Терезе теперь, видимо, перевалило за сорок, но совсем недавно, когда он на ней женился, ей было восемнадцать. Она выглядела старше своих лет. Лицо казалось застывшим. Кожа по-прежнему розовела, но была, видимо, покрыта толстым слоем пудры и румян, они-то, наверное, и придавали чертам такую ошеломляющую неподвижность.
Тем не менее, когда она улыбалась, а это несколько раз с ней случилось, улыбка была почти прежняя, узнаваемая: робкая, пленительно детская, наивная, та самая улыбка, что годами вводила господина Монда в заблуждение, мешая разглядеть истинное лицо своей жены.
Держалась она скромно, чуть склонив голову, умышленно стушевавшись, и ее голосок был безукоризненно нежен:
- Как тебе угодно…
Или еще:
- Ты же знаешь, я люблю все, что нравится тебе…
У нее вызывал содрогание любой резкий жест, казалось, она так деликатна, что готова надломиться от малейшей грубости, а между тем в ее секретере хранилась коллекция похабных фотографий - тех, что на бульварах суют иностранцам подозрительные типы; она своей рукой приписывала к ним комментарии, тщательно перерисовывала их карандашиком, преувеличивая на этих копиях размеры половых органов; и она же - в этом ее супруг, не пожелавший раскапывать все до конца, почти уверился впоследствии, - липла к их тогдашнему шоферу, навещала последнего в его мансарде, зато и он, когда возил мадам по городу, тормозил по ее приказу у сомнительных меблирашек и обо всем помалкивал.
А она, возвращаясь после этого домой, склонялась над кроватками их детей, сияя невинной улыбкой!
Ее веки поблекли, но и в этом было свое очарование - они напоминали те цветочные лепестки, что, сморщившись до последнего предела, истончаются и обретают в конце концов небесную прозрачность.
Инспектор между тем пригубил поднесенное ему шампанское, взял гаванскую сигару, которую Дезире не преминул тотчас внести в список трат, ведь в том и состояли его обязанности, причем их реестр следовало представлять на подпись главному патрону лично.
Как объяснил полицейский, обе дамы жили в отеле "Плаза", в великолепном номере, окна которого выходят прямо на Набережную. Невозможно даже вообразить грязь и беспорядок, которые они там развели. Персоналу гостиницы они запретили туда входить. У них был слуга - чех, словак или кто-то в этом роде. Он забирал поднос с едой, который для них оставляли под дверью, и сам подавал - чаще всего не на стол, а в постель, где они нередко лежали часов по тридцать подряд.
- Когда мы с напарником туда вошли, - закончил он, - во всех углах валялись дырявые чулки, грязное нижнее белье вперемешку с драгоценностями и мехами, деньги были раскиданы по креслам, стульям, диванам…
- От чего она скончалась? - поинтересовался господин Додевен.
И тут же знаком велел Рене удалиться, поскольку тот все еще переминался у них за спиной. Инспектор же вынул из кармана металлический футляр, извлек оттуда разобранный шприц и, не отрывая глаз от лица собеседника, показал ему это.
Бывший нотариус и глазом не моргнул.
- Нет, это - никогда, - просто сказал он, качнув головой.
- Вот как!
- Могу поклясться головой моей дочери, что морфия сюда никто не приносил и никто не выносил его отсюда. Вы знаете наше дело не хуже, чем я. Не стану утверждать, что я всегда неукоснительно придерживаюсь всех правил, ибо это невозможно. Но ваши коллеги, которые частенько заглядывают ко мне повидаться, почитай что по-дружески, подтвердят вам, что я законопослушен. И за своим персоналом присматриваю тщательно. У меня есть для этого специальный служащий, - тут он указал на Дезире, - отдельный человек, следящий, чтобы в зале все шло как надо… Вот и скажите мне, господин Дезире, вы когда-нибудь видели морфий в этом доме?
- Нет, мсье.
- Вы наблюдаете за тем, как официанты, посыльный и торговцы цветами общаются с посетителями?
- Да, мсье.
