И в глубине души он так и не мог понять: зачем? Десять лет он свободен от наркоты. Десять лет ежедневной борьбы, собраний АН, Анонимных наркоманов, короткие периоды на метадоне, программа реабилитации в Уттерйерне, оплаченная его коллегой из Министерстве обороны, Рикардом Юлином. Рикард потратил немало сил и денег, подчас ставил на карту свой престиж, чтобы вытащить его из пропасти, вернуть в систему, найти работу… подстилал солому, где только мог, нашел работодателей… и все псу под хвост. Все псу под хвост…
Не может этого быть. Что за работу он делал в последнее время? Какая-то IT-фирма заказала данные о белорусских телефонных сетях. Перевел пару годовых отчетов, несколько статей из официальных деловых газет в Минске.
Он осторожно ввел иглу, угадывая смутную голубизну вены под кожей, и осторожно потянул поршень на себя.
Должна появиться кровь.
Ему вовсе не хотелось всадить дозу в мягкие ткани – во-первых, это довольно болезненно, а во вторых, пройдет вечность, прежде чем героин начнет действовать.
Вот так!
Попал с первого раза. В шприце под поршнем расплылось темно-красное облачко. Он зубами развязал узел на стягивающих плечо колготках. Кайф пришел немедленно. Все мышцы расслабились, обволокли скелет, как перина, веки сразу отяжелели, и он закрыл глаза. Божественное, неописуемое ощущение – только сейчас он осознал, насколько ему не хватало его все эти годы. Он резко выдернул иглу, капля крови попала на грудь сорочки, но это его уже не волновало. Вытащил из кармана платок и прижал место инъекции.
Теперь на месте окровавленного человека появился другой – в черном костюме и широкополой шляпе. Данни зажмурился и снова открыл глаза. Человек исчез. Даже гадать нечего, кто это, все равно его не было. Почему появляются и исчезают люди?
Над головой опять прогромыхал поезд метро.
Он посмотрел на женщину. Та закончила возню, набрала шприц и выгнала воздух. Черные, очень черные волосы, и лицо немного восточное. А глаза не черные, нет… бутылочно-зеленые. Красивый рот. И очень белая кожа. Как у Белоснежки.
– Я тебя знаю, – сказал он. – Где мы встречались?
– А я тебя не знаю. Это только ты так думаешь, что меня знаешь…
Даже попытки не сделала вспомнить. И что это вообще значит – только ты думаешь… а кто так не думает?
Но ей сейчас не до него. Она спустила штаны, приподняла винно-красные трусики, поискала вену в паху, не нашла, подняла левую руку к шее и начала ощупывать ее. Ногти почти все сломаны. Или обгрызены. Не надо бы в шею, говорят, опасно… впрочем, такой тонкой иглой большого вреда не наделаешь. Но и эту попытку она оставила.
Наконец, нашла вену в локтевой ямке и ввела наркотик, мрачно и сосредоточенно. И немедленно начала крохоборничать: подтянула немного поршень и ввела опять – не упустить ни микрограмма.
– Значит, мы все же встречались… – пробормотал Данни. – Здесь, что ли? – Он показал на матрас.
– Я мимо проходила… но ты же здесь живешь?
– Где? Здесь, под мостом?
– Нет, под кустом… Какого черта? У тебя дела плохи, парень. Кто-то хочет тебя посадить.
Он кивнул. Согласился. Неужели уже начал приспосабливаться к новой действительности? Кто-то хочет меня посадить… значит, есть за что.
– А ты-то кто?
– Я? Конь в пальто…
Зрачки сузились так, что почти не видны. Она прислонилась к нему и закрыла глаза. Яркая полоска трусов из-под полуспущенных брюк. И признаков жизни не подает. Передозировка? Надо бы набрать сто двенадцать… пусть приедут и впрыснут нарканти.
