Дом представлял собой бунгало, которое в действительности оказалось просторнее, чем выглядело снаружи. Обстановка была старомодной. Громоздкая мебель в стиле эпохи грюндерства, орех и дуб с резьбой. В гостиной на полу, поверх коврового покрытия бежевого цвета, лежали выцветшие персидские ковры.
- У него, похоже, были гости, - Пия указала на журнальный столик, на мраморной поверхности которого стояли два бокала и бутылка красного вина; рядом находилась белая фарфоровая вазочка с косточками от оливок. - Входная дверь не повреждена, при первом поверхностном осмотре следов взлома не обнаружено. Может быть, он еще что-то пил со своим убийцей?
Боденштайн подошел к низкому журнальному столику, наклонился вперед и прищурил глаза, чтобы прочитать этикетку на бутылке вина.
- Безумие. - Он уже протянул руку, чтобы взять бутылку, но вовремя вспомнил, что на его руках не было перчаток.
- Что такое? - спросила Пия. Оливер выпрямился.
- Это "Шато Петрюс" 1993 года, - ответил он, глядя благоговейно на невзрачную бутылку зеленого цвета с такой престижной в мире вин красной надписью в центре этикетки. - Эта бутылка стоит примерно столько же, сколько небольшой автомобиль.
- Уму непостижимо.
Боденштайн не знал, имела ли в виду его коллега тех сумасшедших, которые тратят такие шальные деньги на бутылку вина, или тот факт, что жертва перед своей смертью - возможно, даже вместе со своим убийцей - пила такой драгоценный напиток.
- Что нам известно о погибшем? - спросил Оливер после того, как определил, что бутылка была наполовину пуста. Он испытывал откровенное сожаление при мысли о том, что оставшееся вино без особых церемоний будет вылито в раковину, прежде чем бутылка попадет в лабораторию.
- Гольдберг жил здесь с октября прошлого года, - сказала Пия. - Он выходец из Германии, но более шестидесяти лет жил в США и, должно быть, являлся довольно важной фигурой. Домработница говорит, что у него очень состоятельная семья.
- Он жил один? Он ведь был довольно старым человеком.
- Девяносто два года, но он был довольно крепким. У домработницы есть квартира в партерном этаже. Два раза в неделю по вечерам она не работает - один раз в субботу, а другой день определяет сама.
- Гольдберг был евреем? - Боденштайн внимательно осматривал гостиную и, будто в подтверждение, взгляд его остановился на бронзовом семисвечнике, который стоял на столике. Свечи в меноре не были зажжены.
Они вошли в кухню, которая в отличие от остальной части дома была светлой и современной.
- Это Ева Штрёбель, - представила Пия женщину, которая сидела за кухонным столом и поднялась при их появлении. - Домработница господина Гольдберга.
Ева была высокого роста, и, несмотря на низкие каблуки, ей пришлось лишь едва поднять голову, чтобы посмотреть в глаза Боденштайну. Он подал ей руку, разглядывая при этом ее бледное лицо, на котором отчетливо отразился испуг. Ева Штрёбель рассказала, что семь месяцев назад была нанята сыном погибшего Залем Гольдбергом в качестве домработницы для его отца. С тех пор она жила в квартире в партерном этаже, заботилась о старике и вела его домашнее хозяйство. Гольдберг был достаточно самостоятельным, отличался живым умом и невероятной дисциплиной. Он придавал большое значение упорядоченному образу жизни и трехразовому питанию. Из дома выходил очень редко. Ее отношения с хозяином носили дистанцированный характер, но были вполне добрыми.
- У него часто бывали гости? - поинтересовалась Пия.
- Не часто, но случались, - ответила Ева Штрёбель. - Один раз в месяц из Америки приезжал его сын и оставался на два-три дня. Кроме того, время от времени его навещали знакомые, но в основном вечером. Их имен я не знаю, потому что господин Гольдберг никогда не представлял мне своих гостей.
- Вчера вечером он тоже кого-то ждал? В гостиной на столе стоят два бокала и бутылка красного вина.
- Значит, здесь действительно кто-то был, - сказала домработница. - Я не покупала вино, а в доме его не было.
- Вы можете сказать, пропало ли что-нибудь?
- Я еще не смотрела. Когда я пришла в дом и… и увидела господина Гольдберга, я позвонила в полицию и ждала перед дверью. - Ева сделала неопределенное движение рукой. - Я имею в виду, что здесь все было в крови. И я поняла, что уже ничем не смогу помочь.
