– В пять сорок, в пять пятьдесят – в любое время после пяти тридцати, – раздраженно настаивал Харли.
– Интересно, где же была бомба? – задумчиво протянул высокий. – Вы не заглядывали в коробку с медикаментами для первой помощи!
– Нет. – Я удивленно уставился на него. – Только проверил, что она на месте. Я никогда не заглядываю в нее. И в огнетушители тоже. И под сиденья...
– Правильно. – Высокий кивнул. – Она могла быть в любом из этих мест. Или в завернутом в цветную бумагу подарке.
– Отбросьте эту мысль, – фыркнул Харли.
Я медленно отклеился от стены.
– Предположим, – неуверенно начал я, – предположим, что во всех этих местах бомбы не было. Предположим, она лежала где-то глубоко, спрятанная от глаз. Где-то между переборкой кабины и внешней обшивкой... Предположим, она была плоская, как блюдце... Из-за воздушных ям и бесконечных поворотов, которые я делал, чтобы избежать кучевых облаков, она сдвинулась с места и опустилась на привод руля высоты... Предположим, именно это я почувствовал... и потому решил приземлиться... Так что получается, сама бомба и спасла нас.
Глава 5
На следующий день я возил на "Ацтеке" пять человек, жокеев и тренеров, из Ньюмаркета в Ньюкасл на скачки и обратно, и всю дорогу слушал их ворчание насчет того, что полет обходится слишком дорого. Вечером я опробовал пригнанный из Ливерпуля "Чероки", который все время падал на левое крыло. Стрелка, показывающая количество горючего в баках, без конца прыгала, и электропроводка была явно неисправна.
– Самолет не очень хороший, – сказал я Харли. – Старый, шумный и, вероятно, жрет много горючего. И, по-моему, что-то не так с зарядкой батарей.
– Он летает, – перебил меня Харли, – и стоит дешево. А Джо все исправит. Я беру его.
– Кроме того, он оранжево-белый, почтя как машины "Полиплейн".
– Я не слепой, – раздраженно взглянул он на меня, – сам знаю. И неудивительно, что он оранжево-белый, ведь машина раньше принадлежала им.
Он ждал возражений, чтобы выплеснуть на меня досаду, но я промолчал и только пожал плечами. Если ему хочется показать своим опаснейшим конкурентам, что его стандарты гораздо ниже, и он готов использовать выброшенную ими третьесортную старую развалину, это его дело.
Харли подписал контракт на аренду и отдал ее пилоту, который пригнал самолет и теперь поездом возвращался домой. Летчик жалостливо улыбнулся и, покачав головой, ушел.
Оранжево-белый "Чероки" отправился в ангар, чтобы там Джо помахал над ним волшебной палочкой и вернул ему молодость. А я по периметру летного поля зашагал к дому, "уютному милому дому".
Вагончик для пилотов стоял на краю аэродрома. До меня в нем жил Ларри, до Ларри – другие летчики. Воздушные таксисты работали у Харли в среднем месяцев по восемь, и большинство из них поселялись в вагончике, так было дешевле всего. Он стоял на пыльном квадрате бетона, который раньше служил полом для казармы военно-воздушных сил, и был подключен к электричеству, воде и канализации, которыми когда-то пользовались военные.
Как и все временные сооружения, он, должно быть, много лет назад выглядел прилично, но поколения пьющих пиво холостяков, открывая бутылки, оставили на всех углах острые отметины крышек, а на стенах за сиденьями – грязные серые круги от голов. Аэропортовская грязь сбилась на коричневых стенах в серые лепешки, изредка перемежаемые темными полосами абстрактного рисунка обоев. Жалкие фотографии полуголых грудастых девиц были приклеены к стенам скотчем, а прилипший скотч и грязные обрывки показывали, где красовались прежние шедевры. Выцветшие зеленые занавески видели тысячи похмелий. Засиженное мухами зеркало отражало сотни осколков разбитых надежд, а пружины кровати прогибались под весом десятков скучавших пилотов, у которых было единственное развлечение – Хони.
Я забыл купить поесть. В кухне нашлись полпакета кукурузных хлопьев и банка растворимого кофе. Молоко, купленное вчера, от жары прокисло. Проклиная все на свете, я плюхнулся на два сиденья, которые должны были изображать софу, и с отвращением вытащил из кармана два письма, пролежавших нераспечатанными с утра.
