Мимо параллельного класса - шел урок физкультуры, мимо своих одноклассников, как бы случайно оказавшихся неподалеку, задворками и проходными дворами наконец он добрел домой. Здесь следует упомянуть, что в числе обидчиков был и Илюша Заславский…
Событие это осталось без последствий. Не считать же наказанием выговоры или там снижение оценок за поведение. Однако с этих пор Гришу в школу и обратно стала сопровождать мама. Благо почту разносила в этом районе. Наказавшие доносчика ходили в героях довольно долго. Не меньше недели.
За время, уходившее на эскортирование Гриши, мать раньше успевала разнести еще и телеграммы. А это полставки. Поразмыслив, она решила пойти на, расходы, но проблему решить радикально.
Разговор с Израилем обошелся в тридцать рублей. Объяснить ситуацию за две минуты не удавалось никак. Брат Гриши, Арон, уехал три года назад, связь поддерживалась лишь редкими письмами да открытками. Не в пример младшему, Арон был крепок и силен, но местной сявотой пренебрегал, обделывая свои делишки где-то в центре города. Если к нему и заявлялись приятели, то исключительно на машинах. А едва ему стукнуло восемнадцать, завел свои колеса. Одевался дорого, как и все его окружение. Родители вопросов не задавали. Любопытство Гриши всякий раз, удовлетворялось подзатыльником.
Жалоба матери шла кружным путем: через Израиль - на соседнюю улицу. Надоумил ее Гриша, ибо уже тогда был не по летам хитер. В свое время были и у Арона стычки с местной шпаной, но после того, как вечно пьяный Митя Ежик, владелец полуразрушенного "москвича", попер на Арона из-за места на площадке перед подъездом и пустил ему "жидовского сопляка", а ароновы приятели явились на трех машинах и учинили такую разборку, что пострадавшие с полгода охали и косились по сторонам, даже Гриша ощутил на себе отсвет грозной известности брата.
Братнина слава грела недолго - Арон уехал, защищать Гришу стало некому. Подросло новое поколение шпаны, которое тоже искало славы, денег на выпивку и нестроптивых девочек.
Арон, очевидно, как и пообещал матери, связался с оставшимися в Союзе друзьями в тот же вечер. Потому что следующий день в районе ознаменовался грандиозной экзекуцией. Хулиганы, получив сначала физическое, а затем и моральное внушение, от Гриши отстали…
К двадцати одному году Гриша окончил университет, получив диплом экономиста. Защитился с блеском. Понадобились водительские права - приобрел и права, за смехотворную сумму. На экзамен даже не показался - с его координацией движений провал был гарантирован. Это обошлось в дополнительные две сотни. Дяди из ГАИ через инструктора передали водительское удостоверение.
Таким образом, отбыл Гриша к брату во всеоружии. Писали оба не часто, погруженные в деловую жизнь, располагающую к экономии времени. Но фотографии, вложенные в письма, свидетельствовали - живут весьма не бедно. Сияющий белизной, легкий и в то же время солидный особняк на фоне тропической растительности, шикарные модели машин, ну и прочее.
Старшее поколение Фишбейнов в дорогу, однако, не собиралось, вкушая уют в двухкомнатной квартире, где потолок начинался сразу над дверью. Папе-Фишбейну хватало на выпивку, а мама была довольна, когда доволен папа.
Сыновья звали, этого требовали приличия. Со временем пришли и вызовы - по два на каждого родителя. Сначала от Арона, затем и от Гриши.
Получил вызов и Илья - Гриша обещал. Внутри на двух языках: "Настоящим Министерство Иностранных Дел Израиля подтверждает приглашение на постоянное жительство в Государство Израиль нижеперечисленных лиц"…
И лица рискнули. После долгих, как водится наверное у всех эмигрантов, сборов и изучения противоречивых сведений о новой родине, решились. И едва решение было принято, Илья, будто освободившись от сомнений, стал отвечать на вопросы любопытствующих умно и убедительно. Словно читая Агаду в ночь пасхального седера за праздничным столом. Как старший и более опытный, раскрывая глубокий смысл и значение отъезда не хуже, чем праздника Песах.
