– Он хочет меня только потому, что я не хочу его, – вздохнула Нэнси.
– Вы бросили ему вызов, – кивнул я. – Ущемили его мужскую гордость и все такое.
– С ним это делает любая девушка, – спокойно заметила Нэнси.
– Это еще больше осложняет положение.
– А вы зануда, приятель. – Чантер задумчиво посмотрел на меня. – Я имею в виду: старомодный чурбан.
– У каждого своя роль, – иронически согласился я.
Он взял последний сэндвич, демонстративно повернулся ко мне спиной и предложил Нэнси:
– Давай вместе, ты и я, потеряем этот хлам, угу?
– Давай вместе, ты и я, не будем делать ничего подобного. А если хочешь таскаться, то Мэтт будет рядом.
Он сердито нахмурился, потом резко поднялся с пола, и все его брелоки, кольца и цепочки зазвенели и затанцевали на груди.
– Тогда пойдем. Посмотрим на лошадей. Жизнь – это растрата времени.
– Он на самом деле художник, – проговорила Нэнси, когда мы вслед за зеленой скатертью вышли на солнце.
– Не сомневаюсь. Готов спорить, что половина из того, что он рисует, карикатура, хотя и с сильной примесью жестокости.
– Откуда вы знаете? – Она удивленно уставилась на меня.
– Вид у него такой.
Чантер шлепал босыми ногами рядом с нами, и его вид был настолько необычен для скачек, что зрители таращились на него, кто насмешливо, а кто шокировано. Сам он вроде бы не замечал всеобщего внимания. И Нэнси выглядела так, будто давно привыкла к такой реакции окружающих.
Мы остановились возле ограждения парадного круга, Чантер облокотился на покрашенные в белый цвет брусья и принялся упражнять голос.
– Лошади... Я не работаю для залов академии. Когда я вижу скачки, я вижу машину, и я рисую машину в форме лошади, с поршнями вместо суставов, с мускулами – приводными ремнями, которые натягиваются и трещат в напряженные моменты, с каплями мазута, вытекающими одна за другой из пор в шкуре лошади... – Он резко оборвал фразу, но тем же тоном спросил: – Как твоя сестра?
– Много лучше, – ответила Нэнси, не обращая внимания на внезапную перемену темы. – Она почти совсем поправилась.
– Хорошо, – отозвался он, и продолжил свою лекцию: – И потом я рисую битком набитые трибуны с взлетающими над ними шляпами и с бодрыми лицами, а все это время машина рвет свои кишки... Я вижу компоненты, я вижу, что случается с каждым из них, и я вижу стрессы... Я вижу цвета компонентов... На земле нет ничего целого... только компоненты. Даже то, что кажется целым, все равно состоит из компонентов. – Он опять резко замолчал, задумавшись над тем, что сказал.
Воспользовавшись наступившей паузой, я спросил:
– Вы продаете свои работы?
– Продаю? – Он окинул меня мрачным взглядом и с видом превосходства отрезал: – Нет, не продаю. Деньги отвратительны.
– Еще более отвратительно, когда их нет, – заметила Нэнси.
– Ты ренегатка! – гневно воскликнул он.
– Любовь в шалаше хороша, когда тебе двадцать, а в шестьдесят она уже выглядит жалко.
– Не собираюсь жить до шестидесяти. Шестьдесят лет – это возраст дедушек, А дедушка – не мое амплуа.
Мы отошли от парадного круга и лицом к лицу встретились с майором Тайдерменом. Он нес "Спортинг лайф" и вертел на пальце ключи от самолета. Майор великолепно владел собой. Его взгляд скользнул по Чантеру, и у него не дрогнул ни один мускул.
– Я снова все запер, – сказал он, протягивая мне ключи.
– Спасибо, майор.
Он кивнул, еще раз окинул взглядом Чантера и в полном порядке отступил.
Даже ради Нэнси служитель не позволил Чантеру подняться по лестнице, ведущей на трибуну для владельцев и тренеров. Мы смотрели заезд внизу. Чантер стоял рядом и через равные интервалы бормотал ругательства в адрес "вонючей буржуазии".
