В общем, всяк занимался своим делом. Пока отец раскуривал пенковую трубку, головка которой достигала его груди, Антуанетта, пристроившись в уголке у печи, принялась мыть посуду.
Эли совсем не думал о Ван дер Хмыре! Он даже о Сильви не думал, даром что она всю свою юность провела в этом доме.
Сказать по правде, мысли его посещали странноватые. О том, что он старше всех этих студентов, что у него, не в пример им, полный пансион, что отныне он будет окружен почтением. И это было приятно.
- Я еще не знаю ваших привычек. Вы любите сыр?
- Да, но сегодня мне не хочется есть.
Он дал ей тысячу франков, новенькую купюру из пачки, в то время как установленная плата за пансион составляла восемьсот.
- Перечислите остальное на следующий месяц, - сказал он.
Он мельком просмотрел газету. Это был местный листок, "Газета Шарлеруа", на шершавой бумаге, со слишком крупным шрифтом.
Мадам Барон, как всегда, перекусила на ходу, не переставая хлопотать по хозяйству. Эли она обслуживала сама.
- Вы не доели ваше мясо?
- Спасибо, больше не хочу. Я все еще нездоров…
- Грипп лютует, - подтвердил господин Барон. - Я читал, что в Лондоне настоящая эпидемия, за последнюю неделю смертность возросла на тридцать процентов…
Он был невозмутим. Только его толстые усы трепетали всякий раз, когда он выпускал клуб дыма.
- Убийцу поймали? - спросила Антуанетта.
Эли не дрогнул, хотя вполне сознавал, что речь о нем. Поднял голову, любопытствуя в той же мере, как и все прочие, не больше, но и не меньше.
- Еще нет. Объявляют, что напали на след, скоро он будет арестован. В банке Ван дер Крэйзена сообщили номера выданных ему купюр.
Господин Барон огляделся с важностью, разом став другим человеком - тем, кто на пассажирских поездах бельгийской железной дороги ходит из купе в купе, проверяя билеты.
- Находятся такие, кто воображает, будто наша профессия не опасна! - сказал он. - А разве убийца не мог и кондуктора прикончить?
Легкая улыбка, скользнувшая по губам Эли, насторожила его, но тотчас угасла.
- Еще как мог бы! И вот, несмотря на это, нам увеличили пенсионный возраст до шестидесяти, уравняли с теми, у кого самая обычная сидячая работа!
Усмешка Эли была непреднамеренной. Чисто нервная реакция. На самом деле, пока господин Барон говорил, он наблюдал за хозяйкой. Заметил, как на ее лице промелькнуло нечто, похожее на сомнение, подозрение или, может статься, всего лишь колебание, мимолетная мысль. Он догадался, что это связано с той купюрой. И подумал, что банковый билет, который он ей дал, еще здесь, в доме.
- Кофе?
Он потратил пока всего два банковых билета: тот, что парикмахер разменял в Народном Доме, и второй, который мадам Барон сложила восемь раз и сунула в свой кошель.
- Благодарю. Кофе вечером - никогда.
- А знаете, сколько следов ударов на трупе? Восемнадцать!
Он сделал вид, что удивлен этим так же, как прочие.
- Восемнадцать ударов разводным ключом! Предполагают, что это механик или, в любом случае, человек, привыкший орудовать инструментами. Полицейский, проверявший паспорта, не помнит, какой национальности был пассажир, сидевший напротив голландца, ведь в том поезде ехали пятнадцать человек иностранцев. Он считает, что это был грек или итальянец.
Мадам Барон вынула из печи суп-пюре, приготовленный для Эли. Прочие уже покончили с едой. Домб, особенно молчаливый, закрыл свою коробку, встал и вышел. Его прощальные слова прозвучали воинственно.
- Он в бешенстве! - заметил Валеско.
- Почему?
- Потому что появился новичок, и этот новичок важнее, чем он. Не говоря уж о том, что вы еврей, а евреев он ненавидит!