- Видите ли, господин инспектор, если бы вы спросили меня о кокаине, я, пожалуй, не был бы столь категоричен. Я веду честную игру. Не пытаюсь заставить вас поверить тому, чего нет. Мы ведь принуждены брать на работу женщин, а когда имеешь дело с ними, это неотвратимо: рано или поздно вотрется среди всех одна, имеющая слабость к порошку. Это как зараза, быстро распространяется. Но маловероятно, чтобы я такого не заметил, - тут мне обычно хватает нескольких дней. Два месяца назад как раз это и произошло, я тут же попросил девушку освободить место…
Инспектор ему, вероятно, поверил. А может, и нет. Он с бесстрастным видом разглядывал обстановку, пригляделся, будто от нечего делать, и к Дезире.
Тому стало немного не по себе. Ровно через неделю после его отъезда из Парижа, на следующий день после пропажи пакета с деньгами в газетах появилась его фотография. Не на первой полосе, как бывает, когда ищут преступника, а на третьей, среди рекламных объявлений, так что могло показаться, будто снимок относится к одному из них. Да и оттиск был дрянной.
ЩЕДРОЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ ВСЯКОМУ,
КТО СООБЩИТ СВЕДЕНИЯ О ДАННОМ ЛИЦЕ,
КАКОВОЕ, ПО ВСЕЙ ВЕРОЯТНОСТИ,
СТАЛО ЖЕРТВОЙ АМНЕЗИИ.
Здесь же присовокуплялось описание одежды, которая была на нем в день исчезновения, а также парижский адрес личного поверенного госпожи Монд, того самого, что вот уже десять лет вел от ее имени тяжбу относительно дома, унаследованного ею наряду с кузенами.
Никто его не узнал. Ему же самому ни на мгновение не пришло в голову, что его разыскивают таким образом только потому, что ключ от сейфа оказался бесполезным, требуется его присутствие или, на худой конец, его подпись.
- У нее было состояние?
Речь шла об Императрице.
- Оставалось еще немало. Всего несколько лет назад ее капитал насчитывал десятки миллионов. На самом деле она американка, американская еврейка, дочь магната, разбогатевшего на производстве готового платья. Была замужем раза четыре или пять. Один из мужей был русским князем, ее потому и прозвали Императрицей.
- А вторая?
Дезире отвернулся и, все еще опасаясь внимательных глаз инспектора, предпочел смотреть на зал.
- Француженка, причем из довольно приличной семьи. Разведена. Она тоже всем этим баловалась. Когда Императрица с ней встретилась, эта дамочка проворачивала сомнительные махинации.
- Вы ее арестовали?
- Зачем? У нас достаточно проблем с мужчинами. А персонал гостиницы болтать не любит. Эти дамы приглашали к себе иногда по вечерам разных типов, но кого в точности, неизвестно. Да и где они теперь, эти субъекты, что собирались у них? Служители сталкивались с ними ненароком на лестнице, но старались их не замечать. Вы понимаете?
О да, бывший нотариус прекрасно понимал.
- Вчера вечером этот чехословацкий лакей спустился вниз, чтобы узнать номер телефона врача. Когда тот прибыл, Императрица была уже мертва, а вторая все еще находилась под воздействием наркотика и, по-видимому, ничего не сознавала…
- За ваше здоровье!
- И за ваше!
- Я был обязан прийти к вам. Мы пытаемся выяснить, откуда взялся морфий. Уже второй подобный случай за эту зиму…
- Я же вам сказал…
- Ну да, разумеется…
- Еще сигару? И возьмите еще несколько! Право же, они недурны.
Инспектор противиться не стал: засунул сигары во внутренний карман пиджака. Потом взял шляпу.
- Вы можете пройти здесь.
Дверь, выходящая на служебную лестницу, скрипнула. Хозяин заведения повернул выключатель и подождал, чтобы потушить свет, когда полицейский спустится вниз. Затем вернулся к столу, пересчитал сигары в коробке.
- Минус пять, Дезире.
- Записал, мсье.
И Дезире протянул ему карандаш, чтобы он расписался под списком в блокноте с отрывными листками.