- Вы поступили совершенно правильно. - Боденштайн дружески улыбнулся ей. - Не беспокойтесь об этом. Когда вы ушли вчера вечером из дома?
- Около восьми. Я еще приготовила ему ужин и его лекарства.
- А когда вернулись? - спросила Пия.
- Сегодня утром, около семи. Господин Гольдберг любил пунктуальность.
Боденштайн кивнул. Затем он вспомнил о цифрах на зеркале.
- Вам говорит что-то число 16145? - спросил он.
Домработница удивленно посмотрела на него и покачала головой.
В холле послышались громкие голоса. Оливер повернулся к двери и увидел, что явился доктор Хеннинг Кирххоф собственной персоной - заместитель руководителя Центра судебной медицины во Франкфурте и бывший муж его коллеги. Раньше, во времена его работы в отделе К-2 во Франкфурте, Боденштайн часто и с удовольствием работал вместе с Кирххофом. Хеннинг был корифеем в своей профессии, блистательным ученым, почти с фанатичным отношением к работе. Кроме того, он являлся одним из немногих специалистов в Германии по судебной антропологии. Если выяснится, что Гольдберг при жизни был действительно важной персоной, то общественный и политический интерес значительно увеличит давление на отдел К-2. Тем лучше, что осмотр трупа и вскрытие будет проводить такой признанный специалист, как Кирххоф.
Боденштайн настаивал бы на вскрытии даже в том случае, если бы причина смерти была очевидной и однозначной.
- Привет, Хеннинг, - услышал Оливер позади себя голос Пии. - Спасибо, что пришел сразу.
- Твое желание для меня приказ. - Кирххоф сел на корточки рядом с трупом Гольдберга и стал его внимательно осматривать. - Дружище пережил войну и Освенцим, чтобы быть убитым в собственном доме. Невероятно.
- Ты знал его? - Пия, казалось, была удивлена.
- Не лично. - Хеннинг поднял глаза. - Но во Франкфурте его высоко ценили не только в еврейской общине. Если я не ошибаюсь, он был важным человеком в Вашингтоне и в течение нескольких десятков лет являлся советником в Белом доме, был даже членом Национального совета безопасности. Имел отношение к оборонной промышленности. Кроме того, много сделал для примирения Германии с Израилем.
- Откуда тебе это известно? - услышал Боденштайн недоверчивый голос своей коллеги. - Ты, наверное, быстро навел о нем справки через "Гугл", чтобы произвести на нас впечатление?
Кирххоф поднялся и обиженно посмотрел на нее.
- Нет. Я где-то об этом читал, и у меня это отложилось в памяти.
Это Пия вполне допускала. Ее бывший муж обладал фотографической памятью и недюжинным интеллектом, но в межличностном отношении, напротив, имел некоторые вопиющие слабости, был циником и мизантропом.
Кирххоф отошел в сторону, чтобы сотрудник отдела криминалистической техники мог сделать необходимые фотоснимки места преступления. Пия обратила его внимание на число на зеркале.
- Гм. - Хеннинг стал рассматривать пять цифр, максимально приблизившись к зеркалу.
- Что бы это могло означать? - спросила Пия. - Должно быть, написал убийца?
- Предположительно, - подтвердил доктор. - Кто-то написал их на крови, пока она была свежей. Но что они означают, я не имею ни малейшего представления. Вам следовало бы забрать зеркало с собой и провести исследование. - Вновь повернулся к трупу и вскользь заметил: - Ах, да, Боденштайн. Я не слышу вашего вопроса относительно времени наступления смерти.
- Обычно я спрашиваю об этом не ранее чем через десять минут, - ответил сухо Боденштайн. - При всем уважении к вам, ясновидцем я вас все же не считаю.
- Я бы стал утверждать, что ориентировочно смерть наступила минут в двадцать двенадцатого.
Оливер и Пия ошеломленно посмотрели на него.
- Стекло на его наручных часах раскололось, - Хеннинг указал на кистевой сустав на левой руке убитого, - и часы остановились. Н-да, поднимется сильная шумиха, когда станет известно, что Гольдберг был убит.
"Это слишком мягко сказано", - подумал Боденштайн. Перспектива того, что обсуждение случившегося в антисемитских кругах может сделать расследование центром интереса общественности, его совсем не радовала.