- Но я-то разве ненавижу кого-нибудь? - спросила мадам Барон, вытирая тарелки, которые ей передавала дочь. - Пока человек никому не делает зла, я с ним всегда в ладу! Перед войной у меня здесь снимали комнаты русский и поляк. Два года в одном доме прожили, даже не здороваясь друг с другом!.. Антуанетта, подай пепельницу господину Эли…
Господин Барон читал. Его трубка потрескивала. Эли курил сигарету, положив локти на стол, и блаженное жаркое довольство переполняло его, проистекая опять-таки от насморка и лихорадки. Он ощущал пульсацию крови в своих сосудах. В ноздрях продолжало щекотать, и воспаленное горло было слишком чувствительным, это придавало табаку какой-то странный вкус.
- Мы у себя в Стамбуле ужинаем гораздо позже.
- В котором часу?
- Около девяти или десяти вечера.
- И что же вы едите? - осведомилась мадам Барон.
- Все, что угодно… Много разных маленьких вкусностей, закуски, их там называют "мезе". Потом баранину, овощи, уйму разных овощей и фруктов…
- А готовят там хорошо?
- Замечательно.
Он снова увидел себя в "Абдулле" накануне отъезда, окруженного друзьями, перед буфетом, ломящимся под тяжестью блюд.
- Взять, к примеру, фаршированные виноградные листья… - пробормотал он.
- Мне бы такое не понравилось.
В "Абдулле" он всем пожимал руки. А когда он сообщал, что уезжает, все говорили: "Ну и везет же тебе!"
- А на каком языке у вас там говорят?
- На французском.
- И другого языка нет?
- Есть турецкий. Но в хорошем обществе все говорят по-французски.
- Любопытно!
Антуанетта исподтишка присматривалась к нему. Чувствовалось, что она еще не составила представления о нем и это ее стесняет.
- В квартале Пера принято гулять допоздна, - вздохнул Эли. - Воздух такой теплый… На прогулках встречаются с друзьями. Заходят в маленькие кафе послушать турецких музыкантов…
- Совсем как в Румынии, - подхватил Валеско. - В полночь на улицах столько народу, сколько здесь в шесть часов вечера.
- Выходит, на следующее утро никто на работу не идет?
Поскольку Эли в этот момент сморкался, мадам Барон произнесла:
- Платок у вас совсем мокрый. Я вам дам другой на время, пока не доставят ваш багаж. Антуанетта! Ступай, принеси один из папиных носовых платков. Тех, что в шкафу, в выдвижном ящике слева…
Эли думал о двух банковых билетах - о том, что сейчас находится в Народном Доме, и о втором, спрятанном у хозяйки. Он не испугался. Просто подумал, что когда господин Барон дочитает газету, он ее попросит у него и сожжет в печке у себя в комнате. А в Народном Доме вряд ли станут заниматься проверкой банковых билетов.
- Вы из самого Вильно? - спросил он Моисея.
- Я жил там до прошлого года.
- А я дважды там был проездом, оба раза зимой. Ужасно унылый город.
- Летом там чудесно!
- Что вы изучаете?
- Химию. Уже закончил. Теперь взял еще один дополнительный год, чтобы изучить стекольное производство…
Моисей говорил с ним почтительно, хотя с примесью досады, как еврей из польского гетто - с евреем, которому повезло вырасти в Стамбуле.
- В последних новостях утверждают, - произнес господин Барон, делая затяжку, - что убийца не мог обойтись без сообщника или сообщницы. Мадам Ван дер Крэйзен прибыла в Париж и лично занялась перевозкой тела.
- Он был женат?
На миг у Эли перехватило дыхание. Он никогда об этом не думал. А теперь делал над собой усилие, пытаясь вообразить жену голландца.
- Вот ее фотография.
Оттиск был дрянной, грязно-серый. Однако позволял различить очень высокую, исполненную достоинства женщину, которая пыталась ускользнуть от фотокорреспондентов.
- Она моложе его… - проговорил он.
Женщина выглядела лет на тридцать пять. Переодеться в глубокий траур она еще не успела.
- Вот носовой платок, - сказала Антуанетта.
Эли воспользовался этим, принялся долго сморкаться, а когда наконец спрятал платок в карман, лицо у него побагровело. Мадам Барон заметила это:
- Я вам приготовлю славный грог, а перед сном примите две таблетки аспирина.
