Н-да… Ты, парень, наверное не в себе. Лепишь горбатого по обкурке. Мне бы сразу сообразить… А если тебя интересует происхождение шрама, который ты тут так подробно живописал, то могу тебе сказать, откуда он взялся. Азиз Мустаки заработал его в двадцать три года. Он тогда жил в Марселе с одним ненормальным воякой из Иностранного легиона. Легионер как-то застукал Азиза в постели с любовником и поставил на перо. Вот и вся хренова романтика.
– Откуда вы знаете?
– На смерть и вправду нельзя положиться, тут ты прав, парень. Тем более на такую – в сопровождении экспертов и полицейских мигалок. Она сдает все, что только можно сдать… Так что случилось тем вечером в ресторане?
– Ги стоял у витрины…
– Это я уже слышал. Он хотел высадить стекло и не высадил. Что он сделал потом?
– Ушел.
– Вот так взял и ушел?
– Не сразу. Но тогда я уже сообразил, почему он ушел. Этот гад ушел, потому что понял: он заявился слишком рано.
– А ты не перемудрил, а?..
– Что же тут мудреного? Я опоздал. Л у него еще была куча времени в запасе. Сначала Ги волновался, ему тоже казалось, что он опоздал. Как и я…
– Не морочь мне голову, парень.
– Вы же сами просили рассказать… Я могу и заткнуться…
– Хорошо. Продолжай.
Он выглядел влюбленным – Ги. И в лице у него было что-то змеиное. Влюбленные – как змеи, как удавы, только и ждут удобного момента, чтобы обвиться кольцами. Вот он и примеривался – как бы половчее обвиться. Точно – примеривался. Азиз сидел к нему спиной и не видел всего этого, бедняга.
– Что было потом?
– Когда мы вышли – Ги и след простыл. Я не стал рассказывать Азизу ни про кинотеатр, ни про то, как Красавчик пасся у кабака. Постарался выбросить всю эту хрень из головы. Я ревновал.
– И ко всем другим – тоже?
– Нет. Другие не смотрели на него так, и Азиз всегда возвращался ко мне…
– Я уже это уяснил, господи ты боже мой!
– Потом я увидел мотоцикл Ги. Серебристая "Хонда". Он ехал за нами. Пристроился в хвост на Сент-Северин и больше уже не отставал.
– Вы поехали на улицу Лафитт?
– Да. Азиз всегда отвозил меня домой.
– Он остался у тебя?
– Нет. Не в тот раз. Сказал, что у него дела. Он даже не поднялся.
– А Ги?
– Угадайте с двух раз, инспектор. Его пакостная "Хонда" ломанулась за машиной Азиза. Это меня взбесило, вы должны понять…
– И что же ты сделал?
– Поймал тачку. На это ушло минут десять, так что из виду я их потерял. И голову я потерял тоже. Начал названивать Азизу на сотовый – дохлый номер. Иногда Азиз умел прикинуться самой настоящей скотиной.
– Я сейчас расплачусь.
– Лучше купите мне еще пойла. Сегодня я на мели.
– Сдается мне, ты уже давно на мели.
А какая разница?.. В ту ночь я поехал к Рики. Меньше всего мне хотелось видеть Рики, но деваться было некуда. Просидел у него дня четыре или пять, не помню точно. Я бы и дольше просидел, только уж больно от него смердило, от Рики-морячка. Потом вернулся к себе и прослушал пустой автоответчик. Эта скотина так и не объявилась. Если бы я знал, чем все закончится…
– И ты больше не виделся с Мустаки? До его смерти?
– Почему? Виделся. И нес ним одним. В том самом кабаке, где мы обычно ужинали.
– В "Мираме"?
– Точно. У вас хорошая память. Они сидели за тем же столиком.
– Ги и мсье Мустаки?
– Была еще мадам. Вот уж кого я не ожидал встретить, так это мадам.
– Может, это была деловая встреча?
– В "Мираме"? Все свои дела Азиз обсуждал в "Арпеж", а он был человеком привычки. И потом, к чему бы им трещать о делах в присутствии любовника мадам? А Ги имел тогда официальный статус любовника, об этом все знали.
– Но ведь к тому времени Ги Кутарба уже запустил свою парфюмерную линию… Стал третьим человеком в фирме.
– А-а… Вы об этом? Я же говорю – странный тип, этот Ги. Несколько лет тусовался на подиуме, о нем и вспоминали только тогда, когда хотели уесть мадам, и вдруг бац – парфюмер.
– Тебе это кажется подозрительным?
– Просто странным. И странным было то, что он так вцепился в Азиза.
– А мадам Сават не могла его шантажировать? И пристегнуть к этому мероприятию Ги?
– Шантажировать? С чего бы это?
