. Постарайся уснуть.
- Который час?
Он куда-то засунул свои часы, потребовалось некоторое время, чтобы отыскать их.
- Половина шестого.
- Хорошо…
Она ждала, послушная. Он не видел выхода. Что делать, куда приткнуться? Пытаясь отвлечься, он вслушивался в привычные шумы отеля, где знал уже почти всех постояльцев. Знал, кто когда возвращается, распознавал голоса, доносившиеся до его каморки лишь слабым отзвуком.
- Лучше было бросить меня умирать…
Врач его предупреждал. Только недавно, как раз когда пришел доктор, она уже разыгрывала перед ними эту комедию, но сгоряча, на пике припадка, она тогда бросилась к ножницам, которые валялись на полу, и попыталась пронзить себя ими за неимением кинжала.
Теперь она опять взялась за старое, но холодно, вяло, и это его не тронуло. Она не унималась:
- Зачем ты помешал мне умереть?
- Спи!
- Мне так не заснуть, я это точно знаю.
Тем хуже! Вздохнув, он отошел к слуховому окошку, оно вернуло ему красные крыши и шумы пробуждающегося цветочного базара. Это был час, когда на улице Монторгёй его ночной сторож разогревал у себя в чуланчике свой утренний кофе. Кофе он наливал в маленький голубой эмалированный кофейник. А пил из деревенской чашки с грубо намалеванными цветами. Центральный рынок в это время уже кипел в полную силу.
А потом он сам на улице Баллю долгие годы просыпался всегда в один и тот же час и тихонько соскальзывал с двуспального супружеского ложа, стараясь не разбудить тощую, жесткую женщину, которая не спала.
Когда он совершал свой утренний туалет с той же тщательностью, с какой делал все, за что брался, над его головой этажом выше включался будильник и большой мальчик с припухшим ртом и взъерошенными волосами, который приходился ему сыном, зевая, вылезал из-под одеяла, потягивался, вставал на ноги.
Поладила ли его дочь со своей мачехой теперь, когда его не стало рядом? Нет, чего-чего, а этого случиться не могло. Значит, когда ей нужны деньги, ей больше не к кому обратиться. Это скверно. У нее двое детей. Наверное, она любит их, как все матери, - или, может быть, это тоже пустая иллюзия? - так или иначе, она живет, не очень-то занимаясь ими, то и дело болтается где-то с мужем, возвращаясь домой далеко за полночь.
С момента своего бегства он впервые так сосредоточенно думал о них. Можно даже сказать, что все это время он вовсе о них не помышлял.
Он не расчувствовался, нет… Оставался холодным. Но они представились ему, каждый в отдельности, такими, какими были. Он видел их теперь куда яснее, чем прежде, когда встречал их каждый день.
И больше не возмущался.
- О чем ты думаешь?
- Ни о чем…
- Я хочу пить.
- Хочешь, я принесу тебе кофе?
- Если тебя не затруднит…
Он спустился вниз в домашних туфлях, в рубахе, все еще расстегнутой на груди. Закусочная была закрыта. Пришлось выйти на улицу. Вдали, в конце ее виднелся клочок моря. Он направился к маленькому бару.
- Дайте мне, пожалуйста, кружечку кофе и чашку. Я сию минуту принесу их вам обратно.
- Вы из заведения Жерли?
Здесь к этому привыкли. У постояльцев папаши Жерли то и дело возникали в самый неурочный час всевозможные непредвиденные нужды, заставляющие искать помощи где-нибудь по соседству.
В корзинке на стойке бара лежали горячие свежие круассаны. Сонно глядя в окно, он съел один, запил его кофе, потом захватил несколько круассанов для Терезы, кружечку кофе, чашку и вдобавок сунул в карман два кусочка сахара.
Утренние люди, встречая его на улице, оглядывались, безошибочно узнавая в нем человека ночи. Мимо проехал трамвай.
Поднявшись к себе в мансарду, он сразу понял, что Тереза вставала. Уж не легла ли она впопыхах лишь тогда, когда услышала на лестнице его шаги?
