- Я как раз пишу отчет о четвертом заезде.
- Сейчас же, Оливер. - Властный голос отключился, пресекая попытку привести доводы.
Оливер застонал.
- Мистер Моррис… вы можете подождать?
Он встал и выбежал из комнаты, так и не услышав, могу я подождать или нет.
- Это, - как ни в чем не бывало заметил Роджер, - звонил Конрад Дарлингтон Стрэттон, четвертый барон.
Я промолчал.
- После того как мы с вами виделись в воскресенье, очень многое изменилось, - проговорил Роджер. - Боюсь, к худшему, если может быть хуже. Я хотел еще раз съездить к вам, но Оливер подумал, что нет смысла. А теперь… Вы у нас сами! Какими судьбами?
- Из любопытства. Но из-за того, что дети увидели сегодня у ямы стипль-чеза, мне, наверное, вообще не следовало сюда приезжать.
- Жуткое дело, - кивнул он. - Погибла лошадь. Ничего хорошего для бегов.
- А как же насчет зрителей? Моему сыну Тоби показалось, один из них умер.
Роджер ответил с отвращением в голосе:
- Сто погибших зрителей не вызовут маршей протеста против жестокого спорта. Трибуны могут провалиться и прикончить сотню людей, но скачки будут продолжаться. Потерявшие жизнь люди ничего не стоят, вы же понимаете.
- Значит… этот человек действительно мертв… был мертв?
- Вы его видели?
- Только бинт на лице.
Роджер мрачно проговорил:
- Все это попадет в газеты. Лошадь проломила ограждение и попала ему передней ногой по глазам, скаковые подковы, это такие пластины, надеваемые на копыта для скорости, острые, как меч, - картина была страшная, - сказал Оливер. - Но этот человек умер от того, что у него была сломана шея. Умер мгновенно, когда на него свалилось полтонны лошади. Единственно, чему можно порадоваться.
- Мой сын Тоби видел его лицо, - сказал я.
Роджер посмотрел на меня:
- Который из них Тоби?
- Второй. Ему двенадцать. Это тот мальчик, который ехал на велосипеде, тогда, в доме.
- Помню. Вот бедняга. Не удивлюсь, если у него начнутся ночные кошмары.
Тоби вообще заставлял меня беспокоиться больше, чем остальные, вместе взятые, но ничего не помогало. Он родился непослушным, ни на кого не обращал внимания, пока был ползунком, а когда пошел, то превратился в настоящего брюзгу, и с тех пор уговорить его, убедить в чем-то было почти невозможно. У меня было грустное предчувствие, что года через четыре он сделается, вопреки всем моим усилиям, угрюмым, ненавидящим весь мир юнцом, отчужденным и совершенно одиноким. Я чувствовал, что так оно и будет, хотя всем сердцем надеялся, что этого не произойдет. Мне довелось видеть слишком много убитых горем семей, в которых горячо любимый сын или горячо любимая дочь после отрочества вырастали в настоящих человеконенавистников и начисто отвергали любую попытку помочь.
Ребекка Стрэттон, как я понимал, лет десять назад могла быть именно такой девицей. Она ворвалась в кабинет Оливера, как ураган, рванув дверь с такой силой, что та хлопнула о стену, вместе с Ребеккой в комнату влетел вихрь холодного воздуха с улицы и несдерживаемого приступа бешенства.
- Где этот чертов Оливер? - громогласно потребовала она, осматриваясь вокруг.
- С вашим отцом…
Она и не слушала. На ней все еще были бриджи и сапоги, но свой жокейский пиджак она заменила на желто-коричневый свитер. У нее блестели глаза, тело напряглось и вид был полупомешанный.
- Вы знаете, что сделал этот гад, этот дурак доктор? Он отстранил меня на четыре дня от участия в скачках. На четыре дня! Вы только послушайте. Говорит, что у меня сотрясение мозга. Контузия. У него самого, старой задницы, контузия. Где Оливер? Пусть скажет этому мерзавцу, что я все равно поскачу в понедельник. Где он?