– Мало ли причин для шантажа…
– Знаете, что я вам скажу, инспектор. Причин для шантажа всегда гораздо меньше, чем кажется. И уж тем более в модельном бизнесе. А Азиз занимался только этим. Идей он не воровал, ничего не присваивал, коллекции мадам оставались коллекциями мадам, ему было до лампочки.
– Дела у "Сават и Мустаки" в то время шли неважно.
– Если они и шли неважно, то Азиз меньше всего был в этом виноват. Это же мода, инспектор, все в ней быстро меняется. Появляются новые дома, исчезают старые. Вещь закономерная, как триппер у Рики-морячка.
– "Сават и Кутарба" звучит ничуть не хуже, чем "Сават и Мустаки", ты не находишь?
– Слушайте, инспектор, о чем мы тут вообще распинаемся? Азиза год как нет в живых. А фирма своего названия не изменила. Это человеку можно отсечь голову, а имени башку не отсечешь. Имя всегда остается, так-то.
– Но после гибели Мустаки положение исправилось, не так ли? Акции "Сават и Мустаки" резко поперли в гору…
– Мадам. Мадам выжала из его смерти все, что могла. Из смерти можно выдоить гораздо больше, чем из жизни. Если иметь клепку в голове.
– Но ведь и ты не растерялся, Ули. Ты тоже пристроился к вымени.
– Вот черт… Зовите меня Ретом. Вы имеете в виду эту книжонку? Вы и ее откопали?
– "Цвет индиго". 187 страниц. Цена три с половиной евро.
– Название придумал Рики-морячок.
– Постельные откровения об Азизе Мустаки. Редкостная похабщина.
– Я любил Азиза.
– Да. И теперь я даже знаю – как.
– Меня турнули из фирмы, в моих услугах больше никто не нуждался.
– Убийственный аргумент. Лучше бы ты написал о той своей кельнской кошке.
– Я хотел. Но Рики сказал – людям не нравится, когда убивают кошек. Людям нравится, когда убивают людей. Это – самое интересное, что может с ними случиться.
– Мудрый человек – Энрике Пинеро. Я его недооценил.
– Хоть кто-то его недооценил. Обычно Рики переплачивают. А книжка все равно не пошла. Так что я остался при своих.
– В своем опусе ты упомянул обо всех. Даже о Кларке Гейбле. И только о Ги ни слова не нацарапал. Почему?
– Не захотел.
– Не захотел – и все?
– И все.
– Ясно.
– Нет, вам не ясно. В тот вечер, когда я увидел их троих в "Мираме"… Азиз и мадам о чем-то трындели, довольно живенько. А Ги молчал. Сидел по правую руку от мадам и молчал. Ни одного слова не вставил, хотя я довольно долго за ними наблюдал.
– Ты не подошел к ним?
– Нет. Мне показалось, что Азизу не понравится, если я подойду.
– И они тебя не заметили?
– Нет.
– И что было дальше?
Сначала я смотрел на мадам и Азиза. Не на этого же подонка пялиться. Тем более что физиономия у него была такая же, как и тогда, когда он стоял за витриной в мотоциклетной куртке. Мне и одного раза хватило. Я уже говорил вам – если бы можно было влезть в Азиза, он бы в него влез. В точности, как я. Но было и другое.
– Что?
– Если бы можно было сожрать его – он бы сожрал. Как те креветки, что перед ними стояли.
– Ну у тебя и воображение, парень!
– Это еще не все, инспектор. Мне было хреново, за пять дней Азиз мне ни разу не позвонил, и это смахивало на отставку. Мне было так хреново, что я отправился в сортир, забить косяк. Не скажу, что после косяка особенно полегчало, но я решил не устраивать дерьмовых сцен. Сцен Азиз не любил. Так вот, где-то минут через пятнадцать в сортир вползла эта змея.
– Ги?
– Точно. Он пустил воду в раковине – видно для того, чтобы сполоснуть рожу. А когда он ее сполоснул и уставился на себя в зеркало… Это был не совсем он.
– То есть?
– Я не знаю, как это объяснить… Ги ведь брюнет, правда? Но мне почему-то он показался блондином. Точно, у него были белые волосы…
– А Кларком Гейблом он тебе не показался?
– Задницей чуял – не нужно было об этом говорить…
– Отчего? Валяй, рассказывай.
– Белые волосы. Не крашеные, как у Рики-морячка. Натуральные белые волосы. И подбородок стал резче. И глаза изменились. Это длилось недолго, каких-нибудь несколько секунд…
– А потом?
– Я помню, о чем подумал тогда. Если бы Азиз сох по баклажанам – то на месте башки у Ги красовался бы баклажан. Только Рики-морячок так умеет – быть таким, каким его хотят. Только Рики-морячок…
– И каким же?