И выглядела она как-то иначе, чем раньше. Казалась посвежевшей - подпудрила лицо, конфетно-розовым цветом подрумянила щеки, заново подкрасила тонкие губы. Теперь она сидела на кровати, подложив под спину подушку.
Она улыбалась ему бледной благодарной улыбкой, а он уже все понял. Поставил кофе и круассаны на стул так, чтобы она могла дотянуться.
- Ты добрый, - вздохнула она.
Добрым он не был. Она следила за ним глазами. Оба думали об одном и том же. Ей было страшно. Он выдвинул ящик ночного столика, но, как и ожидал, ампулы не обнаружил. Шприц лежал там, еще влажный.
Скроив умоляющую рожицу, она пролепетала:
- Не надо на меня сердиться…
Он не сердился. Даже не сердился на нее. А через минуту-другую, пока она пила кофе, он и пустую ампулу углядел, она поблескивала на скате кровли чуть ниже слухового окна.
9
Уехать из Ниццы оказалось так же просто, как ранее из Парижа. Без внутренней борьбы: можно сказать, что и здесь снова не было нужды принимать решение.
Около десяти часов господин Монд бесшумно закрыл за собой дверь, спустившись на четыре этажа вниз, постучался в номер Жюли. Барабанить пришлось несколько раз. Наконец сонный голос раздраженно спросил:
- Кто там?
- Это я.
Он слышал, как она, спрыгнув с кровати босиком, побежала открывать. Потом, даже не взглянув на него, с полузакрытыми глазами бросилась обратно, в тепло своей постели. Уже почти сквозь сон - по лицу было видно, каких усилий ей стоит не погрузиться в него снова, - спросила:
- Чего ты хочешь?
- Было бы хорошо, если бы ты немного побыла там, наверху. Мне необходимо выйти…
И Жюли, почти уже спящая, любезно пробормотала:
- Подожди минутку…
Он понимал, что сейчас впервые проник в ее интимный мирок, полный крепких вульгарных запахов. От постели так и несло жаром. Белье, как обычно, скомканное, валялось на коврике.
- Налей мне стакан воды…
Тот же стакан, где была зубная щетка, но ей на это наплевать. Вставая, она спросила протяжным, как во сне, голосом:
- Плохи дела?
- Да нет. Она спит. Но все же думаю, что лучше не оставлять ее одну.
- Как тебе угодно. Мне необходимо одеться?
- Не имеет значения.
Она не стала надевать ни чулок, ни панталон, никакого нижнего белья. Только куцее шерстяное платьице на голое тело да туфли на высоких каблуках на босу ногу, тем и ограничилась. Зато, склонясь над зеркальцем, напудрила лицо, чтобы не блестело, и чуток подмалевала губы. На скорую руку расчесала спутанные волосы.
- Сказать ей что-нибудь, если проснется?
- Скажи, что я вернусь.
Она, послушная и ленивая, потопала вверх по лестнице, а он сошел вниз, в закусочную, где хозяин корпел над счетами. В то утро он сбросил свой привычный невзрачный костюм человека ночи, а надел тот, не в пример более элегантный - фланелевые брюки, пиджак в клетку, - что Жюли заставила его купить еще в первый день.
Он попросил соединить его с Парижем и в ожидании звонка зашел в закусочную, где ее хозяин считал выручку.
- Вы уезжаете?
Тому, как и Жюли, это представлялось очевидным.
Телефонный разговор вышел долгим. Доктор Букар на другом конце провода непрерывно ахал и восклицал. Господин Монд, понимая, насколько тот ошарашен, несколько раз повторил ему каждое из своих распоряжений.
Потом он отправился в магазин, где купил костюм, который был на нем. Там он подыскал себе другой, построже, более в стиле "мсье Монд", и заручился обещанием, что его еще до вечера подгонят по фигуре.
Вернувшись в гостиницу, он застал обеих женщин по-свойски сидящими рядышком на одной кровати. При его появлении они разом замолчали. Смешно, но во взгляде Жюли теперь сквозило что-то вроде почтения, если не покорности.
- Я должна одеться? - чуть ли не весело осведомилась Тереза.