И тут он увидел шрамы. Ожерелье следов от глубоких укусов вокруг шеи. Такие же укусы, как у Эвы Дальман, его первой подружки, которую он якобы ударил по голове и, пока она была без сознания, рвал ей зубами горло. Его за это осудили. Тогда ему было шестнадцать… Послали в закрытую школу для малолетних преступников, и там вся его жизнь внезапно изменилась. Он принял решение – покончить с прошлым, с наркотой и уголовщиной. Осудить-то осудили, но как раз в том, за что его осудили, он был невиновен! Он просто был не в состоянии сделать что-то подобное, какие бы технические доказательства они ни приводили…
Мой лживый трон,
мою корону из дерьма,
полную обрывков мыслей,
которые я не могу соединить.
Откуда эта чертова музыка? Он завертел головой, но так ничего и не обнаружил.
И эта женщина, уснувшая у него на коленях… кто она? Он отвел упавшие ей на лицо черные волосы, осторожно переложил женщину на матрас и встал.
Теперь в каждой фразе по пять нот, и по-прежнему ускользающий лад – не минор, не мажор. Только мелодия, никаких слов, это память подбросила ему текст. Он узнал эту мелодию. "Рана". Группа Nine Inch Nails.
Звуки все усиливались, они словно поднимались из глубины сознания, заглушали и затеняли все – опоры моста, женщину, грязный матрас, шприцы, наркоту… эта мелодия была на его мобильнике, вспомнил он и порадовался, что вспомнил, – он быстро выходил из полубессознательного состояния. Это сигнал на его мобильнике, но только мелодия, без отравленного хинной горечью голоса Трента Резнора. И мелодия продолжалась, пока он не открыл глаза и не нащупал на полу рядом с кроватью мобильник. Как он оказался здесь, в своей квартире? Он не помнил. Не помнил, выходил ли он вообще. Скорее всего, это был сон.
Данни нажал зеленую кнопку. Смотрел на процеженный сквозь опущенные жалюзи свет майского дня и слушал голос.
Голос… голос женщины под мостом, голос Эвы Дальман почти тридцать лет назад, и все же другой. Как будто кто-то аннулировал понятие времени.
* * *
Ангела Клингберг была ошеломляюще красива. Они назначили встречу в "Риторно", старом кафе на Уденгатан. Настолько красива, что красота наверняка доставляет ей массу неприятностей, решил Данни Катц, садясь за угловой столик. Конечно же элегантно одета. Ничего удивительного – достаточно вспомнить, кто ее муж. Сумочка от Hermès небрежно поставлена на пол, дорогие перчатки на столике, тонкий свитерок из ангорской шерсти, очень скромный, уверенный макияж и такой же скромный бриллиантовый браслет на левом запястье. Лет тридцать пять, блондинка, гибкая фигура. От нее исходила странная аура – смесь напряженного внимания и грусти. Он почувствовал укол сожаления и зависти – она замужем за другим… Данни сам себе удивился. Надо же… Зависть к обладателю такой женщины была не то чтобы сильной, но искренней.
До утреннего телефонного разговора он понятия не имел о ее существовании. Но даже сейчас ему трудно было представить, что она замужем за Джоелем Клингбергом, а еще трудней – вообразить его женатым.
Катц встал, неторопливо снял пиджак, повесил на спинку стула и опять сел. Зачем он вообще согласился на эту встречу? Любопытство, никаких других причин. Двадцать пять лет назад, когда ему удалось покончить со своим прошлым отпетого малолетнего преступника, они с Джоелем Клингбергом вместе учились в школе военных переводчиков. Даже жили вместе – сначала в военном лагере в Карлсборге, а потом – два невероятно интенсивных семестра в Упсале, изучали русский язык. После этого он не встречался с Клингбергом, хотя читал о нем в светской хронике, видел фотографии с каких-то великосветских фуршетов и всегда удивлялся, насколько мрачный вид Джоеля не соответствовал ожиданиям папарацци. Потом Клингберг, вместе с какими-то приятелями по интернату в Сигтуне, открыл риелтерскую фирму на Ривьере. Фирма просуществовала недолго – видимо, Джоель просто решил набраться делового опыта. Потом изучал юстицию, вслед за этим – год в Лондонской школе экономики. В конце концов он начал работать на семейном предприятии "Клингберг Алюминиум АБ" – и исчез, растворился в тщательно поддерживаемой анонимности делового мира.