- Только этой истории не хватало на мою голову! - буркнул патрон и пошел в зал к Рене. Они уселись там у выхода и принялись перешептываться.
Жюли возвела глаза к потолку и, скрестив ноги, покачивала левой, давая Дезире понять, что умирает от скуки. Официант влетел, как ветер, и выхватил из корзины, стоявшей под столом, две пустые бутылки из-под шампанского.
- Пора воспользоваться тем, что наименее пьяный отлучился в туалет!
Клиенты уже лыка не вязали, так что его трюк заметили только наемные танцовщицы. Две бутылки присоединились к тем, что клиенты успели осушить, и Дезире спокойно поставил в своем блокноте два крестика.
Он спрашивал себя, что станется с его бывшей женой. Когда она была юной, родители называли ее Бэби за ангельскую наружность. Императрица наверняка не оставила ей денег. Женщины такого сорта никогда не думают о том, чтобы составить завещание.
Никакого зла он больше на нее не держал. Но он ей и не простил. В этом не было надобности.
- Счет на девятый! - кричит метрдотель через приоткрывшуюся шарнирную дверь.
Как только посетители за девятым столом уйдут, работе конец.
Гардеробщица уже ждала, готовая накинуть пальто им на плечи. Она была такая молоденькая, свеженькая, в черном блестящем платьице и с темно-красным бантом в волосах. Куколка. Не девочка - игрушка. У нее есть жених, продавец из мясной лавки, но господин Рене ее заставляет спать с ним. Дезире подозревает, что и сам патрон следует его примеру, но она такая скрытная, что никто ничего не знает наверняка.
Уже послышался шум передвигаемых стульев, громкое хлопанье дверей; официанты, убирая со столов, допивали спиртное со дна бутылок, а кое-что и доедали.
- И мне стаканчик, мсье Рене!
Жюли захотелось пить, и Рене налил ей.
- Сколько мучений я вынесла за этот вечер! Туфли новые, не разношенные! Я уже с ног валюсь…
Она сбросила золоченые бальные туфельки, надела другие, для улицы, стоявшие возле газовой плитки.
Заканчивая свои расчеты, Дезире слышал шаги игроков, проходивших через зал дансинга к выходу. Это были люди солидные, сплошь мужчины, по большей части коммерсанты из Ниццы. Как таковым, им не полагалось появляться в игорных залах казино. На прощанье они пожимали друг другу руки, подобно чиновникам одной конторы, когда им пора расходиться по домам.
- Ты идешь, Дезире?
Шарлотта жила в той же гостинице, что они. На улице уже совсем развиднелось, но город еще был безлюден. На море белели рыбачьи лодки с зелеными и красными буртиками.
- Это правда, что Императрица умерла?
Дезире шагал посередине, две женщины по бокам. На перекрестке все трое машинально остановились перед маленьким баром, который только что открылся. От кофеварки, которую начищал хозяин в голубом фартуке, хорошо пахло.
- Три кофе…
В глазах у них немножко рябило. Во рту все еще держался какой-то особый привкус. И хотя вечерние платья обеих женщин скрывались под пальто, аромат ночного дансинга шлейфом тянулся за ними. В их общей разбитости, которую лицо выражает больше, чем движения тела, сквозило нечто специфическое.
Они двинулись дальше. В гостинице папаши Жерли дверь не запиралась всю ночь. Но ставни закусочной еще оставались закрытыми.
Троица стала медленно подниматься по лестнице. Жюли жила на третьем этаже. Комната Шарлотты была на пятом, а Дезире по-прежнему ютился в мансарде под самой крышей.
На пороге они приостановились, чтобы проститься. Без малейшего стеснения, которого, казалось, требовало элементарное человеческое уважение к подруге, Жюли подняла глаза на Дезире и спросила:
- Зайдешь?
Между ними это иногда случалось. Сейчас он отказался. Ничего не хотелось.
Дальше поднимались вдвоем. Шарлотта сказала:
- Жюли хорошая девушка. Обалдеть, какая милая!
Он кивнул.
- До вечера.
- До вечера.