Моменты, в которые Томас Риттер чувствовал себя свиньей, всегда быстро проходили. Цель, в конце концов, оправдывает средства. Как и прежде, Марлен считала, что это было чистой случайностью, что в тот ноябрьский день он зашел в бистро в "Гёте-пассаж", где она всегда обедала. Второй раз они "случайно" встретились перед врачебным кабинетом психотерапевта в Эшерсхайме на Ландштрассе, где она по четвергам в 19:30 проходила тренинг по балансировке своего гандикапа. Вообще-то Томас настроился на длительные ухаживания, но все произошло на удивление быстро. Он пригласил Марлен на ужин в бистро "Эрно", хотя этот широкий жест значительно превосходил его финансовые возможности и угрожающе сократил щедрый аванс издательства. Он осторожно выяснил, насколько она осведомлена о его настоящем положении. К счастью, Марлен не имела об этом ни малейшего представления и была лишь рада встрече со старым знакомым. Она всегда была индивидуалисткой; потеря нижней части бедра и протез сделали ее еще более скрытной. После шампанского Томас заказал умопомрачительный "Помероль Шато лʼЭглиз Клине" 1994 года, который стоил примерно столько же, сколько он должен был своему арендодателю. Риттер ловко подвел ее к тому, что она стала рассказывать о себе. Женщины любят говорить о себе, в том числе и одинокая Марлен. Он узнал о ее работе в должности библиотекаря в одном крупном немецком банке и о ее безмерном разочаровании, когда она выяснила, что у ее мужа есть женщина, с которой у них двое детей. После следующих двух бокалов красного вина Марлен потеряла всякую сдержанность. Если бы она знала, сколько всего ему раскрывает язык ее тела, то наверняка устыдилась бы. Марлен изголодалась по любви, вниманию и нежности, и позднее, во время десерта, к которому она едва притронулась, он знал, что уже этим вечером она окажется с ним в постели. Томас терпеливо ждал, когда она первой проявит инициативу. И действительно, спустя час это случилось. Ее признание в том, что она влюблена в него уже пятнадцать лет, которое она задыхаясь прошептала ему, не было для него неожиданным. Раньше, когда он бывал в доме Кальтензее, он часто видел ее, любимую внучку своей бабушки, и делал ей комплименты, которые ей не приходилось слышать ни от кого другого. И этим он еще тогда завоевал ее сердце, как будто предполагал, что ему это однажды понадобится.
Ее квартира - сто пятьдесят квадратных метров в здании старого стиля, с лепным потолком и паркетным полом, в аристократическом Вест-энде Франкфурта - была яркой и болезненной для него демонстрацией того, что он потерял из-за конфликта с семьей Кальтензее. Он поклялся себе вернуть все, что они у него отняли, и даже больше.
Это было полгода назад.
Риттер планировал свою месть с дальновидностью и большим терпением, и сейчас посевы дали всходы. Он повернулся на спину и лениво потянулся. В находящейся рядом ванной комнате третий раз подряд зашумела спускаемая в унитазе вода. Марлен часто тошнило по утрам, но в течение дня она чувствовала себя вполне прилично, так что ее беременность пока никто не замечал.
- С тобой все в порядке, дорогая? - крикнул он, подавляя довольную ухмылку.
Для женщины с острым умом Марлен на удивление легко дала себя обвести вокруг пальца. Она понятия не имела, что сразу после первой ночи любви он заменил ее противозачаточные таблетки на простое плацебо.
Когда однажды вечером месяца три назад Томас пришел домой, она сидела в кухне, зареванная и страшная, а перед ней на столе лежал положительный тест на беременность. Это было как "шестерка" в лото с дополнительным числом. Только одно представление о том, как она будет неистовствовать, если выяснится, что именно он поспособствовал беременности своей возлюбленной принцессы, было для Риттера чистейшим афродизиаком. Он подхватил Марлен на руки, сначала несколько смутив ее, а затем приведя в полный восторг, и, наконец, овладел ею на кухонном столе.
Марлен вернулась из ванной, бледная, но с улыбкой на лице. Она пробралась под одеяло и прижалась к нему. И хотя в нос ему ударил запах рвотных масс, он крепче прижал ее к себе.
- Ты уверена, что хочешь этого?
- Конечно, - ответила она серьезно. - Если ты, конечно, не против жениться на одной из семейства Кальтензее.
Вероятно, она в самом деле не говорила ни с кем из своих домочадцев ни о нем, ни о своем положении. Какая порядочная девушка! Послезавтра, в понедельник, без четверти десять они должны быть в отделе ЗАГС в Рёмере, и самое позднее в десять Томас официально станет членом семьи, которую ненавидел всем сердцем. О, как он рад тому, что теперь будет иметь дело с ними как законный супруг Марлен! Под действием его излюбленных фантазий Риттер почувствовал невольный наплыв полового возбуждения. Марлен это заметила и захихикала.
