А спустя месяц или больше он - уже в звании капитана - командовал батальоном на Зееловских высотах, а в Берлине майором закончил войну. Я не рассказывал сейчас об этом Саше - он слышал все и от меня, и от самого Корнева, который до самой своей смерти шесть лет назад - инфаркт, подорвал все же сердце в лагере, - дружил и со мной, и со старшим Жирмундским. И не только слышал, но и читал: после войны Толя Корнев закончил литинститут, много писал, и была у него повесть о фантастическом побеге двух военнопленных из лагеря смерти в Словакии. Вон она - стоит на полке в моем кабинете, только фамилии героев в ней изменены…
4
Итак, дело Лжеягодкина было закрыто. Ни мы, ни уголовный розыск не могли раскрыть его связей. Тайна тысячи долларов и английского шифра в медной шкатулке так и осталась неразгаданной.
Я был убежден, что, проникнув в Советский Союз с документами на имя Михаила Федоровича Ягодкина, Сергей Гадоха не вернулся к своему уголовному прошлому. Расследование уголовного розыска подтвердило, что ни одно из крупных преступлений за послевоенные годы - ни вооруженные ограбления сберегательных касс, ни угон и перепродажа автомашин, ни хищения - не было связано с именами Гадохи или Ягодкина. Да и документы на имя Ягодкина могли изготовить для него лишь те, кому досталась вывезенная из лагеря документация. Для чего - ясно: его могли обучить в одной из бывших немецко-фашистских разведывательных школ. Почему новые хозяева выбрали для этого Гадоху, тоже ясно. Во-первых, он русский, во-вторых, готовый на все уголовник, предатель в дни войны, полицай и капо в оккупации.
В деле Гадохи для меня все было ясно, кроме одного: чем он занимался в Москве в своем газетном киоске, кроме продажи периодики, значков и открыток? Но и на этот вопрос вскоре был добыт ответ. Мы получили любопытное, загадочное и неожиданное письмо. Принес его сам автор, адресовалось оно "следователю по делам иностранных разведок". А неожиданным и загадочным было даже не содержание письма, а имя, отчество и фамилия его автора: Я г о д к и н М и х а и л Ф е д о р о в и ч.
Новый Ягодкин. И опять Михаил Федорович. И снова совпадение - не мой.
Я читаю и перечитываю письмо в присутствии лукаво улыбающегося Жирмундского. Он уже прочел его и уже наверняка сделал свои выводы из прочитанного.
А я снова читаю:
"Уважаемые товарищи! Пишет вам М. Ф. Ягодкин, зубной врач-протезист, работающий в стоматологической поликлинике Киевского района. Я участник Великой Отечественной войны, имею боевые награды, в плену не был и на оккупированной врагом территории не проживал. Родственники за границей у меня есть, но связи с ними не поддерживаю, хотя и получаю иногда от них переводы. За границу после войны ни разу не выезжал, даже в социалистические страны по профсоюзным туристским путевкам. В Москве до прошлого года я жил на Шереметьевской в Марьиной роще, а потом переехал в отдельную квартиру в кооперативном доме на улице Дунаевского. Сообщаю вам об этом так подробно, потому что это имеет непосредственное отношение к вчерашнему происшествию в поликлинике. На прием ко мне явился без записи сравнительно молодой человек в дорогом импортном костюме и рубашке в красную клеточку. Оказалось, что иностранец. По-русски он говорил хорошо, но очень уж тщательно выговаривал все буквы, как это делают иностранцы, так и не сумевшие освоить нашу русскую, а в особенности московскую разговорную речь. Я сказал ему: "Ваша фамилия? По-моему, вашей лечебной карточки у меня нет". А он в ответ: "Это неважно. Я к вам от дяди Феди. Он ждет посылку". - "Какого еще дяди Феди? - недоумеваю я. - Нет у меня такого". А он спрашивает: "Ваша фамилия Ягодкин?" - "Ягодкин", - подтверждаю я. - "Михаил Федорович?" - "Точно". - "Вы переехали сюда из Марьиной рощи?" - "И это верно". - "Так почему же вы не отвечаете как положено?" Тут уже я рассердился и говорю: "Вы меня с кем-то путаете. Приходите без записи, а у меня прием". Он помолчал немного, должно быть сознавая свою ошибку, извинился и вышел. А вечером, размышляя об этом непонятном визите, я вспомнил две фразы посетителя: первую - "Я к вам от дяди Феди. Он ждет посылку" и вторую - "Так почему же вы не отвечаете как положено?". А вдруг это пароль? Значит, был другой Ягодкин, который знал дядю Федю и мог ответить как положено. Происшествие это меня очень встревожило, и я решил, что нужно обо всем рассказать вам. А вы уж разберетесь, что надо делать".