- Вы слишком добры.
- Я привыкла. Молодых людей нельзя оставлять без присмотра, они не умеют позаботиться о себе сами…
Его принимали здесь за такого же юнца, как прочие, а ведь ему тридцать пять. Моисей встал, невнятно буркнул "доброй ночи" и отправился в свою комнату. Мадам Барон прислушалась к его удаляющимся шагам и тщательно закрыла дверь.
- Взять хотя бы его! - вздохнула она. - Я сейчас попробовала отдать ему котлету, от которой вы отказались. Но он слишком горд! А ведь за целый день только и съедает, что одно яйцо да кусок хлеба.
- На что ему вообще учиться? - брякнул Валеско.
- А вам?
- Это разные вещи. Мои родители - люди весьма зажиточные.
- Вам бы не мешало быть таким транжирой, как он!
Она это сказала с ходу, без злого умысла, все еще продолжая мыть посуду. Господин Барон перевернул страницу своей газеты. Антуанетта, расставляя чашки и тарелки по полкам стенного шкафа за спиной своего родителя, толкнула спинку его плетеного кресла.
- Мне надо подвинуться?
- Да ладно, я заканчиваю.
Мадам Барон выплеснула грязную воду в кухонную раковину, сполоснула тряпку. Ее движения были быстрыми и четкими. Валеско встал, зевнул, потянулся.
- Надеюсь, вы не собираетесь еще прогуляться?
- Увы!..
- Как бы то ни было, предупреждаю: если вы, возвращаясь, опять устроите шум или снова забудете свой ключ, я с вами расстанусь. Эти ваши шашни с грязными девицами…
Валеско подмигнул Эли. Последний раскурил новую сигарету. Так как вокруг стало потише, он порой различал "тик-так" будильника, стоявшего на камине, между двумя медными подсвечниками.
- Доброй ночи, Антуанетта. Дамы и господа, приятных снов!
И Валеско направился к себе - душиться, пудриться, подправить прическу перед новым выходом в свет.
- Они же совсем мальчишки, - доверительно обратилась к Эли мадам Барон. - Мне приходится бранить их, как маленьких, иначе жизнь станет невыносимой. Вы - другое дело, сразу видать, что вы не такой шалопай. И как вам только на ум взбрело в ваши годы ввязаться в политику!
Ведь он, когда просил ее не сообщать о нем в службу по делам иностранцев, объяснил это тем, что изгнан из родной страны за политические убеждения.
- Кто хоть там у вас правит? Король? Президент?
- Диктатор.
Он улыбался. Все тело ломило, но недомогание не мучило, а доставляло наслаждение, близкое к эротическому. На этой бедной кухне он расслабился и смаковал минуты довольства почти совершенного. Время от времени он ловил беглые взгляды Антуанетты, становясь от этого еще счастливее, ведь ясно же: девчонка под впечатлением.
Чувство, что он у нее вызывал, не было восторгом. Напротив. Она вглядывалась в него недоверчиво, как если бы уже поняла, да, она и только она догадывалась, что в этом доме ему делать нечего.
Но разве это, по существу, не доказывало, что она боится поддаться его власти?
Он все не уходил. Пепельница наполнялась окурками. Со стола убрали. Он снова был застелен белой клеенчатой скатертью в синюю клетку. Сидя у печки, мадам Барон чистила картошку на завтра. Антуанетта штопала носки для Домба и Валеско.
- Кого я не люблю, - заговорила мадам Барон, - так это людей, которые презирают других. И знаете что? Все поляки, которых мне доводилось встречать… Жермен, почему бы тебе не налить господину Эли бокал чего-нибудь?..
Тот стремительно встал, вынул из стенного шкафа бутыль наливки из терна.
- И не говорите мне, что это невкусно! Я привез ее из великого герцогства Люксембургского, где каждую неделю бываю со своим поездом.
Напиток был сладкий, с отдушкой. Запах трубочного табака смешивался в воздухе кухни с более тонким ароматом сигарет. Со второго этажа порой доносились шаги Моисея.