Колин Росс закончил вторым. Зрители возмущенно орали и рвали билеты. Нэнси выглядела так, будто к этому давно привыкла.
В перерыве между двумя следующими заездами мы сидели на траве, и Чантер, пользуясь тем, что его никто не перебивал, сообщил нам свои взгляды на зло, которое представляют собой деньги, расизм, война, религия и брак. Это был обычный банальный треп, ничего нового. И я сидел и молчал. Во время своей проповеди Чантер дважды, без предупреждения и не переставая говорить, протягивал руки и клал их на грудь Нэнси. И оба раза, не удивляясь, взяв за запястья, она сбрасывала руки с груди. Ни он, ни она вроде бы не считали, что такие действия нуждаются в комментариях.
После очередного заезда, в котором Колин пришел третьим, Чантер заявил, что у него пересохло горло. И мы покорно последовали за ним в бар, чтобы он смазал пересохшие голосовые связки. Там сверхзанятая барменша налила нам три стакана кока-колы. Чантер тут же занялся своим стаканом, так что платить пришлось мне, что можно было предугадать заранее.
Бар был наполнен наполовину, но большую часть пространства и внимания захватил высокий, грубоватого вида мужчина, говоривший с сильным австралийским акцентом. Нога у него была в гипсе, очевидно недавно наложенном, потому что повязка отсвечивала белизной, и он стоял, опираясь на костыли, с которыми явно не умел обращаться. Его громкий смех перекрывал гул голосов в зале, и он то и дело извинялся за то, что наталкивался на посетителей.
– Я еще не привык висеть на этих штуковинах, понимаете...
Чантер рассматривал его с таким же видом, с каким вообще глядел на мир – с откровенным неодобрением.
Здоровенный австралиец подошел к случайным знакомым и стал объяснять, что с ним случилось.
– Поверите ли, не могу сказать, будто я жалею, что сломал лодыжку. Самое лучшее вложение капитала в моей жизни. – Он громко и заразительно захохотал, и многие в баре усмехнулись. Но, конечно, не Чантер. – Понимаете, я только неделю назад застраховался, и тут сломал ногу на этих ступеньках. Представляете, я получил за это тысячу фунтов стерлингов. Ничего себе подбадривающее лекарство от перелома, а? Тысяча чертовых фунтов за то, что пролетел по ступенькам вниз, но не вверх же! – Он опять громко захохотал, радуясь своей шутке. – Теперь выпьем, и пойдем поставим ложечку этой манны небесной на моего друга Кенни Бейста.
Я вздрогнул и посмотрел на часы. Приближалось назначенное время – три тридцать. Кенни явно не посоветовал своему австралийскому другу не рисковать и не ставить на него. Но это абсолютно не мое дело. Сказать ему об этом было бы худшей услугой Кенни Бейсту.
Здоровенный австралиец повис на костылях и заковылял из бара, два его приятеля последовали за ним. Любопытство в Чантере преодолело неприязнь к деньгам.
– Кто, – спросил он, ни к кому не обращаясь, – дал этому шизику тысячу фунтов за сломанную лодыжку?
– Новый страховой фонд. Его создали специально для тех, кто ходит на скачки, – улыбнулась Нэнси. – Если произошел несчастный случай, фонд выплачивает им деньги. Я в подробностях не знаю, но слышала раза два, как люди говорили.
– Страховка – это аморально, – проговорил Чартер и, проскользнув за спину Нэнси, положил руки ей на живот. Нэнси отбросила их и шагнула в сторону. По-моему, я не очень успешно справлялся с обязанностями телохранителя.
Нэнси заявила, что именно этот заезд она хотела бы посмотреть как следует, и, оставив Чантера у подножия лестницы проклинать буржуазию, уверенно двинулась вверх. Я, не спрашивая разрешения, последовал за ней. Остаться с Чантером? Такое развлечение не привлекало меня.
Поглядев сбоку в программу заездов, которую держала Нэнси, я узнал, что Кенни Бейст будет скакать на лошади по кличке Рудиментс: номер седьмой, принадлежит герцогу Уэссексу, тренер Энни Вилларс. Потом появился Кенни в оливковой рубашке с серебряным поясом и в серебристой шапочке. Когда лошадь проводили перед трибуной по оливковой траве, у меня мелькнула мысль, что герцог Уэссекс выбрал цвета, которые так же легко отличить на скаковой дорожке, как уголь в темную ночь.