В одном фирма проката телевизоров сообщала, что аренда переведена на мое имя, как и требовалось, и просила заплатить за шесть недель, не оплаченных Ларри. В другом письме Сьюзен деловито напоминала, что я опять опоздал с выплатой алиментов.
Я отложил оба письма и невидящими глазами уставился в окно на темневшее летнее небо. За окном в сумерках простиралось пустое летное поле, равнодушное, спокойное, нетребовательное – все, в чем я нуждался, чтобы воспрянуть духом. Неприятно, что процесс выздоровления затянулся дольше, чем я ожидал. Интересно, вернусь ли я когда-нибудь в прежнее состояние? Может быть, если человек так испортил свою жизнь, как я, он уже никогда не вернется к прежнему. Может быть, наступит день, когда я перестану ждать перемен. Может быть, наступит день, когда я признаю, что безрадостное настоящее – это не период выздоровления, а то, в чем мне предстоит доживать оставшиеся дни. Было бы жаль. Было бы жаль позволить пустоте навсегда завладеть мной.
Теперь у меня три фунта в кармане и шестнадцать – в банке, но я наконец расплатился с долгами. Развод, громадные счета, которые в холодной оргии ненависти ко мне повсюду оставляла Сьюзен в последние недели нашей совместной жизни, – все уже выплачено. Из-за характера своей работы я уже давно перевел дом на ее имя, и она впилась в него как пиявка. Сьюзен чувствовала себя победительницей и по-прежнему жила в нем, отбирая четверть моего заработка и посылая мне письма, если я вовремя не переводил алименты.
Я никогда не понимал, как любовь могла превратиться в такой ужас. И сейчас, оглядываясь назад, я все еще не понимал. Мы царапали и били друг друга, стараясь сделать побольнее. А когда поженились в девятнадцать лет, нам казалось, что мы никогда не расстанемся, что любовь и нежность – навеки. Потом наши отношения дали трещину, и она сказала, что во всем виновата моя работа – долгие, десятидневные полеты а Вест-Индию, а у нее, кроме скучной секретарской работы у доктора и унылых бесконечных дел по хозяйству, ничего нет. В порыве нежности и заботы о ней я уволился из Британской компании трансокеанских воздушных сообщений и устроился в "Интерпорт", где полеты длились несколько часов, и почти каждую ночь я мог проводить дома. Жалованье было немногим хуже, а перспективы – гораздо хуже, но три месяца мы прожили счастливо. Потом настудил долгий период, когда мы оба старались не раздражаться и не раздражать друг друга, и, наконец, последние шесть месяцев, когда мы рвали друг другу нервы и чувства в клочья.
С тех пор более или менее сознательно я старался ни к кому не испытывать никаких чувств. Ни к кому не привыкать. Ни с кем не иметь ничего общего. Быть равнодушным, спокойным, холодным. Торосистый лед после бури.
В вагончике я ничего не менял и не улучшал, будто и не жил в нем. И я знал, что ничего не буду делать: в этом не было нужды. Я не хотел иметь ничего общего даже с вагончиком.
И уж конечно, с Тайдерменом, Голденбергом, Энни Вилларс и Колином Россом.
Все они, за исключением Голденберга, были в моем следующем полете на скачки.
* * *
На "Ацтеке" я проработал еще два дня, возил бизнесменов в их обычные ежемесячные поездки к поставщикам в Германию и Люксембург, а к субботе Джо подлечил и приодел "Чероки", и я пересел в него. Стрелка содержания горючего в баках по-прежнему показывала на ноль, что не добавляло мне оптимизма, но электропроводка вроде бы не барахлила. И хотя машина все еще хромала на одно крыло, зато искрилась свежей краской, пахла шампунем и освежителем воздуха, и пепельницы сверкали чистотой.
В тот день мне предстояло забрать пассажиров в Кембридже. Как обычно, я прилетел на аэродром на полчаса раньше, но майор уже был там. Он сидел в углу у входа в зал ожидания.
Я заметил его раньше, чем он меня, и, когда подходил, он как раз вынул из футляра бинокль и положил на низкий столик рядом с креслом. Бинокль оказался гораздо меньше, чем можно было предположить, глядя на футляр. Потом майор вытащил из футляра серебряную фляжку, оплетенную кожей. Он сделал один долгий, на шесть секунд, глоток, затем с явным облегчением вздохнул и закрутил крышечку.