К письму приложена визитная карточка автора с адресами и телефонами его поликлиники и квартиры.
Я долго молчу, пока не вмешивается Жирмундский:
- Ну что скажешь, дядя Коля?
- Раздумываю.
- О чем? Пожалуй, все ясно… Иностранец шел к сгоревшему Ягодкину, но дворницкая и соседний дом уже снесены, соседи разъехались - спросить не у кого. Ну и узнал адрес Ягодкина в ближайшем окошечке Мосгорсправки.
- Мосгорсправка дает адрес дома, а не места работы.
- А может быть, он заходил и домой, узнал у соседей, где работает Ягодкин?
- Почему у соседей?
- Может быть, дома никого не застал.
- А почему он не пошел к Ягодкину в киоск? Для связного это было бы разумнее.
- Возможно, ему дали явку в дворницкую.
- Опять "может быть" и "возможно". Вот ты и проясни. Побывай у Ягодкина или позвони ему, пригласи к себе. Для него это даже лучше: сплетен не будет. Да и я смогу зайти на разговор.
- Значит, мне допрашивать? - удивился Жирмундский.
- Не допрашивать, а расспросить. И не только о происшествии, а и о жизни вообще. Женат или холост, как живет, чем интересуется, с кем дружен. Так сказать, прощупать личность, характер, реакцию на вопросы, склад мышления. Если нужно будет, я вмешаюсь.
Жирмундский удивлен еще более, недоумевающий взгляд, полное непонимание моей пристрастности.
- Неужели ты его в чем-то подозреваешь? - почти растерянно спрашивает он.
- Нет, конечно, - разъясняю я. - Просто хочется знать побольше об авторе письма.
Больше всего терзало меня сомнение или совпадение, если хотите, - еще один двойник Ягодкина! Случайно? Вероятнее всего, именно так. Наверно, Соболевых в Москве десятки, и наверняка есть среди них и Николай Петрович. Так стоит ли удивляться, что к нам в поле зрения попал еще один Ягодкин?..
На другой день Жирмундский уведомил меня по телефону, что автор письма уже получил пропуск и направляется к нему в кабинет.
Подождав чуток, захожу туда и я. Вхожу без стука, и Ягодкин тотчас же оборачивается. Ничего знакомого в нем - никогда его не видел. Высок, худ, недлинные волосы с проседью, подстриженные усы и черноморский загар: видно, недавно приехал с юга.
Я в штатском, звания моего он не знает, и потому я вежливо, но деловито обращаюсь к Жирмундскому:
- Разрешите поприсутствовать, товарищ майор.
И в ответ на согласный Сашин кивок сажусь позади Ягодкина.
- Вы можете поподробнее описать этого иностранца? - спрашивает Жирмундский.
Ягодкин отвечает не сразу, подумав, словно вспоминая, и в голосе его не слышно ни настороженности, ни волнения.
- Отчего же, конечно, могу. Помню довольно ясно - хорошо рассмотрел. О том, как был он одет, я уже вам писал, а вообще: ростом пониже меня, не атлет, даже со склонностью к полноте, блондин, стрижен коротко, вроде меня, глаза чуть прищуренные с пронзительным, изучающим вас взглядом, ни усов, ни бороды, даже модных теперь бачек нет, а нос прямой, чуть-чуть с горбинкой.
- Ну что ж, - замечает Жирмундский. - Описание довольно подробное. Можно с вашей помощью сделать фоторобот.
- Пожалуйста, - соглашается Ягодкин.
- А вы не можете указать тех, кто еще видел его в поликлинике?