– Спасибо, что нашли время. – Она улыбнулась. Смущенно, как ему показалось.
– Ну что вы… где вы нашли, кстати, мой номер?
– У Джоеля в компьютере. В списке контактов.
Это уж и вовсе странно. Катцу даже представить было трудно, что Джоелю когда-либо придет в голову ему позвонить.
– Хотите что-нибудь поесть? Выпить?
– Спасибо… достаточно, если вы объясните, что мы с вами здесь делаем.
И она объяснила.
Три недели назад Джоель Клингберг пропал. Полиция считает, что по собственной воле. Никаких причин объявлять его в розыск и тем более подозревать преступление.
Он вышел из их квартиры на Эстермальме утром в воскресенье. Отправился по каким-то делам и не вернулся. Она звонит ему ежедневно, но каждый раз натыкается на автоответчик. Но… есть кое-что, что можно назвать прощальным письмом.
Она нагнулась и вынула из сумочки лист с распечаткой. Е-мейл, посланный с мобильника Джоеля. Катц быстро просмотрел текст: несколько строк. Уезжаю на неопределенное время, хочу побыть наедине с самим собой и привести в порядок мысли. Извини, не хватило решимости сказать лично, прошу не беспокоиться и не искать.
– Я получила это в тот же день, через четыре часа… Но это совершенно на него не похоже! Не в его духе. Даже если возникли какие-то трудности, он не стал бы бежать от проблем…
– А вы как считаете? Что могло произойти?
– Честно говоря, не знаю.
Она сложила бумагу и сунула в сумку. Катц вспомнил, что в школе переводчиков у Джоеля была подружка, его ровесница… значит, постарше этой. Его самого тогда очень раздражали ее псевдоаристократические фасоны, но имя стерлось из памяти. Он даже не помнил, как она выглядела.
– Полиция считает, что Джоель исчез потому, что мы поссорились утром. По поводу детей… вернее, их отсутствия. Джоель хочет подождать. А мой биологический будильник уже не тикает, а верещит, как… как счетчик Гейгера… – Она бледно улыбнулась. – Мужчина в его возрасте, десять лет женат – и по-прежнему хочет "подождать"! Вы же наверняка знаете его прошлое, знаете, что случилось с его братом. Я сказала, что все его страхи именно оттуда: он боится, что опять может случиться нечто подобное. И мы поссорились.
Его брат… да, его брат. Он следил, как Ангела Клингберг нервно переводит взгляд с нетронутой кофейной чашки на забытую кем-то газету с результатами бегов, теребит перчатки – кстати, того же цвета, что и ногти на ее красивых руках. Исчезнувший брат, как же… Джоель, наверное, так и не смог забыть, трагическая и нелепая утрата давила на него, как двухпудовые вериги.
– Я прекрасно понимаю, как это звучит… обиженный муж, сварливая жена… сбежал, чтобы хоть немного побыть в покое. Но я уже говорила – на него это не похоже. К тому же мы быстро помирились. Он сказал, что ему надо кое-что сделать, вернется к ланчу. Даже столик заказали в ресторане. И знаете, похоже, после этого его никто не видел. И все, кроме меня, уверены, что он исчез по собственной воле. Полиция утверждает, что после ухода он пару часов колесил по Стокгольму в своей машине, якобы хотел развеяться…
Итак, Клингберг вышел из дому и взял машину. Откуда это известно? Проверили данные GPS, объяснила она. Он выехал из их дома на Шеппаргатан, покрутился в центре, судя по всему, без определенной цели. Потом остановился заправиться на Торильдсплане, дальше через Стадсхаген к станции метро в Кристинеберге, а оттуда в Альвик, в Транебергский парк, где остановился около муниципальных теннисных кортов.