И медленно побрел по ступеням один. Вспомнил: однажды на улице Баллю ему довелось вот так же плестись к себе в спальню вечером, одному, а там, наверху, его ждала жена. Вторая. И он вдруг невольно, без какого-либо умысла, повинуясь смутной потребности и внезапно накатившей усталости, остановился и сел на ступеньку, просто так, ни о чем не думая, покуда некий скрежет - может, всего лишь мышь прогрызала себе ход в перегородке, - не заставил его вскочить, и, стыдясь своей нелепой слабости, он торопливо продолжил восхождение.
Добравшись до последнего этажа, он открыл дверь своим ключом, запер ее за собой и, глядя на сотни крыш, которые громоздились на разных уровнях, краснея в лучах утреннего солнца, стал раздеваться.
7
Решетчатые черные спинки железной кровати были точь-в-точь такой же формы, как у парковых стульев на Елисейских полях и в Булонском лесу. Дезире лег и уставился в чердачный, с наклоном, потолок. Слуховое окно оставалось открытым. На карнизе гомонили и дрались птицы, грузовички, прибывающие издалека, с шумом катили по расщелинам улиц, скапливаясь у цветочного базара. Шумы так легко и четко прорывались сквозь эфемерную воздушную преграду, что казалось, с ними заодно сюда долетят вздохи полузадушенной мимозы и стиснутых фиалок.
Дезире уснул почти мгновенно; сначала, увлекаемый водоворотом, он отвесно заскользил вниз, но не без приятности: ему не было страшно, он знал, что не достигнет дна, а всплывет, как ареометр в сосуде с жидкостью, однако и всплывет не до самого верха, ему предстоит снова и снова опускаться и подниматься. Такое продолжалось часами, почти каждый раз - медлительные, жестокие спуски и подъемы от серо-зеленой придонной пустоты к той невидимой поверхности, над которой вершится жизнь мира.
Освещение было, словно в маленьких бухточках Средиземноморья, - солнечное - присутствие солнца он все время осознавал, - но размытое, рассеянное, порой оно преломлялось, как сквозь призму, вдруг становясь, к примеру, сиреневым или зеленым, но это был не просто цвет, а то идеальное сияние, что приписывают мифическому и неуловимому закатному зеленому лучу.
Звуки доносились до него, как они, должно быть, долетают до рыб в глубине, - он улавливал их не ушами, а всем существом, впитывая, переваривая так, что подчас это полностью меняло их изначальный смысл.
Сама гостиница долго хранила молчание, ведь все ее обитатели были людьми ночи, но вскоре снаружи, напротив, просыпался злобный зверь - автомобиль, который выкатывали из гаража всегда в одно и то же время. Его сначала обмывали у края тротуара трескучей струей воды, потом заводили мотор. В несколько приемов. Это нервировало. Дезире напрягшись ждал, когда его хриплый рык приобретет нормальное звучание и наконец - он никогда не знал, сколько минут на это уйдет, - раздастся гудение, отдающее запахом бензина, как он догадывался, синеватого. Что в это время делал шофер? Он был в каскетке, в одной рубахе - ослепительно-белой, - и невозмутимо драил никелированную обшивку, пока зверь разогревался.
Еще был трамвай, который всегда на одном и том же месте, наверняка на повороте, разгонялся сверх меры, да еще, похоже, задевал за край тротуара…
Опускаясь глубже, он слышал иные звуки, более разнообразные. Они навевали образы смутные, даже порой двоящиеся; таким, например, был звон льющейся воды около одиннадцати часов (возможно, это мылась женщина из соседней мансарды) в саду в городке под Нантером, где у родителей господина Монда имелось поместье; ребенком, приезжая на каникулы, он спал там при открытых окнах. Он ясно видел струю водопада, льющуюся на камень, мокрый и черный, но было что-то еще, неуловимое, - воздух, никак не вспомнить, на что был похож тот воздух каникул, чем он пахнул? Как будто жимолостью?..