- Мои пациенты, ожидавшие приема. Фамилии и адреса можете записать по лечебным карточкам. Я скажу, чтобы вам дали их в регистратуре.
Жирмундский вежлив и дружелюбен. Расспрашивает, по-деловому интересуется.
- А как он узнал, где вы работаете?
- Понятия не имею. Он знал даже, что я переехал сюда из Марьиной рощи.
- Может быть, он заходил к вам домой?
- Не знаю. Дома никого не было. Я сейчас не женат.
- Холост?
- Нет, разведен. Пока живу один.
- Может быть, он заходил к вашим соседям?
- Где? В Марьиной роще? Так дом снесен, и все разъехались кто куда. А с новыми соседями я почти незнаком. Где работаю, знают только в правлении ЖЭКа. А там никто обо мне не спрашивал.
- Тогда расскажите просто о себе, - улыбается Жирмундский. - Вы были женаты, развелись. А где сейчас ваша жена, под какой фамилией живет и где работает?
- А какое отношение это имеет к происшествию в поликлинике?
- Возможно, прямое. Он мог получить адрес поликлиники и у вашей бывшей жены.
- Я не поддерживаю отношений с моей бывшей женой. - Ягодкин сух и холоден. - Линькова Елена Ивановна. Живет в Москве. Получила однокомнатную квартиру. Где именно, не знаю.
Я считаю, что пора мне вмешаться.
- В письме к нам вы называете себя участником Великой Отечественной войны. Где вы воевали, на каком фронте, в какой части и в каком звании?
- А почему я должен отвечать на этот вопрос? - совсем раздраженно откликается Ягодкин. - И почему вам? Вы это можете выяснить сами, если хотите.
- Хотим, - говорю я. - Но сначала спросим у вас. Ваше письмо интересно, и уже потому многое в нем требует проверки. Поймите: не зная, как и, главное, почему этот иностранец нашел именно вас, мы вообще ничего не сможем объяснить. Ни себе, ни вам.
Я понимаю раздражение Ягодкина. Так и должен вести себя любой сохраняющий свое достоинство человек, непричастный к описанной в письме ситуации. Не он создал ее в поликлинике, не он виноват в ней, так почему же интересуются его прошлым, явно не имеющим к ней отношения? Но мой тон и настойчивость все же побуждают его отвечать.
- На Юго-Западном фронте с начала войны. Призван в Минске, - он называет военкомат, часть, куда был направлен, имена командиров полка и роты. - Начал войну рядовым, кончил служить старшим лейтенантом. Имею два ордена. Снят с учета в сорок третьем году по свидетельству медицинской комиссии о негодности к военной службе. После ранения два года не мог ходить: так было повреждено колено. Передвигался на костылях, потом с палочкой, да и теперь хромаю. А как воевал, спросите у моего ротного. Сейчас он под Москвой, директор дома отдыха в Старой Рузе.
- А после войны где работали? - спрашивает Жирмундский.
- Сначала учился.
- В Минске?
- В Минске уже никого у меня не было. Отец и мать погибли в эвакуации. Товарищи помогли устроиться в Москве, поступил в Московский стоматологический. По стопам отца - он тоже был протезистом. На этом, я думаю, моя биография исчерпана, - иронически заключает Ягодкин. - Думал помочь опознать врага, а вышло, что сам на допрос попал.
- Неужели вы не понимаете разницы между допросом и товарищеской беседой? - говорю я. - Вы действительно помогли нам, и не только тем, что написали о происшествии в поликлинике. До этого разговора вы были в наших глазах лишь автором заинтересовавшего нас письма, теперь же мы узнали человека, которому не стыдно рассказать о прожитых годах. Вот так, товарищ Ягодкин. Ну а сейчас мы займемся фотороботом. У вас есть еще время? В лаборатории мы отнимем у вас не более получаса.
А затем мы сообща создавали портрет искомого иностранца. На экране в темном зале плыли перед нами высокие лбы, прически с короткой стрижкой, щеки с различной степенью пухлости, носы с горбинкой. Ягодкин отбирал, отвергая и подтверждая.
Наконец портрет составлен.