Ребекка повернулась на каблуках и вылетела из комнаты с такой же стремительностью, как только что влетела в нее.
Закрыв за ней дверь, я сказал:
- Да уж, сотрясение у нее будь здоров, сказал бы я.
- Это точно, но она постоянно приблизительно в таком состоянии. Будь я врачом, отстранил бы ее от скачек на всю жизнь.
- Да, видно, она не ходит у вас в любимчиках среди Стрэттонов.
Роджер тут же вспомнил об осмотрительности.
- А разве я говорил…
- Ясно дело, не говорили, - успокоил я его. Помолчав, продолжил: - Так что же изменилось с прошлого воскресенья?
Он посмотрел на светло-бежевые стены, гравюру Аркла в рамке, большой настенный календарь с вычеркнутыми днями, огромные напольные часы (показывавшие точное время), потом на свои ботинки и, посоветовавшись с ними, наконец произнес:
- На сцену вышла миссис Биншем.
- Это так важно?
- А вам известно, кто она такая? - вопрос прозвучал несколько удивленно, даже с оттенком любопытства.
- Сестра старого лорда.
- Мне казалось, вы ничего не знаете об этой семье.
- Я говорил, что у меня нет с ними никакого контакта, и так оно и есть. Но моя мать рассказывала о них. Как я сказал вам, она одно время была замужем за сыном старика.
- Вы имеете в виду Конрада? Или Кита? Или… Айвэна?
- Кита, - ответил я. - Двойняшки Конрада.
- Двуяйцовые близнецы, - заметил Роджер. - Младший из них.
Я кивнул.
- На двадцать пять минут моложе и, по-видимому, никак не может ужиться с этой мыслью. До сих пор.
- Наверное, есть разница.
Разница была и заключалась в том, кто наследует баронство, а кто нет. Кто наследует семейный особняк, а кто нет. Кто наследует состояние, а кто нет. Ревность Кита к своему старшему на двадцать пять минут брату была одной - но только одной из многих, по словам моей матери - причин озлобленности ее бывшего мужа.
У меня хранилась фотография матери в день ее свадьбы со Стрэттоном, жених был высокого роста, светловолосый, улыбающийся, поразительно привлекательно выглядевший, его гордость за нее, светившаяся в нем нежность обещали чудесную жизнь вдвоем. Она рассказывала мне, что была в тот день на седьмом небе, испытывала неописуемое чувство погружения во всепоглощающее счастье.
Не прошло и шести месяцев, как он сломал ей руку и выбил два передних зуба во время очередной ее попытки положить конец его рукоприкладству.
- Миссис Биншем, - сказал Роджер Гарднер, - настояла на созыве собрания акционеров на следующей неделе. Говорят, она настоящий дракон. Она, естественно, приходится тетей Конраду и, очевидно, является единственным живым существом, от страха перед которым у него подгибаются колени.
Сорок лет тому назад она буквально вынудила брата, третьего барона, грубо обойтись с моей матерью, причем сделать это публично. Уже тогда миссис Биншем была движущей пружиной всего семейства, и у нее неплохо получалось подчинять окружающих своей воле.
"Она никогда не отступает от своего, - рассказывала моя мать. - Она просто выматывает последние силы из сопротивляющихся, пока они не уступят и не сделают то, что она требует, только бы их оставили в покое. Понимаешь, со своей точки зрения, она всегда была права, поэтому пребывала в постоянной уверенности, что то, что она хочет, и есть самое лучшее".
Я спросил Роджера:
- А вы лично знакомы с миссис Биншем?
- Как вам сказать. Да, но не очень хорошо. Она импозантная пожилая леди, всегда держится прямо. Довольно часто посещает с лордом Стрэттоном скачки, - точнее сказать, посещала, потому что я имел в виду старого лорда Стрэттона, а не Конрада, мне, впрочем, никогда не доводилось беседовать с ней один на один. Ее лучше знает Оливер. Или, скажем так, - по губам у него пробежала легкая усмешка, - время от времени Оливер выполнял ее указания.
- Так, может быть, она положит конец этой ругани и утихомирит их, - предположил я.