– Как провел Рудиментс последнюю скачку? – спросил я у Нэнси.
– Хм-м? – рассеянно промычала она, все ее внимание сосредоточилось на ярко-розовой с белым форме брата. – Как вы сказали? Рудиментс?
– Да. Я привез на скачки Кенни Бейста и Энни Вилларс, поэтому мне интересно.
– А, понятно. – Она поискала в программе сведения о Рудиментсе. – Последний раз... он выиграл. Перед этим – тоже выиграл. А еще раньше пришел четвертым.
– Это хорошая лошадь?
– По-моему, более или менее. – Она сморщила нос в улыбке. – Я же говорила, что вы не останетесь равнодушным.
– Всего лишь любопытство, – покачал я головой.
– Это то же самое.
– Он фаворит?
– Нет, фаворит – Колин. Но... посмотрите на то большое табло, видите?.. Рудиментс на втором месте по ставкам в тотализаторе. Он идет примерно три к одному.
– Что ж... – протянул я. – А что значит поставить на лошадь?
– Это значит заключить на нее пари. Этим занимаются букмекеры. Коли на то пошло, то это же делает и тотализатор.
– А если человек не букмекер, он может сам заключить пари?
– Конечно. Зрители так и делают. Предположим, букмекеры предлагают ставку три к одному, а вы не уверены, что эта лошадь победит. Тогда вы можете сказать своим друзьям, что предлагаете четыре к одному, и они заключат пари с вами, потому что вы даете больше. И, кроме того, в таких случаях не надо платить налог на сделанную ставку, потому что это пари между частными лицами.
– А если человек ошибся, и лошадь выиграла, то он платит друзьям в четыре раза больше, чем была их ставка?
– Конечно, платит.
– Понимаю, – сказал я.
Теперь я и вправду понимал. Эрик Голденберг на последних соревнованиях, договорившись с Кенни Бейстом, что тот проиграет, провел как раз такую операцию, о какой рассказывала Нэнси. А Кенни Бейст выиграл, и Голденбергу пришлось выплатить большие деньги. И они еще не успокоились после такого провала, и все утро сегодня спорили, повторить попытку или нет.
– Колин надеется выиграть этот заезд, – заметила Нэнси. – И я тоже.
"Вот удача для Бейста, если Колин выиграет", – подумал я.
Это была скачка на семь фарлонгов: лошади с места развивали скорость до тридцати миль в час. Когда они завернули в дальнем конце скаковой дорожки, идущей по кругу, я Рудиментса не увидел и только на последних ста ярдах различил Кенни среди всадников. Все произошло очень неожиданно: он оказался прижатым к белым брусьям ограждения скаковой дорожки, и у него не было пространства обойти Колина Росса по прямой.
Кенни так и не вырвался вперед и закончил заезд третьим. Колин победил, а второй была гнедая кобыла. В этот момент я бы не решился сказать, проиграл ли Кенни намеренно или так уж получилось.
– Разве не великолепно? – воскликнула Нэнси, ни к кому не обращаясь. Но женщина с другого конца трибуны подтвердила, что это было великолепно, и спросила о здоровье Мидж.
– О, спасибо, все хорошо, – ответила Нэнси и повернулась ко мне. В ее глазах совсем не было той радости, какая звучала в голосе. – Пойдем посмотрим, как расседлывают победителя.
Трибуна для владельцев и тренеров оказалась крышей над весовой. Перегнувшись через перила, мы наблюдали, как Колин и Кенни потрепали по холкам своих лошадей, прощаясь с ними, взяли под мышки седла и скрылись в дверях весовой. Оставшиеся на площадке для победителя без конца похлопывали друг друга по плечам и отвечали на вопросы окруживших их журналистов. Там, где прогуливали Рудиментса, небольшая группа людей с отсутствующим видом сдержанно улыбалась. Глядя на них, я бы тоже не решился сказать, прячут ли они восторг от удачно проведенной махинации или злятся и подсчитывают убытки.