– Мускулистой задницей. Художественно выполненной дыркой. Ничего другого от него не требуется… Я дал Ги в пятак, прямо там, он даже воду не успел закрыть. Ну и Ги мне тоже навесил… Та еще была сцена. Я сразу же свалил из "Мирама" – не очень-то мне хотелось, чтобы Азиз видел меня в такой плачевной ситуевине. Отправился к Рики-морячку зализывать раны. А через два дня узнал, что Азиза больше нет…
– И ты не рассказал следствию об этой стычке в сортире? Не рассказал о Ги?
– Чтобы меня посчитали ненормальным педиком? Нет уж, увольте. Вы ведь тоже считаете меня ненормальным.
– Глупо, конечно, советовать тебе отказаться от дури…
– Да уж, не самая хорошая идея. Не самая хорошая идея вылить на себя полфлакона "Minoritaire".
– Не понял?
– Вы ведь этим одеколоном пользуетесь? Даже вы… Даже вы попались на крючок Ги. Меня от всего этого тошнит. А знаете, кто еще без ума от этого запаха?
– Кто?
– Рики-морячок…
МИРТ
…Квартира тоже досталась мне от Грековых.
За вполне сносную цену в пятьсот долларов я имею два уровня, два сортира, деревянную лестницу и шикарный вид на Залив с шестнадцатого этажа. Никакой мебели, кроме дивана, в квартире нет, но это мало заботит меня. Я не собираюсь оставаться здесь надолго.
Так, во всяком случае, я думал до сегодняшнего дня.
Теперь что-то неуловимо изменилось. И виной тому вовсе не Бланшар, и даже не Мари-Кристин – за две недели я худо-бедно примирился с ее смертью, хотя так до конца и не поверил в нее. Виной тому – сама чертова квартира, вступившая в сговор с парижским коротышкой. Поначалу полное отсутствие каких-либо вещей приводило меня в восторг, я разорился лишь на телевизор с видео (чтобы в тысячный раз убедиться в своей рабской зависимости от "Диллинджера") и на стереосистему (чтобы хоть в музыке почувствовать себя свободным).
Пустая съемная берлога резко отличается от моих апартаментов в Париже – хотя бы потому, что Анук никогда не была здесь. Ночные кошмары – эти верные псы Анук, которые так любят вылизывать миски за мой счет, – тоже не появлялись. Каждый раз, когда они на какое-то время оставляют меня, мне кажется, что они подохли, околели, перегрызли друг друга – и больше никогда не вернутся.
Но они возвращаются.
И тогда самая большая иллюзия моей жизни – иллюзия невозвращения кошмаров – рассыпается во прах. Впрочем, я готов примириться и с кошмарами, лишь бы Анук появлялась в моей жизни. Хоть изредка. Каждый раз, когда она на какое-то время оставляет меня, мне кажется, что она вышла замуж, обзавелась туфлями на шпильках, наплодила сиамских близнецов – и больше никогда не вернется.
Но она возвращается.
И тогда самый главный страх моей жизни – страх потерять Анук – рассыпается во прах. Но ненадолго – с Анук ни в чем нельзя быть уверенным.
Теперь я не уверен и в этой, ничем не заполненной, квартире. Раньше я даже не подозревал, что пустоты, не забитые вещами, тут же оккупируют воспоминания. Возможно, эта мысль уже посещала меня – иначе как объяснить то, что мой парижский дом задыхается от предметов, мне по большому счету не нужных и никак со мной не связанных. Там и шагу не ступишь, чтобы не наткнуться на напольные вазы, переносные ширмы, воздушных змеев, морские раковины, африканские и венецианские маски, кресла-качалки, курительницы для благовоний, неработающие игровые автоматы, светильники в виде бивней слонов и бивни слонов в чистом виде. Мне все равно, где покупать вещи, – на всех двенадцати блошиных рынках Сент-Оэн, в антикварных магазинах или на аукционе. Мне важно покупать их.
– Твоя страсть к вещам похожа на паранойю, – говорила мне Мари-Кристин.
– Какие тайны ты хочешь ими завалить? – говорила мне Анук.
Тайны. Уж они-то наверняка тебе известны, Анук, моя девочка.
Или это слепое подражание самой Анук? Или это слепое подражание рюкзаку Анук и ее зашитым карманам? Как всегда неудачное.
– Это большое искусство – уметь носить в карманах ненужные вещи. – Я так и вижу, как Анук сует в рот большой палец. По старой детской привычке.
Большое искусство, как всегда, проходит мимо меня.
Мимо меня, короля ароматов.
Их семь, этих ароматов, сочиненных мной. Два мужских и пять женских.