- Он занимается по тринадцать-четырнадцать часов в день. А письма, что он получает от матери, она даже не может написать сама - не умеет. Это сосед за нее пишет, он консьерж и…
Хорошо бы все так и продолжалось, потихоньку-полегоньку… Эли не хотелось выздоравливать от гриппа. Даже легкая боль в застуженной шее и та была сладкой.
Он вспомнил улицу Лавё, моросящий дождь, низкие дома, почерневшие от угольной пыли, лязг железа и небо, затянутое тяжелыми мерзкими тучами.
Здесь, на светлой и теплой кухне, об этом можно было больше не думать. Антуанетта то и дело откидывала голову назад, стряхивая прядь рыжих волос, падавшую ей на глаза.
- Ну-с, что скажете? - господин Барон, с удовольствием отхлебнув наливки, вытер усы. - У вас на родине небось такой нет, а?
- У нас есть очень хороший напиток, он называется рака.
- Вы все эти страны повидали?
- Я объездил почти всю Европу. Мой отец занимался экспортом табака.
- Как господин Визер! - пояснила мадам Барон, обращаясь к мужу.
Эти слова она произнесла почтительным тоном. Между тем часы уже показывали десять минут одиннадцатого. Господин Барон первый зевнул, сложил свою газету и положил на стол.
- Вы позволите?
- Пожалуйста, берите. Но вы там мало найдете для себя интересного. Все больше вести из Боринажа. Стеклодувы говорят, что объявят забастовку. Еще стаканчик?
А Эли с блестящими глазами, раскрасневшимся лицом, ноющим затылком и распухшим носом чувствовал, что все глубже погружается во что-то горячее, мягкое.
- Ты хотя бы перестелила его постель, Антуанетта? Чего ты дожидаешься?
Было слышно, как девушка переворачивает тюфяк, расправляет простыни, взбивает перину.
- Выспитесь хорошенько! Не стоит вам рано вставать, к чему? А когда ляжете, я принесу вам грог и аспирин.
Когда он раздевался в комнате, пока незнакомой, его только одно тяготило: портрет мадам Ван дер Крэйзен. Она была слишком статной, слишком гордой, но главное, слишком молодой. Как ни плоха была репродукция фотоснимка, он догадывался, что она красива.
В дверь постучали. Голос госпожи Барон спросил:
- Вы уже в кровати?
- Одну секунду! Вот… Можете войти.
Еще держа в руках поднос, она наклонилась, чтобы поднять с пола брюки, которые он там оставил, и повесить на спинку стула.
- Пейте, пока горячий…
5
Сильви сошла с трамвая на остановке, что напротив бакалейной лавки, за три дома до собственного. Переходя улицу, стараясь не вступать в лужи, она вдруг спросила себя, узнает ли ее бакалейщица мадам Орисс, вечно сидящая, как в засаде, по ту сторону своей витрины.
Ей не пришлось стучаться. Сильви толкнула дверь, и та открылась, а сделав еще два шага, она обнаружила свою мать в первой комнате над развороченной постелью.
- Это ты? Ты меня напугала!
Мадам Барон машинально подставила щеку для поцелуя. Сильви легонько коснулась ее губами. На ночном столике еще стояла бутылка рома, рядом пустой стакан.
- Ты надолго в Шарлеруа?
Мать всегда смотрела на Сильви с недоверием. От нее ничто не ускользнуло: ни новенькая сумочка, ни то, что костюм на дочери довольно простого покроя, ни усталый взгляд, ни озабоченность, которую она в ней угадывала.
- Я бы выпила чашечку кофе, - объявила Сильви.
Она предполагала, что Эли занял именно первую комнату, но выяснять, так ли это, не решилась и направилась в сторону кухни, до отказа заполненной паром. У печи сидел мужчина. Она чуть не натолкнулась на него, не разглядев за этой густой пеленой.
- И вы допускаете, чтобы суп так выкипал! - вскричала она, бросаясь к плите, чтобы сдвинуть кастрюлю, стоявшую на слишком сильном огне.