- Похож? - спрашиваем мы у Ягодкина.
- Никогда не думал, что могу описать его так наглядно.
На этом и заканчивается наша встреча.
5
Поручив Жирмундскому проверить в архивах военную биографию Ягодкина, я решил сам съездить к его ротному командиру, ныне директору подмосковного дома отдыха. Обмелевшая Москва-река, лиственно-хвойный лес по краям шоссе и в зеленой лесной глуби его белый каменный корпус современной постройки: профсоюзный дом отдыха "Лебедь". Директор Жмыхов Андрей Фомич.
В кабинете директора чисто, как в больничной палате. Письменный стол с креслом, два стула, диванчик; на стенах ни плакатов, ни лозунгов.
Директор встает за столом, пожимает руку, спрашивает:
- Только что приехали?
- Только что, - отвечаю я и показываю ему служебное удостоверение.
- Ого, - говорит он с уважением. - Простите, товарищ полковник. Что же вас интересует в моей служебной деятельности?
- Не в вашей служебной деятельности, Андрей Фомич, а в вашем военном прошлом. Не помните ли вы своего однополчанина, старшего лейтенанта вашей роты, Ягодкина Михаила Федоровича?
Жмыхов наклоняется ко мне, в глазах удивление.
- Конечно, помню. Я встречался с ним и после войны. Он даже отдыхал у нас, товарищ полковник. А что случилось?
- Меня зовут Николай Петрович. Ягодкин проходит у нас как свидетель по одному делу. И меня интересуют не его послевоенные, а именно военные годы. Как воевал, не был ли в окружении, ездил в командировки в другие части?
- Отлично воевал, два раза представляли его к награде. В окружении не был, как и вся наша часть. В командировки не ездил. Ничего подозрительного.
- Я и не ищу подозрительного, Андрей Фомич. Просто интересуюсь человеком как личностью.
- Но интересуетесь-то вы не мной, а моим подчиненным. А я знаю, где вы работаете. Все понятно: смерш?
- Сейчас другая терминология, Андрей Фомич.
Расспрашивать дальше было бессмысленно. Все совпадало с рассказом Ягодкина. Другая биография, другой Ягодкин. У него никто не крал биографии, как украли ее у моего. И люди, что это сделали, даже не подозревали, что в нескольких кварталах от местожительства, отведенного Лжеягодкину, преспокойно жил еще один Ягодкин с теми же паспортными данными. Отсюда и ошибка связного, не нашедшего на месте человека, с которым он шел на связь. Надо искать связного.
Нашли его быстро. Опознали его в таможне Шереметьевского аэропорта. Им оказался некий Франц Дроссельмайер, представитель одной швейцарской часовой фирмы. Был в СССР недолго, ознакомился с нашим часовым производством и выяснял возможности коммерческих связей. Но опознали его по фотороботу все-таки слишком поздно: накануне он уже улетел на родину. В Москве был, оказывается, впервые. Ничем, кроме производства часовых механизмов, не интересовался, в театрах не бывал и встречался только с корреспондентом одной швейцарской газеты. Ничего особо интересного я не узнал, кроме одного поразившего меня обстоятельства. Дроссельмайер не говорил по-русски, он всюду объяснялся через переводчика. Мы нашли и этого переводчика, все подтвердившего: по-русски Дроссельмайер мог произнести только два слова: "спасибо" и "хорошо".
Так он или не он заходил к Ягодкину?
Я решаю выяснить это сам. Надо ехать к Ягодкину. Заехать ненароком, без приглашения, как бы проезжая мимо: больно уж он обидчив. Возвращался, мол, домой и решил заглянуть и поблагодарить его за помощь, да и показать не составленный нами совместно фоторобот, а подлинную фотокарточку Дроссельмайера. Но тянуло меня к однофамильцу Миши и другое. Что-то мне не понравилось в его письме и в личной беседе.
Не могу объяснить что… Вероятно, разговор с ним на разные темы, о житейском обиходе и домашнем уюте - ведь мы с ним, можно сказать, сейчас холостяки поневоле, - поможет мне заглянуть в душу и понять недопонятое.