Старая вражда между одноклассниками утихла еще в Союзе, в свое время перепало обоим, - и Илья ехал в Иерусалим не в никуда, следуя формальному вызову, но к другу, родственной душе. Новый, несоизмеримо более красочный мир, ощущение прочности, состоятельности и уверенности в себе… Слепящая, желтковая желтизна палящего солнца отражалась в телах автомобилей, - стремительных, ярких, приемистых. Свободные, раскованные люди в легкой хлопковой одежде, спадающей мягкими складками. Плоть прикрыта едва-едва, на самой грани приличий. Кожа всех оттенков смуглости, но преобладает золотистая бронза.
Аэропорт Бен-Гурион не поражает воображение путешественника. Но едва ли есть еще в мире другой, где царило бы такое цепенящее напряжение и тревога, доходящая до паники.
Бывших соотечественников Илья узнавал в аэропорту легко. Хотелось думать, что сам он не похож на этих растерянных переселенцев. Мечущиеся, любопытные, тревожные взгляды, судорожные движения рук. Да и одежда… Вновь прибывшие были экипированы чересчур добротно, в самое лучшее, тогда как старожилы Израиля одевались без претензий, заботясь лишь об удобстве.
Яркий микроавтобус бодро помчал Заславских в Иерусалим. Глаза разбегались от пестроты окружающего, и потому показалось, что доехали неожиданно быстро. Анечка прилипла к окну. Илья тоже глазел по сторонам, словно прозревший слепец.
Дом Фишбейна не обманул ожиданий, хотя в этом, не самом бедном районе Иерусалима, по соседству возвышались строения и пошикарнее. Однако и Гришин особнячок был превосходным и замечательно удобным. Просто - мечта.
Прежний владелец - кривоносый мебелеторговец Бельфер переселяться из престижного района не имел никакого желания. Закрепился он здесь давно, жил в достатке, дело было налажено и особых хлопот не доставляло. Впрочем, жил - неточное слово. Вернее будет сказать - заглядывал сюда. Своей единственной дочери Симе Бельфер купил квартиру с двумя апартаментами в фешенебельном пригороде. Выйдя замуж пару лет назад, Сима, к превеликому сожалению доброго папы Бельфера, детей не имела, и лавочник занимал в квартире одну из спален. Однако, не пренебрегая женским обществом и имея живой нрав, частенько ночевал и в старом особняке.
Дом хорош, хорош и район, но весьма неправеден был путь к нему нового хозяина. Недвижимость в престижном квартале стоит не просто дорого - как правило, никто ее и не продает. Разве что за какую-нибудь головокружительную сумму. Гриша же Фишбейн вовсе не был склонен переплачивать. И не его заслуга в том, что во время переговоров приведенные аргументы оказались более чем убедительными.
Напротив и чуть наискось, в особняке более массивном, с претензией на величие - как и его хозяин, обосновался Нельсон, дядя Гриши и Арона. Именно от него и пришел в их квартиру в Союзе первый вызов. Серьезный, солидный, важный дядя. Выражение: "Попался Нельсону - сдавайся без боя" стало расхожей поговоркой. Поистине Яков Моисеевич Нельсон был похож на победителя в Трафальгарской битве. И дело было не только в отсутствии одного глаза. В свои семьдесят шесть лет Яков Моисеевич держался прямо, говорил зычным басом, не понижая голоса даже со старшими по положению. Хватка и несгибаемый дух старика были известны повсеместно. Фундамент его благополучия был незыблем.
Верой и правдой служил Нельсон своей тайной организации, возглавляя ее местный филиал. И не ради денег, поскольку имел все, что хотелось. Разумеется, не по меркам рокфеллеровского клана, но во всяком случае, расходы большие и малые не ставили его в тупик.
Жил он дерзко, словно и не помышляя о конце. Ему доставляло удовольствие громогласно напомнить должнику о просроченном платеже, хотя и случалось такое редко. Снисхождения просить у него было бесполезно, все равно, что обращаться с петицией к фаянсовому биде.