Я замедлил шаг, чтобы он успел спрятать источник бодрости и бинокль в футляр, потом остановился возле кресла и пожелал ему доброго утра.
– А... Доброе утро, – натянуто пробормотал он и встал, быстро застегивая пряжку футляра. Потом, передвинув ремешок, он привел футляр в обычное положение, на животе. – Все готово?
– Еще рано, не все пассажиры.
– Ах. Не все. Конечно. – Он тщательно вытер рукой усы, втянул подбородок в шею. – Надеюсь, сегодня никаких бомб?
Он не совсем шутил.
– Никаких, – заверил я его.
Майор кивнул, избегая моего взгляда.
– Очень огорчительно. В прошлую пятницу. Понимаете, очень огорчительно. – Он помолчал. – Я чуть не отказался сегодня от полета, когда услышал, что Колин... э-э... – Не договорив, майор опять замолчал.
– Я весь день не отойду от самолета, – пообещал я.
Майор снова кивнул и резким тоном сказал:
– Ко мне приходили парни из следственной комиссии. Вы знаете?
– Они говорили мне.
– Наверно, вам они тоже задавали вопросы?
– Да.
– Они вгрызаются в каждую мелочь.
– Да, они очень дотошные. Готовы проехать сотню миль ради ответа на один простой вопрос.
– Знаете по собственному горькому опыту?
– Мне рассказывали, как они работают. – Я не знал, насколько выразительно прозвучал мой голос.
– Не понимаю, почему бы не передать дело в полицию.
"Как бы не так, – подумал я. – Нигде в мире нет полиции, которая сравнилась бы по профессиональной цепкости с британской авиационной следственной комиссией".
Появились Энни Вилларс и Колин Росс и не сразу нас заметили, настолько были погружены в беседу.
– ...Вы же обещали работать с моими лошадьми, когда будет возможность.
– Я слишком занят.
– Я же не прошу, чтобы на каждом соревновании.
– Есть причины, Энни. Сожалею, но не буду. – Он произнес последние слова так, что настаивать было бесполезно. Она озадаченно и огорченно смотрела на него.
– Доброе утро, – рассеянно бросила мне Энни Вилларс. – Доброе утро, Руперт.
– Доброе утро, Энни, – ответил майор.
В этот раз на Колине были узкие бледно-серые брюки и голубая рубашка с открытым воротом.
– Доброе утро, Мэтт, – улыбнулся он.
Сделав стойку, будто терьер, майор шагнул к Колину.
– Я понял так, что вы отказываетесь от предложения Энни?
– Да, майор.
– Почему? – В голосе прозвучала обида. – Наши деньги ничем не хуже других, а лошади у нее всегда в порядке.
– Простите, майор, но я не буду работать с ее лошадьми. И оставим этот разговор.
Майор с оскорбленным видом подхватил Энни под руку и повел посмотреть, открыт ли бар. Колин со вздохом опустился в деревянное кресло.
– Спаси меня, Боже, от жуликов, – пробормотал он.
– Она не показалась мне жуликом. – Я сел рядом.
– Кто? Энни? Она не жулик. Только не на все сто процентов щепетильна. Мне не нравится этот грязный прохиндей Голденберг. А она часто слишком послушно следует его советам. Я не хочу через нее получать его приказы, как провести заезд.
– Как Кенни Бейст? – предположил я.
– 3наю, об этом все говорят. – Он искоса посмотрел на меня. – Кенни собирается покончить с этим. А я не хочу начинать. – Колин задумался. – Служащий следственной комиссии, который приезжал ко мне, спрашивал, не вижу ли я связи между взрывом и тем, что кричал в тот день Бейст, возвращаясь домой.
– И что вы ответили?
– Я сказал, что не знаю. А вы?
– Признаюсь, я думал об этом. Он ходил к самолету после скачек, и настроение у него было убийственное, но...
– Вот именно "но", – согласился Колин. – Разве у Кенни хватит кровожадности, чтобы вместе с ними убить вас и меня? – Он покачал головой. – Нет, на Кенни это не похоже, на него я бы никогда не подумал.
– И, кроме того, – кивнул я, – он дошел до точки кипения после того, как проиграл заезд в три тридцать. Где бы он нашел в Хейдоке бомбу меньше чем за час?
– Он мог ее заранее приготовить.
– Но это бы означало, будто он знал заранее, что произойдет на скачках...
– Что ж, такое бывало, – сухо заметил Колин.