На небольшом асфальтовом плацу возле его подъезда, где я оставляю машину, стоит еще одна "Волга" - голубая и совсем новая или ухоженная настолько, что ее можно принять за новую. Спрашиваю у старичка в подъезде: чья? "Ягодкина, - говорит. - Кому же еще такие машины покупать - деньжищ тьма. А вы к кому?" - "Да к нему же", - говорю. "Зубки, значит, сменить хотите, - ухмыляется старичок, видно, до сплетен охочий. - Третий атаж. Квартира с медной дощечкой".
Подымаюсь без лифта - невысоко. Звоню. Колокольчик за дверью откликается музыкально и весело.
Дверь открывает сам Ягодкин. Он в пижаме и теплых туфлях. Глаза блестят - или поспорил жарко, или выпил. Последнее подтверждает легкий винно-водочный ветерок, дохнувший из комнаты.
Блеск в глазах сменяется недоумением, даже растерянностью, впрочем, тотчас же скрытой.
- Господи боже мой, - уже умиляется он. - Сам полковник Соболев удостаивает меня вниманием. Проходите, полковник, у меня несколько не прибрано: только что поужинал в теплой компании. Да вы не беспокойтесь, мы одни. А пиджак снимите: у меня жарко.
Делаю первый вывод: уже постарался узнать мою фамилию, должность и звание. Зачем? Естественное любопытство при воспоминании о человеке в штатском, так строго говорившем с ним в кабинете майора? Может быть. Но от кого он мог это узнать?
Остатки ужина убраны. На столе никакой еды. Только шампанское, коньяк, лимонные дольки в сахаре да еще джин и пепси-кола вместо тоника. Гостей, видимо, было много, судя по количеству бутылок и рюмок. Широко живет протезист с новенькой "Волгой" и таким интерьером: старинная мебель, дубовые стулья с медной лампой, заказные стенды с книгами и вольтеровское кресло у телевизора.
- Может быть, коньячку выпьем? - предлагает Ягодкин, убирая посуду. - Я сейчас рюмки переменю.
- Не беспокойтесь, Михаил Федорович, - останавливаю я его. - У меня не тот возраст, и сердце надо беречь. А о звании моем забудьте: вы не у меня на службе. И, как и у вас, у меня есть тоже имя и отчество. Николай Петрович, к вашим услугам.
- Тогда чем обязан? - спрашивает он. В голосе уже сухость, которую следует размочить. Учту.
- Хочу поблагодарить вас, Михаил Федорович, - говорю я. - За ваше письмо и бдительность. Кажется, вашего посетителя мы нашли. Вот он, поглядите. - И я кладу на стол фотокарточку Дроссельмайера.
- Он! - обрадованно узнает Ягодкин.
- Вы уверены? - вновь спрашиваю я, положив фотографию обратно в бумажник.
- Несомненно, - уточняет Ягодкин. - Именно он.
- И говорил с вами по-русски… - без акцента?
- Без малейшего.
- Больше он вас беспокоить не будет. Кстати, от кого вы узнали о моей должности и фамилии?
Ягодкин не смущается.
- У одного из ваших работников. Проходил по коридору, искал кабинет майора и обратил на себя внимание кого-то из проходящих мимо. "Вы к полковнику Соболеву?" - спросил тот. Я взглянул на повестку и сказал, что к майору Жирмундскому. Ну а когда вы зашли в кабинет и заговорили при майоре таким начальническим тоном, я уже понял, с кем имею дело.
Признаю, что Ягодкину нельзя отказать в сметливости, а мне в недостаточной осторожности. Подвели меня не вопросы, а тон, каким они были заданы. Не рассчитал чутья и догадливости собеседника.
И все-таки он меня вроде бы побаивается, чувствую. Почему?
- А ведь уютно у вас, - говорю я будто бы невзначай. - Уходить не хочется. Плесните-ка мне коньячку чуток, как говорится, посошок на дорогу. А я пока на ваши книги взгляну.
Подхожу к стендам. Подписные издания, классики, переплетенные тома дореволюционных журналов, вроде "Исторического вестника", полный Дюма в издании Сойкина и другие, явно букинистические приобретения. А Ягодкин тем временем уже поставил на стол два чешских широких бокала.