Небезосновательно бытует мнение, что стиль жизни человека меняется с большим трудом. Кто как жил на воле - так живет и в тюрьме. Как в одной стране, так и в другой. На своем веку Нельсону приходилось заниматься физическим трудом единожды - на лесоповале. После чего он и приобрел две малоприятных вещи - основание для экзотической клички (подлинная его фамилия была Нейсон) и приговор к высшей мере наказания именем РСФСР, имея уже "по первой ходке" "четвертак".
Для Нельсона политика всегда оставалась "темной лошадкой". К советской власти был лоялен. И в лагере, в незабвенной Дудинке был в числе прочных опор администрации. Не давали поднять головы изменникам родины. Их, "пятьдесят восьмых", и за людей не считали старожилы лагеря. А кто в Дудинке мог продержаться, и не только продержаться, но и радоваться этой, с позволения сказать, жизни? Ну, администрация лагеря, да еще, пожалуй, уголовники из авторитетов.
С головой погрузился в "отрицаловку" и Яков Моисеевич, в ту пору именовавшийся Яшка Жмур. Звали его так за нелюбовь оставлять живых свидетелей своих дел. Если бы всплыло все, что за ним числилось, и без того суровый приговор суда показался бы игрушечным.
Тридцать второй год на Украине был еще менее сытным, чем его предшественники. Страна рвала жилы в индустриализации, рукоплескала арестам и приговорам ненавистным врагам народа. С ужасом узнавали, что арестованы вчерашние друзья, соседи, родные. И опасливо толковали среди своих, что сколько ни гни спину - все равно жизнь лучше не становится.
Что говорить, если и на хлебородной неньке-Украине голодное опухание стало обычным делом? Рабочих еще подкармливали, но только за счет того, что удавалось отнять у села. Крестьяне были ограблены и брошены на произвол судьбы.
Яшка рос жилистым, мосластым, и к восемнадцати годам, когда плоть его налилась, страдал от одного желания - пожрать. Его не влекла перспектива ворочать чернозем на колхозных полях вместо трактора, так же мало прельщался он и военной карьерой. К перспективе влиться в буденновские лавы относился прохладно…
Затея дядьев и шустрого Мыколы из соседнего села пришлась как раз на начало призывной кампании. Из села перебрались в лес - дальний, незнакомый, чужой. Народ подобрался не из робких, и сколько душ тогда было загублено - Яков Моисеевич счета не вел. Обосновались в чащобах всерьез и надолго, хотя и приходилось временами менять базу. Оно, конечно, советской власти не было особого дела до ограбленных, а все ж обстоятельные селяне лишний раз рисковать не хотели. Благо, кони были добрые, подводы справные - дороги не боялись, но и далеко от кормилицы-"железки" не уходили. Да и кому они нужны? Кого потрошили-то? Спекулянтов, мешочников. У власти дел по горло - "политиков" ловить, недовольных. Впрочем, среди "спекулянтов" попадались и люди из тех мест, откуда пришел Яшка с дядьями: исхудалые, черные, с потухшими глазами, жались на крышах вагонов, как перепуганные овцы.
Лихо метал "ворошиловский стрелок" Яшка стальные крюки на крышу последнего вагона, не промахивался. Глядишь, человек пять-шесть с узлами и свалилось. Веревка держалась, привязанная к березе. Бывало, и не убивались до смерти. Ну, да не до них - интересовались вещичками. Люди-то самое ценное на себе прячут. Золото, часики, реже - деньги. Справные хозяева с Западной Украины, куда тянулись мешочники, предпочитали натуральный обмен.
Если кто из зацепленных крюком и оставался жить, то ненадолго. Свидетелей лесовики не желали. Убивали поспешно, деловито, как и все, что делали своими мозолистыми крестьянскими руками. Патроны экономили, били из обреза в лоб, реже - в затылок. Как-то так получалось, что лежали свалившиеся мешочники обычно лицом кверху.