Его снова несло вверх, легко, как воздушный пузырек, и опять он останавливался в то мгновение, когда уже готов был прорвать невидимую поверхность; тем не менее краем сознания он отмечал, что солнце начинает проникать в чердачное слуховое окно, разделив его надвое, луч скоро дотянется до изножья кровати, стало быть, можно нырнуть еще разок, игра не закончена…
В то утро у него, по обыкновению, пощипывало глаза, как у всех страдающих от недосыпания, кожа, будто поцарапанная, отзывалась на любое прикосновение, особенно на губах - то была сладкая уязвимость начавшей затягиваться раны. Он снова лег, без сопротивления дал водовороту утянуть себя в глубину, но тотчас всплыл, вынырнул и увидел - ведь глаза его были открыты - на фоне выбеленной известью стены черный силуэт своего пальто, болтавшегося на желтой деревянной вешалке с шарами вместо крючков.
Чего ради он позволил себе разволноваться из-за этой истории с Императрицей? Он закрыл глаза, умышленно стараясь снова погрузиться в глубину, но его порыву не хватило силы, он не смог заново обрести волшебную гибкость недавнего утреннего сновидения, опять был вытолкнут на поверхность и, бессознательно уставившись на висящее пальто, стал думать об этой Императрице, представил ясно, как воочию, ее черные глаза и волосы, нащупывал какое-то сходство. Это его изводило, и все-таки он знал: что-то общее есть - глаза… Ценой жестокого усилия он сделал это открытие: да, наперекор очевидности, вопреки маломальскому правдоподобию, Императрица походила на его вторую жену, ту, от которой он сбежал. Одна была сухопарой, как зонтик, другая раздутой и дряблой, но различия значения не имели. Суть в глазах. В неподвижности взгляда. В неосознанном презрении, в безмерном и величавом неведении, быть может, вообще всего, что не являлось ею самой, не было так или иначе связано с ней.
Он тяжело повернулся на жесткой, пахнущей потом кровати. К памятному с детства запаху собственного пота он теперь привыкал заново. Слишком много лет, большую часть своей жизни он провел, забыв этот запах, как и запах солнца и все прочие запахи жизни. Люди, поглощенные своими делами, их больше не обоняют, может статься, подумалось ему, именно поэтому все так…
Истина, открытие были совсем рядом, коснувшись их, он канул в глубину, завис было между двумя водными массами, охватившими его сверху и снизу, но тут же снова всплыл на поверхность. И подумал: "Не пойду".
Зачем? Для какой цели?
Он вспомнил свой страдальческий вид, свое детское растерянное "О!", когда он впервые овладел ею, ужасно неловко, мучаясь от стыда. И с тех пор каждый раз, да, каждый раз, когда занимался с ней любовью, пытался быть как можно легче и не смотреть ей в лицо, а все равно знал, что у нее сейчас тот же взгляд. Из-за этого близость вместо наслаждения становилась сущим наказанием.
Тут он заметил, что уже сидит на своем ложе. Буркнул "Нет!", хотел снова лечь, но через несколько минут спрыгнул с кровати, нащупывая босыми ногами растоптанные туфли.
Его крайне удивило, что уже десять. Знакомая панорама розовых крыш в этот час выглядела иначе, чем в другие дни. Он начал с бритья. Потом стал обуваться, со стуком уронил башмак, за что сосед, крупье из казино, субъект с густыми усами, отдающими синевой, не преминул призвать его к порядку.
Спустившись вниз, он на первом этаже столкнулся с уборщицей, которая украла его деньги и с тех пор зыркала на него так, будто не могла ему этого простить. Подчеркнуто дружелюбным тоном он сказал ей "Добрый день", получив в ответ только холодный кивок, которым она удостоила его, не переставая возить мокрой тряпкой по плитам пола.
Он дошел до "Плазы", но почувствовал, что язык еле ворочается во рту, и прежде чем войти, зашел в бар выпить кофе. Дворец сиял кремовой белизной, его многочисленные окна обрамлял орнамент, все это походило на огромный торт. Уверенности, что портье пропустит его, у Дезире не было. Правда, в этот час туда приходили в основном поставщики и люди из обслуги. Холл был просторен и прохладен. Он подошел к гостиничной стойке, торопливо забормотал:
- Я из "Монико"…