Покуда Сильви искала конфорку, она увидела в круглом отверстии печи груду докрасна раскаленных, пылающих углей. Когда она обернулась, перед ней стоял Моисей со своим размноженным на ротаторе курсом лекций в руках. Он отвесил поклон.
Эли, сидевший за столом над яичницей с салом, здороваясь с ней, лишь немного привстал.
- Приятного аппетита, - сказала она. - Продолжайте есть, прошу вас.
Пар оседал на стенах и оконных стеклах. Воздух был такой, что не продохнуть, и Сильви пришлось распахнуть дверь. Она исподтишка приглядывалась к Нажеару. Он только что встал с постели. Свои заботы о туалете он ограничил тем, что махнул разок-другой гребенкой. Совсем как господин Барон, когда тот, возвратившись с работы, отстегивает воротничок.
Теперь, когда он снова принялся за еду, а Моисей возвратился к своим занятиям, Сильви показалось, будто своим внезапным вторжением она нарушила их мирное семейное согласие. Настолько естественно эти двое вписались в домашнюю обстановку.
- У вас грипп? - спросила Сильви, усаживаясь в плетеное кресло.
- Да. И остеохондроз вдобавок. Я шею застудил.
Она пристально смотрела на него. Все трое молчали, в этой тишине было нечто такое, что студент поднял голову, испытующе поглядел на Сильви, перевел взгляд на Нажеара…
- Вам здесь нравится?
- Да, ко мне все относятся очень мило.
Сильви растянула губы в улыбке, на сей раз ошибиться было невозможно: она злилась. То ли на этого польского еврея, которому не хватает сообразительности убраться отсюда, то ли на самого Эли.
- В конечном счете, постояльцы так и живут на кухне!
Моисей Калер безропотно встал, отворил дверь и скрылся в коридоре. Не желая терять времени, Сильви наклонилась к Эли и шепнула:
- У них есть номера купюр!
- Знаю.
Молния гнева сверкнула в ее глазах:
- Ты говоришь об этом так спокойно? Кушая яйца?
А он и вправду оставался спокойным! Сам не отдавал себе в том отчета, но теперь, когда она заставила его это заметить, он дивился собственной безмятежности. За ночь он сильно пропотел и теперь уже почти не ощущал насморка. Только окоченение в области шеи все не проходило, так что головой приходилось двигать с особыми предосторожностями.
- Ты заплатил моей матери вперед?
- Разумеется.
Метнув на него острый взгляд, она встала и открыла супницу, стоявшую на буфете. Собственно, супницей этот предмет никогда не служил, туда прятали старые письма, налоговые квитанции, лежал там серебряный колокольчик на голубой ленточке. В кошельке Сильви нашла тысячефранковый билет французского банка.
- Как ты намерен поступить?
И тут, в этот момент, обоим стало ясно, что они перестали понимать друг друга. Порой казалось, что до Эли вообще не доходит, о чем она толкует!
- Ничего не поделаешь, - сказал он.
Сильви закрыла супницу.
- Ты должен найти способ подменить эту купюру другой, понятно?
Она говорила слишком громко. Забыла об осторожности. Он приложил палец к губам и для вида принялся мешать в печи кочергой, как делал на его глазах Моисей.
- Я привезла твои вещи. Они в "Кафе у вокзала".
Эли налил себе вторую чашку кофе и, стоя с кофейником в руке, посмотрел на подругу с таким видом, будто спрашивал: "А вам не угодно ли?"
В это мгновение она заметила у него на ногах коричневые войлочные туфли своего отца, господин Барон ходил в них дома.
- Тебе нельзя здесь оставаться. Железнодорожный служащий заявил, что видел тебя на обратном пути в Бельгию. В Брюсселе ведется розыск.
- Но ты же все еще в "Паласе"?
- Дурак!
Она подошла к двери, открыла ее и увидела в дальнем конце коридора свою мать, которая, не жалея воды, мыла выложенный плиткой пол.
- Выходит, уже суббота? - пробормотала она. И, закрыв дверь, продолжила: - Я живу в номере вдвоем с подругой из "С пылу, с жару!". Она в курсе всего.