– Вы же живете там рядом, я посмотрела по "Эниро". Странно, правда?
Почему-то Катцу стало неприятно, что Джоель припарковал машину именно там, напротив его окон. Если бы он в то воскресенье выглянул в окно, мог бы его увидеть.
– А потом?
– Потом поехал в промышленный район – знаете, в Ульфсунде, у озера, а потом возвратился в город и отправил это… – Она покосилась на сумку. – Письмо.
Оставил машину в подземном гараже у Центрального вокзала. Дальше след теряется. Сел на поезд? Очень может быть – на его имя был заказан билет в Копенгаген, но оказалось, в железнодорожных компьютерах программа составлена так, что известно, кем и когда куплен билет, и невозможно установить, воспользовался человек купленным билетом или нет.
Она замолчала.
Катц не мог оторвать взгляд от ее лица. Тревога, кое-как укрощенная принятой в их кругах сдержанностью, очень ей шла. Она была из тех женщин, которые его волновали, его тип… куда больше его тип, чем сам Джоель Клингберг.
– И почему вы обратились ко мне?
– Я прекрасно понимаю – вы удивлены. Но Джоель сам бы этого захотел.
– Почему вы так считаете?
Оказывается, Ангела Клингберг впервые услышала о нем несколько месяцев назад. Джоель за ужином ни с того ни с сего назвал фамилию. Данни Катц, сказал он, старый друг армейских времен.
– Мало того… сказал, что вы единственный человек, кому он когда-либо верил.
– Так и сказал? – удивился Катц.
– Да… так и сказал. Единственный человек в моей жизни, кому я верил безоговорочно. Я вспомнила этот разговор, когда он исчез.
С чего бы это? Они встречались на военной службе, это правда. Люди из совершенно разных миров: Катц из типичной пригородной банды, Клингберг – из типичной богатой, даже очень богатой семьи. Так называемая элита. В пятницу вечером, после изматывающей зубрежки слов и выражений, за ним приезжала машина, и он возвращался в свою среду, на виллу в Юрхольмене за высоким забором.
– Как-то раз я встал на его сторону в потасовке… может быть, он именно это имел в виду?
Она слегка улыбнулась.
– Про драки разговора не было. Думаю, речь шла о другом. Она потянулась к соседнему стулу – оказывается, там лежал небольшой пакет.
– Незадолго до исчезновения ему пришло вот это. Я случайно обнаружила пару дней назад в его гардеробе. В самом низу, за коробками с обувью.
Обычный посылочный конверт, мягкий, из толстой, подбитой поролоном бумаги. Она расстелила на столе квадратный кусок холста, что-то вроде полотенца или большой салфетки, примерно восемьдесят на восемьдесят. Два цвета: охряно-красный и черный. В середине вышит примитивистский рисунок: две скрещенных стрелы в рамке из осколков зеркала. А вне рамки, справа от стрел, вышитая грубым крестом фигура человека на коленях. В самом низу наклеены или пришиты две вырезанные из холста буквы: М. К.
– Инициалы?
– Вы меня спрашиваете? И еще вот это.
Из пакета появилось еще одно полотенце, только поменьше. Вышив ка изображала человека в окружении лижущих его ноги собак.
– Не знаю, имеет ли все это какое-то отношение к делу… Но довольно загадочно.
– Вы показали это полиции?
– Нет. Не показала. Они же никого не подозревают. Извините…
Она поднялась и пошла к туалету. Катц постарался вспомнить времена, когда он учился в школе военных переводчиков. Тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год. Verba arma nostra. Наше оружие – слово. Так звучал их девиз. Так оно и было. Их вооружали словом. Тогда это был русский, немыслимое количество слов, идиом, их надо было зазубривать, запоминать примеры применения и каждую пятницу сдавать зачет. За десять месяцев они прошли трехлетний университетский курс. Катц прекрасно помнил бесконечные часы в лингофонных классах, труднейшие уроки этологии и психологии русского человека – считалось, что военному переводчику, особенно в кризисной ситуации, эти знания необходимы. Они получили специальное следовательское образование, ЛСС, как это называлось на военном жаргоне, – личностный сбор сведений. Нечеловечески тяжелые учения на Готланде – дайвинг, атакующий дайвинг, разведывательный дайвинг, модели поведения…
Ему запомнился учебный фильм про инсценировку утопления, или пытку водой, опять же на военном жаргоне.