И прибавила, капризно надув губки:
- Почему бы нам не позавтракать втроем?
Сейчас это его уже ни к чему не обязывало. Он шел навстречу всем их фантазиям, включая выбор довольно шикарного ресторана, где обед слишком смахивал на пир. Временами он читал в глазах Терезы нарастающую тревогу, ее лицо нервически подергивалось. Наконец она спросила, не сдержав дрожи:
- У тебя есть?..
У него был. В кармане. Зайдя в кафе, он протянул ей ампулу; она, прекрасно зная, как распорядиться тем, что зажала в кулаке, тотчас схватила сумочку и устремилась к раковинам туалетной комнаты.
Жюли проводила ее глазами и произнесла убежденно:
- Она везучая.
- Гм!
- Знал бы ты, как она счастлива! Все, что она сегодня утром успела мне про тебя рассказать, это же…
Он не улыбнулся, не нахмурился. В гостинице "У папаши Жерли" его ожидал телеграфный перевод от доктора Букара. Снова оставив женщин вдвоем, он сходил к портному, затем на вокзал - забронировать места. Поезд отправлялся в восемь. Жюли на вокзале не знала, смеяться или плакать.
- Ну и странно же все это на меня действует! - говорила она. - Ты будешь меня иногда вспоминать?
Когда поезд отошел от перрона, господин Монд и Тереза поужинали в вагоне-ресторане, потом отправились в свое купе.
- Ты дашь мне сегодня на вечер еще одну, а?
Он вышел в коридор, чтобы не видеть этого ее жеста, который и без того представлял слишком ясно, - четкого, скупого, едва ли не профессионального жеста руки, вонзающей иглу в бедро. Он по-прежнему не доверял ей и потому предложил устроиться на верхней полке. Сам он уснул с трудом, спал плохо, с частыми внезапными пробуждениями.
Он был очень собран, голова работала отменно. Он все продумал, все предусмотрел. Перед отъездом даже предупредил полицейского инспектора, что увозит Терезу в Париж.
На следующее утро их ждал другой город, другой перрон. Доктор Букар махал рукой, стоя у края платформы.
Господин Монд и Тереза зашагали вдоль состава, их толкали, пассажиров прибыло много. Она не осмеливалась взять его под руку. Увидев, что кто-то пришел их встречать, она насторожилась.
- Я на минуту отойду, можно?
Переговариваясь с доктором, который был не в силах скрыть изумления, он краем глаза наблюдал за ней.
- Иди сюда, Тереза. Познакомься, это господин Букар, врач, один из моих хороших друзей.
Ее недоверчивость возросла. Он предложил:
- Давай сначала выберемся из толпы.
Когда выбрались, он подвел ее к такси, усадил. Следом сел в машину и доктор.
- До скорого. Ты можешь ему доверять. Он не собирается тебя везти туда, куда ты думаешь.
Когда такси отъехало, Тереза уже была готова драться и кричать о предательстве.
- Не бойтесь ничего, - сказал Букар, растерянный и смущенный. - Норберт позвонил мне и попросил снять для вас удобную квартиру. Мне повезло, я сразу нашел в Пасси подходящую. Вы будете там у себя дома. Совершенно свободны. Насколько понимаю, для вас приготовлено все необходимое…
На заострившемся лице Терезы выразилось удивление, к которому примешивалось что-то похожее на ярость.
- Он вам обещал что-то другое?
- Нет.
- Что же он вам говорил?
- Ничего… я не знаю…
Она кусала губы, злясь на себя, что оказалась такой дурой. Ведь всего несколько минут назад, в поезде, когда в воздухе уже запахло Парижем, она коснулась руки Монда, готовясь разразиться слезами благодарности, может быть, броситься к его ногам. Они стояли вдвоем в коридоре, и только появление какого-то пассажира помешало ей так поступить.
- Я идиотка и больше ничего! - процедила она презрительно. Ведь она думала, что он вернулся ради нее!