Роджер покачал головой.
- Ее могут послушаться Конрад, Кит или Айвэн, но молодые могут встать на дыбы.
- Вы в этом уверены?
- Безусловно.
- Значит, у вас есть информатор из их числа?
Лицо у него моментально застыло, он насторожился.
- Я этого не говорил.
Вернулся Оливер.
- Спонсоры сожалеют по поводу погибшей лошади. Господи, благослови их добрые души. Плохая реклама. Они платили не за это. Сказали, до начала будущего года пересмотрят свое решение. - Голос у него стал совсем печальным. - А ведь я хорошо подготовил эту скачку, - сказал он, обращаясь ко мне. - Десять участников в трехмильном заезде. Это, знаете ли, очень здорово. Часто не удается привлечь больше пяти-шести, а то и меньше. Если спонсоры отступятся, на следующий год мы не соберем и этого.
Я сочувственно пробормотал что-то.
- Если вообще будет следующий год, - сокрушенно вздохнул он. - На следующей неделе собрание акционеров… Они сказали вам?
- Да.
- Собрание будет здесь, на ипподроме, в личной столовой Стрэттонов, - сказал он. - Конрад еще не переезжал в старый дом, говорит, здесь более официально. Вы приедете? - Это был скорее не вопрос, а мольба.
- Еще не решил.
- Очень хочу надеяться, что приедете. Хочу сказать, что в их споре очень важно, чтобы прозвучало мнение со стороны, понимаете? Все они слишком пристрастны.
- Они не захотят видеть меня там.
- Тем более. Вот вам и причина, чтобы пойти.
Я в этом сильно сомневался, но спорить не стал. Поднявшись, я отправился на поиски детей. Они "помогали" лакеям укладывать жокейские седла и другое снаряжение в большие бельевые корзины и жевали фруктовый пирог.
Мне сказали, что с ними не было никаких проблем, и я понадеялся, что могу этому поверить. Я поблагодарил всех. Поблагодарил Роджера. "Голосуйте вашими акциями", - явно волнуясь, сказал он мне. Поблагодарил Дженкинса. "Очень воспитанные детишки, - любезно сказал он. - Приводите их опять".
- Мы всем говорили "сэр", - сообщил мне Нил, когда мы отошли.
- Мы называли Дженкинса "сэр", - сказал Элан. - Он дал нам пирог.
Мы добрались до мини-автобуса и залезли в него, ребята похвастались автографами жокеев на своих афишках. Было похоже, они не так уж плохо провели время в раздевалке.
- Этот человек был мертвым? - спросил Тоби, заговорив о том, что больше всего занимало его голову.
- Боюсь, что да.
- Я так и думал. Я еще никогда не видел мертвецов.
- Ты видел собак, - заметил Элан.
- Это не одно и то же, чудак человек.
Кристофер спросил:
- Что имел в виду полковник, когда сказал, чтобы ты голосовал своими акциями?
- А?
- Он сказал: "Голосуйте вашими акциями". Похоже, он был очень огорчен, правда?
- Ну, - сказал я. - А вы знаете, что такое акции?
Никто не знал.
- Скажем, перед вами шахматная доска, - начал я, - на ней будет шестьдесят четыре квадрата. О'кей? Скажем, каждый квадрат вы назовете акцией. Получится шестьдесят четыре акции.
Юные лица подсказывали мне, что я не сумел объяснить.
- О'кей, - сказал я, - скажем, у нас пол, выложенный плитками.
Они сразу закивали. Дети строителя, они все знали про плитки.
- Скажем, вы кладете десять плиток вдоль и десять поперек, получается квадрат.
- Сто плиток, - кивнул Кристофер.
- Совершенно верно. А теперь назовите каждую плитку акцией, сотой частью всего квадрата. Сто акций. О'кей?
Они закивали. Я остановился.
- Скажем, часть плиток принадлежит мне, вы можете проголосовать, чтобы ваши плитки были синими… или красными… какими вам захочется.
- А на сколько акций можешь голосовать ты!
- Восемь.