Мы помолчали, потом я сказал:
– Во всяком случае, я думаю, что бомба была на борту все время. С того момента, как я вылетел с аэродрома "Дерридаун".
Он секунд десять задумчиво качал головой.
– В таком случае... Ларри?
– А он мог бы пойти на такое?
– Бог знает. Подловатый парень. Стащил у Нэнси сто фунтов. Но бомбу... и ради чего?
Я пожал плечами.
– Бомбы обычно используют или в политических целях, или чтобы получить страховку, – продолжал Колин.
– Фанатики или родственники... – Я быстро подавил зевок.
– Вас вроде бы не очень это волнует? – спросил он.
– Не очень.
– Вас не беспокоит, что любитель бомб может повторить попытку?
– Настолько же беспокоит, насколько и вас.
– Да-а, – усмехнулся он. – Очень хотелось бы точно знать, для кого была та бомба. Представляете, как глупо будет выглядеть человек, который начнет всего бояться, а бомба предназначалась майору, которого наконец прикончат. Или вам.
– Мне? – удивился я.
– А почему бы нет?
– Но я ни у кого не стою на пути.
– А кто-то может считать, что стоите.
– Тогда он идиот.
– А только идиот... или законченный псих... может подложить бомбу в самолет...
Тайдермен и Энни Вилларс возвращались из бара, с ними шли мужчина и женщина.
– О Боже, – выдохнул Колин. – Появился мой собственный Чантер. – Он укоризненно посмотрел на меня. – Почему вы не сказали мне о других пассажирах?
– Я не знал о них, ведь я не продаю билеты. Кто они?
Мы встали. Женщина лет тридцати, но одетая как подросток, тотчас кинулась к Колину и с вулканическим жаром поцеловала его в щеку.
– Колин, дорогой, представляете, в самолете оказалось свободное место, и Энни предложила мне лететь с вами. Разве это не замечательно?
Колин сверкнул глазами, но Энни сделала вид, что не заметила.
У женщины-подростка была аристократическая дикция. Белые гольфы. Платье верблюжьего цвета с завышенной талией. Множество звякавших при движении золотых браслетов. Прямые длинные русые волосы с выгоревшими прядями. Сногсшибательные экзотические духи. Она смотрела на собеседника так, будто ожидала, что ради нее он немедленно кинется в огонь и воду.
Вцепившись в руку Колина, так что он не смог бы высвободиться, не обидев ее, леди заявила с малопривлекательной веселостью:
– Пойдем кинемся в пропасть. Так волнующе летать рядом с Колином в эти дни.
– Вам лететь вовсе не обязательно, – проворчал Колин, совсем не стараясь скрыть неприязнь.
Она, казалось, не замечала его отношения.
– Дорогой! – воскликнула она. – Я так привязана к вам. Ничто не остановят меня.
Она двинулась к дверям, ведя Колина, за ней последовали майор, Энни, новый пассажир и в конце я. У этого крупного мужчины был такой же взгляд на мир, как и у его спутницы: все должны расступиться, расчищая ему дорогу. Майор и Энни именно это и делали: что бы он ни сказал, они в знак согласия с энтузиазмом кивали, готовые в любой момент подхватить крупицы мудрости, вылетавшие из его уст.
Две девочки-подростка, которым я поручил сторожить запертый самолет, стояли на посту. Конечно, их больше соблазнял обещанный автограф Колина, чем мои деньги. Обе получили то и другое и пришли в восторг. Никто и близко не подходил к самолету, заверили они меня, и не спрашивал, что они здесь делают. Значит, ни у кого не было возможности даже приклеить к обшивке жвачку, не то что подложить бомбу.
Расписываясь в их альбомах, Колин с лукавым одобрением поглядывал на меня: дескать, как нынче подешевела безопасность. Его хорошее настроение несколько потускнело, когда дружелюбная леди пригласила его сесть рядом с ней на заднее сиденье.
– Кто это? – спросил я.
– Финелла Пейн-Персиваль. Боль, сидящая у меня в печенках.
– А мужчина? – засмеялся я.
– Герцог Уэссекс. Сегодня его лошадь, которую тренирует Энни, участвует в скачках.
– Не Рудиментс?
Колин удивленно поднял на меня глаза.
– Да, правильно. – Он расписался во втором альбоме и вручил его девочке. – Кенни Бейст не будет сегодня работать с ним, – сухо добавил он.
– Неужели?..