За неделю (хотя и работали не каждый день, осторожничали) набили две подводы добром. Домой ехали не таясь, по шоссе. Проселков избегали: бандюг и без них хватало. Себя добытчики к таковым не причисляли. А властей чего бояться - столько тогда по голодным дорогам всякого народу тащилось…
Застава на шоссе не была неожиданностью. Хуторяне столкнулись с ней, когда гнали пустые подводы в обратном направлении. Не пустые, а для вида груженные порожними сундуками. Совсем без ничего не поедешь, недолго и на заметку попасть. А так - сундуки и сундуки. У едущих на запад вещи не трогали.
- Гей, хлопцы, гарно расторговалысь? Скильки стоимо, такой валки не бачилы! Грабуете Украйну! Тильки марно - нема вам шляху до москальщины.
Один из дядьев стал заливать, что продукты большей частью заработаны в хозяйстве. Пригодились тут и бутыль самогона, и шмат сала. Пост сдался. То же случилось и на втором. Пропустили, предупредив, что третья, последняя застава не пропустит и за сало.
- Та куды воны подинуться, вси люды, - успокаивал Мыкола спутников, и прежде всего - себя.
И действительно, третий никуда не делся - пропустил. Правда, плата была куда большей. Румяного молодчика в новенькой, еще хрустящей гимнастерке, Яшка запомнил еще по дороге "на работу". Как-никак, первая застава. Это потом все они смешались в одно лицо в его памяти. Седой, сморщенный командир заставы в вытертой кожанке поглядел на подъезжающие подводы и коротко отрубил: "Заворачивай!". Не помогали ни уговоры, ни сало, ни открывающая все двери бутыль.
Проезжающие помялись, коротко переглянулись. Картина ясная: шлях пустынный, пост несговорчивый… Обрезы прыгнули в руки, будто сами собою. На подобный случай давно было договорено, что каждый берет противника, стоящего напротив. И надо же было такому случиться: оба дядьки стрельнули чисто, каждый снял своего, а Яшка да Мыкола с одним пацанчиком не могли управиться. А на все нужно время: пока добили, пока в лес подальше отволокли… Местный народ привычный к стрельбе, и не почесался бы никто. Ушли бы, еще чуть - и растворились бы на боковых тропках, а там и до своего села недалеко. И надо ж было, как на грех, оказаться вблизи красноармейскому полуэскадрону, - учения, что ли, шли у них?
Только услыхав гиканье и стук копыт, Яшка понял, что чувствовал прошлой ночью усатый степняк на обочине "железки", когда тянул черные руки к его обрезу и молил: "Не треба, не треба!"
В перестрелке дядья погибли. Мыколу развалила надвое кавалерийская шашка. Яшка не был дураком и сопротивляться не стал. Только молил пощадить, говоря, что ему всего семнадцать и он случайно сюда попал. Вымолил - на месте не шлепнули, повезло и на суде. Судили-то его как пособника спекулянтов, а не бандитов. Яшка на допросах лишнего не вспоминал. Сказалось и содействие, оказанное чекистам, интересующимся камерными новостями. И раскрытый им пусть не заговор антисоветский, но что-то вроде того. Дали "четвертной". К началу войны Яшка был в зоне уже в числе авторитетов…
Поработал он в тылу на победу. Когда в Дудинку приходили караваны с поставками по ленд-лизу, вырвавшиеся из-под бомбежек, на разгрузке людей гибло, как на передовой. Трюмы осушали, стоя по грудь в воде. Люди мерли, как мухи осенью. Да и кто их за людей считал, особенно "политиков"! Замполит, помахивая маузером, посмеивался: "Я вам - советская власть, ствол и прокурор!"
Тяжелы мешки с подмокшей мукой. А жизнь человечья коротка. Поднимаешь мешок, а мука сверху коркой каменной взялась, в горбу впадину выдавливает.
И упаси бог хоть горсть муки в рот. За кражу, лишнее слово, саботаж - пуля. Не наказывали лишь за один вид саботажа, это когда люди в трюм кидались. Головой вниз, чтобы наверняка. Из партии в восемь тысяч через месяц едва восемьсот политических оставалось.