- Ты мог бы иметь восемь синих плиток? А как насчет других?
- Все другие принадлежат другим людям. Они могут выбирать любой цвет, какой им только захочется, для плиток, которые им принадлежат.
- Получится полная неразбериха, - вставил Эдуард. - Никак не заставишь всех согласиться иметь один и тот же цвет.
- Ты абсолютно прав, - улыбнулся я.
- Но ведь ты имел в виду вовсе не плитки, правда? - произнес Кристофер.
- Нет, - сказал я и выдержал паузу. Наконец они все превратились в слух. - Скажем, этот ипподром составляет сто плит. Сто квадратиков. Сто акций. У меня восемь акций ипподрома. У других людей девяносто две.
Кристофер пожал плечами.
- Ну, тогда это совсем мало. Восемь даже не один ряд.
Нил сказал:
- Если бы ипподром был поделен на сто квадратов, то папины восемь квадратиков могли бы оказаться теми, на которых стоят трибуны!
- Голова! - сказал Тоби.
Глава 3
Почему я пошел?
Сам не знаю. Сомневаюсь, существует ли такая вещь, как абсолютно свободный выбор, потому что предпочтения уходят корнями в личность каждого индивида. Я выбираю то, что выбираю, потому что я то, что я есть, что-то в этом роде.
Я решил пойти по достойным порицания причинам, меня манил соблазн получить, не вкладывая труда, определенную выгоду. Потом во мне взыграло тщеславие при мысли, что смогу вопреки всему приручить дракона и миром покончить с враждой, раздирающей Стрэттонов, как того хотели Роджер с Оливером. Алчность и гордыня… мощные стимулы, маскирующиеся под разумный расчет и благородный альтруизм.
Я пренебрег благоразумным советом моей матери никогда не иметь дела с этой семьей, и бездумно подверг своих детей смертельной опасности, и своим присутствием навсегда изменил внутренние противоречия и систему противовесов в клане Стрэттонов.
Разве что все это вовсе не казалось таким роковым в день собрания акционеров.
Оно состоялось днем в среду, на третий день охоты за развалинами. В понедельник мы с пятерыми ребятами выехали из дома на большом автобусе, который в прошлом служил нам передвижным домом, в то время, когда находившиеся в процессе восстановления руины были еще по-настоящему не пригодными к жилью.
У этого автобуса были свои преимущества и достоинства: в нем могли спать восемь человек, функционировала душевая, имелся камбуз, диванчики и телевизор. У строителей яхт я научился выкраивать столько свободного пространства, что умудрился втиснуть в автобус целое домашнее хозяйство. Правда, уединения в нем найти было просто невозможно, своего постоянного места тоже, и, по мере того как мальчики вырастали, они начинали испытывать все больше и больше неудобства от того, что их домашним адресом был автобус.
Но, так или иначе, в понедельник они весело забрались в машину, потому что я обещал им настоящие каникулы во второй половине дня, если каждое утро смогу побывать на каких-нибудь развалинах, и в самом деле я с помощью карты и разработанного мною расписания наметил целый ряд дел, которые привлекали их больше всего. В понедельник мы провели послеобеденное время, катаясь по Темзе на лодке. Во вторник они всласть покатали шары в боулинге, а в среду жене Роджера Гарднера было обещано расчистить гараж от завала ненужных вещей, что им особенно пришлось по вкусу.
Я оставил автобус у дома Гарднера и пошел с Роджером к трибунам.
- Я на собрание не приглашен, - сказал он, как будто бы даже с радостью, - но проведу вас до дверей.
Мы с ним поднялись по лестнице, повернули за угол-другой и через дверь с надписью "Посторонним вход запрещен" проникли в устланный коврами мир, совсем не похожий на скучную обстановку общественных мест. Молча указав на обшитые красным деревом полированные двойные двери, он ободряюще подтолкнул меня в плечо, как старый дядюшка-солдат, благословляющий новобранца в его первый бой.
Уже сожалея о том, что меня занесло туда, я открыл одну из дверей и вошел.