- Нам надо поторопиться, - прошептала она. - Не позднее чем через час я должна быть у бабушки, и с ней…
Томас прервал ее фразу поцелуем. К черту бабушку! Скоро, скоро, скоро это произойдет, день мести совсем близок! Но они объявят об этом официально только тогда, когда у Марлен действительно будет большой живот.
- Я люблю тебя, - прошептал он без малейшего зазрения совести. - Ты сводишь меня с ума.
Доктор Вера Кальтензее сидела в окружении своих сыновей Эларда и Зигберта на почетном месте в центре роскошно накрытого стола в большом зале замка Боденштайн и мечтала только о том, чтобы этот день рождения поскорее завершился. Само собой разумеется, ее приглашение приняли без исключения все члены семьи, но для нее это не имело особого значения, так как именно тех двоих мужчин, в обществе которых она с радостью бы отметила этот день, не было среди гостей. И Вера сама была в этом виновата. С одним из них она только вчера поссорилась из-за пустяка, и он повел себя как мальчишка, который затаил обиду, и не пришел сегодня на торжество. Другого она вычеркнула из своей жизни год тому назад. Разочарование коварным поведением Томаса Риттера после восемнадцати лет доверительного сотрудничества все еще причиняло ей боль, как открытая рана. Вера не хотела признаваться в этом себе самой, но в моменты самопознания понимала, что эта боль носила характер настоящих любовных страданий. Такое было неприлично в ее возрасте, но, однако, это было. Томас в течение восемнадцати лет был самым близким ей человеком, ее секретарем, ее советчиком, ее другом, но, к сожалению, он никогда не был ее любовником. Едва ли ей так недоставало кого-либо из мужчин, случившихся в ее жизни, как этого маленького предателя. Иначе, в конечном счете, его нельзя было назвать. За свою долгую жизнь Вера убедилась, что утверждение "незаменимых нет" ошибочно. Любого заменить не так просто, а Томаса - невозможно. Лишь изредка Вера позволяла себе мыслями возвращаться в прошлое. Сегодня, в свой восемьдесят пятый день рождения, она решила, что имеет полное право хотя бы коротко вспомнить всех тех, кто в течение этого времени оставлял ее. С некоторыми спутниками жизни она расставалась с легким сердцем, с другими было тяжелее. Вера глубоко вздохнула.
- С тобой все в порядке, мама? - сразу озабоченно спросил Зигберт, ее второй по старшинству сын, который сидел слева от нее. - Ты почти ничего не ешь!
- Все хорошо, - Вера кивнула и изобразила на лице принужденную успокаивающую улыбку. - Не беспокойся, мой мальчик.
Зигберт всегда беспокоился о том, чтобы она была всем довольна и признательна ему, и это иногда вызывало в ней почти что жалость к нему. Вера повернула голову и взглянула на своего старшего сына. У Эларда был отсутствующий взгляд, как это часто бывало в последнее время. Казалось, он не следил за беседой, которая велась за столом. Прошлой ночью он опять не ночевал дома. До Веры дошли слухи, что у него любовный роман с талантливой японской художницей, которую в настоящее время поддерживает какой-то фонд. Девушке было чуть больше двадцати, то есть она была почти на сорок лет моложе Эларда. Но в отличие от полного, веселого Зигберта, у которого уже в двадцать пять лет не было на голове волос, возраст был милостив к нему, и сейчас, в свои шестьдесят три года, он выглядел, пожалуй, лучше, чем раньше. Неудивительно, что женщины любого возраста все еще сходили от него с ума! Он вел себя всегда как джентльмен старой школы - отличался красноречием, изысканными манерами и приятной сдержанностью. Было немыслимо представить себе Эларда в плавках на пляже! Даже в самое жаркое лето он предпочитал одежду черного цвета, и это притягивающее сочетание непринужденности и меланхолии вот уже десятки лет делало его объектом страстных желаний всех особ женского пола в его окружении. Герта, его жена, с этим рано смирилась и вплоть до своей смерти несколько лет назад безропотно это принимала, понимая, что такого мужчину, как Элард, она всегда будет с кем-то делить. Однако Вера знала, что за красивой внешностью, которую ее старший сын являл миру, крылось нечто совсем иное. А с некоторых пор считала, что он изменился; в частности, она отметила в нем какое-то беспокойство, которого раньше никогда не замечала.