Потом лошадей увели в конюшню, а группки рассеялись. Вместо них появился Чантер, который смотрел вверх и махал нам рукой.
– Спускайтесь! – кричал он.
– Никаких тормозов, – вздохнула Нэнси. – В этом его несчастье. Он будет кричать, пока мы не спустимся.
И он, не переставая, орал во все горло. Подошел служитель и попросил его перестать шуметь, но с таким же успехом можно было надеяться, что журчание ручья заглушит ударника хардроковой группы.
– Нэнси! Спускайся! – вопил он.
Она на шаг отступила от перил, чтобы он не мог ее видеть.
– Останетесь со мной? – Это был полувопрос-полупросьба.
– Если хотите.
– Вы же видели, какой он. А сегодня он был тихим-тихим. Благодаря вам.
– Я абсолютно ничего не сделал.
– Вы были рядом.
– Зачем вы приезжаете в Хейдок, если он без конца надоедает вам?
– Потому что, черт возьми, я не хочу чувствовать себя запуганной.
– Чантер любит вас, – сказал я.
– Нет. Господи, неужели вы не понимаете, кого он любит?
– Не понимаю.
Она покачала головой и посмотрела мне в глаза.
– Он безумно любит Чантера. – Она сделала шага три к ступенькам и остановилась. – Почему я говорю с вами так, будто знаю вас долгие годы?
Я покачал головой и улыбнулся, хотя в некотором смысле знал, почему. Но ведь никому не хочется прямо признаваться, что к нему относятся с таким же безразличием, как, допустим, к обоям на стенах.
Плаксивый голос Чантера эхом отлетал от стен трибун:
– Нэнси, спускайся вниз!
Она сделала шаг и опять остановилась.
– Не окажете ли вы мне еще одну любезность? Я останусь здесь у тети еще на несколько дней, но утром я купила для Мидж подарок, чтобы Колин отвез его домой. А он думает только о лошадях и наверняка забудет. Проследите, чтобы он не забыл подарок в раздевалке.
– Обязательно, – заверил я. – Ваша сестра... Я так понял, что она была больна.
Нэнси посмотрела на сияющее небо, потом на землю, потом прямо мне в глаза, и в этот момент за блестящим фасадом я увидел огромную болезненную трещину.
– Была. И будет, – сказала Нэнси. – У нее лейкемия. – Помолчав, она сглотнула и добавила самое невыносимое: – Мы с ней близнецы.
Глава 3
После пятого заезда Чантер мрачно объявил, что его ждут пять студентов с факультета скульптуры. Им надо было, чтобы он похвалил их. И хотя он презирает систему, в которой живет, но, если его уволят, то как ему решить проблему с едой? Прощание с Нэнси выразилось в том, что он обтер ее руками спереди и сзади и собирался поцеловать открытым ртом в губы, но она ловко отклонилась, и поцелуй пришелся на ухо.
Он испепелил меня взглядом, будто это по моей вине не удался поцелуй. Нэнси не позволила повторить обряд прощания. Он насупился и пробормотал что-то про соль, которую насыплет ей на хвост, потом так резко повернулся на голых пятках, что скатерть, брелоки, цепочки, браслеты взвихрились, точно в центрифуге, и на высокой скорости направился к выходу.
– У него подошвы словно подметки, – заметила Нэнси. – Отвратительно. – Но на лице мелькнула тень снисхождения, и я понял, что для Чантера не все потеряно.
Нэнси сказала, что хочет пить, и что лучше всего жажду утоляет кока-кола. Вроде бы она хотела, чтобы я торчал рядом, и я решил торчать рядом. На этот раз без Чантера, мы вошли в специальный бар только для членов клуба – маленький зал на первом этаже у главного входа.
И там опять гремел голос австралийца с загипсованной ногой. Другая аудитория. Та же самая история. Его громовой бодрый бас наполнял маленький зал и эхом отдавался в холле главного входа.
– Из-за него не слышишь себя, – проворчала Нэнси.