Уголовные приловчились: из-за пайки, а то и из-за носков подманят "политика", а то и своего же уголовного покурить неподалеку от пустой бочки. За щепоть махры любой на край света готов. Много ли силы надо, чтобы оглушить ослабшего, дистрофика, доходягу? Оглушенного за ноги - и головой вниз. Многих Яшка и в одиночку перекидал, а вдвоем все же сподручнее. Был у него верный напарник, жаль, пришлось зарезать - раньше Яшки освобождался, еще и челюсть в золоте. Несправедливо!.. Да не подрассчитал Яшка малость.
Прошли военные годы, когда жмуров списывали тысячами, и не "политик" его дружок был, а честный вор. А самое главное - всем уже намозолил Яшка глаза. И ведь что обидно: конец срока подходил, так еще и отец народов умер, амнистия шла. И из-за какой-то паршивой челюсти так залететь! Да он бы на воле!..
Дальше, как водится: пришла беда - открывай ворота. Яшка пробовал уговорить сначала "кума", которому служил на совесть, потом следователя. На заслуги свои хотел глаза открыть, как с врагами народа боролся. Но мальчишка попался - тот еще крендель! Слушал, любопытствовал, подробности переспрашивал. В общем - на суде Яшка шел на верную "стенку". Повидал он достаточно на веку, знал, когда "прислоняют"…
На последнем заседании прокурор попросил для подсудимого "вышку" буднично, словно одолжался у приятеля по мелочи. Приговор, как известно, должны были выносить на следующий день. Да чего еще ждать? Мальчишка-следователь яшкины подвиги в лагере так расписал, что удивительно, почему его до сих пор не расшлепали? Руки были еще свободны, конвой не торопился с наручниками.
Яшка на мгновение спрятал лицо в огромных длиннопалых ладонях, утопил в горсти переносицу. Пальцы-клещи судорожно сжались. Бросились конвойные, навалились. Поздно! Яшка вырвал из пустой кровавой черной глазницы мокрый, трепещущий сгусток. Пошатнулся, расхохотался безумно, поднес добычу к губам, лизнул, затем отвел руку, словно передумав. Конвой, всего навидавшийся, оторопел.
- Нет, не стану, однако… Разве я жадный? Не-е-т… - зубы его скрипнули. - Это вам жалко, что зубки у меня золотенькие. На вот тебе, ешь - у тебя ведь таких нет… Мяконький!.. - И швырнул в окаменевшего, съежившегося прокурора кровавый комок глаза. Опомнившийся конвой кинулся вязать его.
Суд, естественно, был отложен. Долго мыкался Яшка по больницам. Осклабляясь, отзывался только на адмиральское прозвище. Часто закатывал буйные припадки. Так что в конечном счете оказался в печально знаменитой Днепровской спецбольнице. "Вышку" ему заменили пятнадцатью годами, и припадки мигом прошли. Освободившись после "пятнашки", Яков принялся обивать пороги ОВИРа.
Туго выпускали в конце шестидесятых, но явление седого, костлявого, длиннорукого циклопа с фантастическим лагерным сроком проняло и толстокожих овировцев. Пару раз Якова привычно отфутболили по инстанциям, пока ему не удалось выяснить, кто конкретно может решить его вопрос.
Выстояв очередь к вальяжному, блистающему благородными сединами чиновнику, Яков вошел в кабинет, улыбаясь до ушей. Улыбка эта была ужасающа. Казалось, черная впадина глазницы смотрит зорче, нежели уцелевший глаз. Однако чувствуя себя на своей территории под защитой закона, хозяин кабинета не растерялся, привыкнув, что и более значительные люди пресмыкаются перед ним.
Яков сделал два неслышных шага по ковру и оказался рядом с чиновником. Нагнулся - и лицо его зависло в сантиметре от начальственного носа. Еще шире улыбнулся, выпрямился, с достоинством отряхнул лацкан пиджака, сшитого у лучшего портного. Это не понравилось. Чиновник любил в просителях скромность. Изложив в краткой и доходчивой форме свою автобиографию, Яков четко сформулировал дальнейшую программу.
- Мне здесь оставаться - все равно тюрьма. Я там сорок лет отбухал - поздновато перековываться. А кушать мне надо много, поправляться. Так что сделай доброе дело - гони меня к чертовой матери. Людей пожалей… А нет - так у меня за жмуриков два срока, третий будет - за тебя…