Совершенно невероятно, подумал он, невероятно и необъяснимо, что никто тогда не возмутился, хотя их, по сути, обучали искусству пыток. В фильме некий шведский поручик спокойно и неторопливо завязал полотенце на лице человека с запрокинутой головой, намертво привязанного к больничной койке. Потом он стал лить на полотенце воду из лейки. Реакция наступила немедленно – человек задергался, закашлял, начались судорожные рвотные схватки. Испытуемый, объяснил поручик, повернувшись к камере, испытуемый уверен, что его топят – он вдыхает воду. "При этом методе никаких физических повреждений не возникает, – спокойно звучал его голос, – но инсценировка утопления воспринимается как крайнее, практически невыносимое испытание. К тому же в шведском законодательстве метод не упоминается и не квалифицируется как преступление. Его разве что можно подвести под статью "незаконное принуждение"…"
Но более всего Катца удивляло, каким образом он, типичный представитель уличной шпаны, вообще попал в эту компанию. Единственный студент не из так называемой хорошей семьи. Хорошей – понимай богатой. Вернее, очень богатой. Он там был чужаком, но его приняли. Мало сказать – приняли. Отобрали.
Он посмотрел на дверь туалета. Ангела не появлялась.
А Джоель… что ж, Джоель тоже был в своем роде чужаком, хотя по иной причине. На нем лежала печать семейной трагедии. Его родители, как и родители Катца, погибли, когда он только-только вошел в подростковый возраст. Заперлись в гараже и включили двигатель. В их семейной усадьбе в Сёрмланде. После этого Джоель жил с дедом, Густавом Клингбергом, основателем знаменитой "Клингберг Алюминиум", седовласым патриархом, железной рукой управлявшим созданной им империей. Густав умер примерно через год после их дембеля, Катц читал некролог в газете.
Но самая главная трагедия случилась еще раньше. Его старший брат в начале семидесятых бесследно исчез – событие, которое и привело родителей через десять лет к двойному самоубийству.
Эта боль, судя по всему, преследовала Джоеля постоянно. Боль и мучительное чувство вины, хотя никакой его вины в случившемся не было. Он был всего на несколько лет старше Данни, но держался как старик. Наверное, страдал, что именно он остался в живых, его очевидно преследовал комплекс вины, и, чтобы избавиться от этого комплекса, Джоель с головой уходил в занятия: теория, практика, непостижимая русская грамматика, гигантские словари.
Что случилось, он рассказал Данни лишь однажды, и то очень коротко. Его брата похитила неизвестная женщина в стокгольмском метро, и с тех пор никто его не видел. Дня не проходит, сказал Джоель, чтобы я не спрашивал себя, что могло произойти, кто стоял за этим похищением – сумасшедший одиночка или какая-то группа шантажистов. Но, насколько ему было известно, никто и никогда не обращался с требованием выкупа… Может быть, какие-то извращенцы, педофилы…
Исчезнувший мальчик оставил после себя огромную мрачную тень. Подумай сам, Данни, сказал Джоель, – тело исчезло, а тень осталась.
Ангела вернулась из туалета, и Данни сразу увидел: она плакала. Села за стол, старательно отводя глаза.
– Я очень, очень прошу вас попытаться узнать, что с ним случилось, – сказала она, изо всех сил стараясь держать себя в руках; фраза прозвучала бы сухо, если бы не невольный повтор: "очень, очень". – Я хорошо заплачу. Может, мы с Джоелем когда-либо и испытывали в чем-то недостаток, но только не в деньгах.