В десять часов господин Монд, не заезжая на улицу Баллю, подкатил на такси к Центральному рынку и уже пешком преодолел небольшое расстояние, отделявшее его от магазинов улицы Монторгёй. Утро выдалось пасмурное. А может, в Париже небо так ни разу и не прояснилось за то время, что он провел на юге? В отсутствие солнца все предметы виделись даже четче, обнаженнее. Их контуры выделялись как-то особенно резко.
Из арки выехал грузовик, и он посторонился, уступая ему дорогу. Вошел во двор под стеклянной кровлей, повернул налево, в кабинет, который занимал вдвоем с господином Лорисом. Того аж затрясло от волнения, и не сосчитать, сколько раз он вскричал:
- Мсье Норберт!.. Мсье Норберт!..
Он заикался от избытка чувств, потом вдруг сконфузился и представил патрону субъекта, сидевшего на его собственном месте, которого он поначалу не заметил:
- Господин Дюбордье… Администратор, которого банк нам при…
- Понимаю.
- Если бы вы знали, в какой ситуации…
Он слушал. Он смотрел. Все это, включая и Лориса, и администратора, мрачного, словно служитель похоронной конторы, казалось фотографией, которую передержали в проявителе. Господин Лорис был весьма удивлен, когда он посреди разговора, не дав ему договорить, вышел из комнаты и направился к другим кабинетам…
Последним в их ряду был тот, где он увидел сквозь застекленную дверь своего сына. Сын, подняв глаза, тоже увидел его, выпрямился и, раскрыв рот, бессильно застыл.
Едва успев открыть дверь, господин Монд увидел, как парень побледнел, зашатался и лишился чувств. Отец подбежал к нему в то мгновение, когда он уже распростерся на пыльном полу, колотя по нему руками.
Позже, за завтраком, двое служащих, свидетелей этой сцены, болтали с кладовщиком, один из них рассказывал не без осуждения:
- Он и пальцем о палец не ударил. Глазом не моргнул. Стоял и смотрел сверху вниз, ждал, когда парень в себя придет. Можно было подумать, что он не в духе, взъелся за что-то. Наконец мальчишка открыл глаза, встал, трясется весь, а патрон только чмокнул его в лоб и говорит: "Здравствуй, сын!" И это человек, который три месяца был неизвестно где, все его давно похоронили!
Однако именно с сыном, с ним одним господин Монд пошел завтракать в свой привычный ресторан возле рынка. Звонить на улицу Баллю он не стал. И господину Лорису запретил.
- Ты действительно поверил, что я никогда не вернусь? А как поживает твоя сестра?
- Я с ней иногда вижусь. Украдкой. Дела там совсем плохи. Они по уши в долгах, да еще с мамой судятся.
Ален то и дело отводил глаза, но у господина Монда создалось впечатление, что со временем он сумеет приручить своего мальчика. В какой-то момент его взгляд невольно остановился на декоративном платочке с кружевом, торчавшем из жилетного кармана. Молодой человек заметил это и покраснел. Через минуту он вышел в туалет, а когда вернулся, платочка уже не было.
- Я вообще-то не в курсе, но, по-моему, все передряги начались из-за сейфа…
- Однако у твоей матери был ключ.
- Похоже, этого оказалось недостаточно…
Не теряя времени, господин Монд принялся наводить порядок. В три часа он посетил директора банка. И только в пять вышел из такси перед маленьким особняком на улице Баллю. Консьержка сочла уместным издать восклицание. А он просто вернулся домой, и не как путешественник после долгой поездки, ведь при нем даже багажа не было. Позвонил и вошел, как делал каждый день на протяжении многих, многих лет.
- Мадам наверху?
- Она только что уехала, взяла машину. Я слышала, как она велела Жозефу отправляться к ее поверенному.
Ничто не изменилось. На лестнице он встретил горничную - ту, что принадлежала исключительно его жене. Она вздрогнула и чуть не выронила поднос, который держала в руках.
- Знаете что, Розали…
- Да, мсье?
- Я не хочу, чтобы вы звонили мадам.
- Но, мсье…
- Я сказал, чтобы вы не звонили. Это все!
- Поездка мсье была удачной?
- Великолепной.