Я отправился на собрание, одевшись по-деловому (серые брюки, белая рубашка, галстук, темно-синий блейзер), чтобы не выглядеть белой вороной среди придерживающихся условностей членов собрания. Я был нормально, аккуратно подстрижен, как никогда, выбрит, под ногтями ни капельки грязи. Во мне никак нельзя было бы угадать большого, пропитанного пылью работягу со строительной площадки.
Присутствующие на собрании люди постарше возрастом все как один были в костюмах. Те, кто помоложе, моего возраста и меньше, не утрудили себя такой формальностью. Я с удовлетворением подумал, что попал в точку.
Несмотря на то, что я прибыл точно во время, указанное в письме адвоката, можно было подумать, что Стрэттоны перевели часы вперед. Весь клан сидел вокруг внушительных размеров стола эдвардианского стиля, стулья, на которых они размещались, были намного моложе, где-то тридцатых годов двадцатого века, как и сами трибуны ипподрома.
Единственным человеком, которого я знал в лицо, была Ребекка, жокей, одевшаяся на этот раз в брюки, мужского покроя пиджак, на шее у нее были тяжелые золотые цепочки. Сидевшего во главе стола человека, седовласого, дородного и с властным выражением лица, я счел Конрадом, четвертым и новоиспеченным бароном.
Когда я вошел, он повернул ко мне голову. Они, конечно, все повернулись в мою сторону. Пять мужчин, три женщины.
- Боюсь, вы не туда попали, - подчеркнуто вежливо остановил меня Конрад. - Это закрытое собрание.
- Здесь собираются акционеры, стрэттоновские акционеры? - миролюбиво спросил я.
- Так оно и есть. А вы?..
- Ли Моррис.
Я едва удержался от смеха, увидев, в какой шок повергло их мое появление, как будто им и в голову не приходило, что меня могут оповестить о собрании, не говоря уже о том, что я могу туда заявиться, и у них были все основания удивиться, так как я никогда прежде не отзывался на клочки бумаги, которые мне официально посылали каждый год.
Я притворил дверь тихо, аккуратно.
- Я получил уведомление, - проговорил я.
- Да, но… - без намека на приветствие произнес Конрад. - Я имею в виду, в этом не было необходимости… Вас не хотели беспокоить…
Он неловко запнулся, не сумев справиться с охватившим его смятением.
- Ну, поскольку я все-таки здесь, - мило улыбнулся я, - я решил поприсутствовать. С вашего позволения я присяду. - Я показал на незанятый стул в конце стола и направился прямо к нему.
- Мы с вами не встречались, но вы, должно быть, Конрад, лорд Стрэттон.
- Да, - процедил он сквозь сжатые зубы.
Кто-то из старшего поколения злобно выкрикнул:
- Какое нахальство! Вы не имеете права находиться здесь. Почему вы ворвались? Вон отсюда.
Я остановился около стула и вынул из кармана письмо адвоката.
- Как вы видите, - любезно ответил я, - я являюсь акционером. В положенной форме меня уведомили об этом собрании, и мне очень жаль, если вам это не понравилось, но у меня есть все юридические права присутствовать здесь. Я тихонько посижу и послушаю, и все.
Я занял место за столом. На всех лицах появилось выражение нескрываемого возмущения, и только на одном, молодого человека, промелькнуло что-то похожее на усмешку.
- Конрад! Это не лезет ни в какие ворота, - вскочил со стула, трясясь от злости, человек, который первый потребовал, чтобы я убирался. - Немедленно избавь нас от него.
Конрад Стрэттон трезво оценил мою солидную фигуру и сравнительную молодость и, смирившись с ситуацией, сказал:
- Сядь, Кит. Скажи мне, кто именно должен выкинуть его отсюда?
Возможно, в молодости Кит, первый муж моей матери, и был достаточно силен, чтобы поколотить несчастную молодую жену, но нельзя было и представить, чтобы он мог проделать то же самое с ее тридцатипятилетним сыном. Он не переносил факт моего существования. Я ненавидел то, что знал о нем. Антагонизм между нами был взаимным, непреодолимым и испепеляющим.