В дальнем углу, где было меньше сутолоки, за маленьким столиком сидели майор Тайдермен и Эрик Голденберг. Похоже, перед ними стояли бокалы с тройной порцией виски. Почти соприкасаясь склоненными головами, они о чем-то шептались, уверенные, что их никто не подслушает. Отношения между ними едва ли кто-нибудь назвал бы сердечными. На склоненных лицах выражение жесткости и неуступчивости, и ни тени дружелюбия в быстрых взглядах, которыми они время от времени обменивались.
– Тот, что ходил за "Спортинг лайф"? – спросила Нэнси, заметив, куда я смотрю.
– Да. Второй тоже мой пассажир.
– Они не кажутся безумно счастливыми.
– Они не выглядели безумно счастливыми и по дороге сюда.
– Владельцы постоянно неудачливых лошадей?
– Пожалуй, нет. Они приехали сюда ради Рудиментса, с которым работал Кенни Бейст, а тренировала Энни Вилларс. Но в программе скачек они не заявлены как владельцы.
Нэнси достала свою программу.
– Рудиментс. Владелец герцог Уэссекс. Ни один из них не является глупеньким беднягой герцогом.
– Герцог?
– Да, – подтвердила она. – На самом деле, наверно, он не такой уж старый, но ужасно туповатый. Выглядит важно, и титул важный, но в голове одни опилки.
– Вы его хорошо знаете?
– Я часто его встречала.
– Очень тонкое различие.
– Да.
Двое мужчин в углу заскрипели отодвигаемыми стульями и направились к выходу. Громогласный австралиец заметил их, и его широкая улыбка раздвинулась еще на пару дюймов.
– Только поглядите, разве это не Эрик? Эрик Голденберг, это же надо! Иди скорей сюда, мой старый друг. Давай выпьем!
Голденберг принял приглашение совсем без энтузиазма, а майор почти побежал к двери, опасаясь, что его тоже включат в компанию. На прощание он смерил австралийца взглядом, полным неприязни военного к перебравшему штафирке.
Между тем австралиец, обняв Голденберга за плечи, взмахнул костылем, который задел Нэнси.
– Надо же! – закричал он. – Простите, леди, я не привык еще управляться с этими штуковинами.
– Ничего, – пробормотала Нэнси, а Голденберг шепнул что-то австралийцу, я не расслышал что, и мы не успели охнуть, как оказались в компании загипсованного бодряка, а он заказывал выпивку на всех.
Вблизи оказалось, что австралиец выглядит очень странно из-за того, что лицо и волосы у него совершенно бесцветные, а кожа удивительно белесая. Голова у него была почти лысой. Шелковистые волосы, обрамлявшие лысину, из белокурых превращались в совсем белые. Такими же были ресницы и брови, и даже губы постоянно улыбающегося рта казались кремовыми. Он выглядел так, будто загримировался под большего веселого призрака. Как выяснилось, звали австралийца Эйси Джонс.
– Тьфу, что это вы выдумали, – с отвращением сказал он мне. – Кока-кола для сосунков, не для мужчин. – И глаза у него были бледными с чуть заметным серо-голубым отливом.
– Не дави на него, Эйс, – вступил в разговор Голденберг. – Он повезет меня домой. Я вполне обойдусь без пьяного пилота.
– А? Пилот? – Громкий голос передал информацию пяти десяткам людей, которых она вовсе не интересовала. – Один из тех парней, которые летают? Большинство пилотов, которых я знаю, настоящие лихачи. Крепко живут, крепко любят, крепко пьют. Мужики что надо! – Он говорил это, широко улыбаясь, но за улыбкой скрывалось желание уколоть. – Давай, парень, живи опасно, не разочаровывай людей!
– Тогда, пожалуйста, пиво, – согласился я.
– Почему вы сдались? – Нэнси тоже разочаровалась, но по другой причине.
– Злить людей, когда можно избежать этого, все равно что кидать мусор в воду. В один прекрасный день он приплывет назад, но пахнуть будет хуже.
– Чантер бы сказал, что это аморально, – засмеялась она. – Нужно отстаивать принципы.
– Я выпью полбокала пива. Что от этого изменится?
– Невозможный человек.