Два, которые я нашел совершенно случайно, и пять, которые я целенаправленно искал. Они принесли мне удачу, известность, деньги… Они полностью изменили мою жизнь – но почему мне так хочется забыть о них? Откреститься, отказаться, стереть в памяти, распрощаться с ними навсегда. Не как с опостылевшими любовниками, не как с друзьями, которые предали, – как с соучастниками преступления.
Вряд ли оно когда-нибудь будет раскрыто, но существа дела это не меняет.
И я точно знаю, что забыть не получится. И если даже я извернусь и хотя бы на час, на день почувствую себя свободным – что-нибудь обязательно напомнит о них: девушка, лижущая витрины где-нибудь на Риволи, парочка воркующих за чашкой кофе голубков (и почему только юные влюбленные так любят плескаться под струями одного и того же парфюма?), холеный чинуша из пятого округа… Из десяти человек, которые пользуются духами, обязательно найдется кто-то один, кто поливает себя именно моими.
В хронологическом порядке они выглядят так:
1. " Salamanca "
2. "Kothbiro"
3. "Minoritaire"
4. "Odji Maguado"
5. "C'est Moi"
6. "Qui?"
7. "Exodus"
"Salamanca" всегда была выбором свободных от предрассудков самочек, им ничего не стоит взять на абордаж любую постель. "C'est Moi" – с самого начала предназначались для пристяжных кобыл от бизнеса, единственной мечтой которых остается сбросить под столом осточертевшие туфли и пошевелить пальцами ног. "Qui?" сражают наповал юных идиоток с мозгами размером с пуговицу от блузки. "Kothbiro" больше подойдет для адюльтера, a "Odji Maguado"…
"Odji Maguado" я посвятил Мари-Кристин.
Как же они нравились ей, бог мой! Ради "Odji Maguado" Мари-Кристин отступила от своего, казавшегося незыблемым, принципа: никогда не пользоваться духами. Мари-Кристин просто помешалась на "Odji Maguado"; в стиле "Odji Maguado" мы даже провели ночь – единственную за три последних года ночь вместе. Теперь-то я понимаю, что делать этого не стоило, – наши отношения (и без того далеко не безоблачные) испортились окончательно. Возможно, я сболтнул что-то лишнее – мы никогда не были так откровенны, как в ту ночь, ни до, ни после. Возможно, ей показалось, что я сболтнул лишнее. Возможно, так показалось мне самому. Но факт остается фактом – Мари-Кристин больше не вела со мной разговоров, которые касались создания ароматов, хотя до этого принимала в моих парфюмерных изысканиях самое живое участие. А дизайн флакона "C'est Moi" и вовсе принадлежал ей: несколько сфер, вложенных одна в другую, и колпачок в виде лепестка гималайского мака.
Первый флакон – для тягучей, страстной и чуть горьковатой "Salamanca" – выглядел гораздо более эксцентричным, его придумал Ронни Бэрд. Удачливый павлин, мазила-мистификатор, самовлюбленный сукин сын, я всегда терпеть его не мог.
Мы встретились в тот самый день, когда я впервые потерял Анук после восьмилетней разлуки. В том самом букинистическом, где обитал "Ars Moriendi". Ронни Бэрд и был тем самым покупателем, для которого Бабетта отложила книгу. Я увидел его, как и предсказывала престарелая весталка, ровно через сорок пять минут: здесь павлин изменил себе, даже на открытие собственной выставки он опаздывал по меньшей мере на полчаса.
Почему за сорок пять минут я не предпринял никаких усилий, чтобы завладеть фолиантом? Ведь при желании я мог бы так запудрить мозги Бабетте, что она сама отдала бы мне книгу, предварительно завернув ее в подарочную упаковку и перевязав бантом. При желании я мог бы просто стянуть "Ars Moriendi" или – хуже того – отнять его силой: за то время, что я провел в магазинчике, нас никто не потревожил. Единственный посетитель и единственная продавщица – вот как это выглядело со стороны. На вялое изучение окрестностей прилавка ушло десять минут, затем (чтобы умаслить Бабетту) я приобрел потертый блокнот с такими же потертыми пряжками и слегка тронутыми желтизной страницами. Бабетта тут же сообщила мне, что партия таких блокнотов разошлась среди писучих интеллектуалов, а один достался самой Франсуазе Саган, "а сами вы не пробовали писать, молодой человек?".
Кажется, я ничего не ответил на этот вопрос, я лишь улыбнулся Бабетте застенчивой улыбкой непризнанного гения. Этого оказалось достаточно, чтобы Бабетта почувствовала ко мне прилив материнской, хотя и слегка подпорченной намеком на инцест нежности.
– Мой парень тоже был писателем, – торжественно объявила она.
– Известным?
– Известным он стать не успел. Погиб при трагических обстоятельствах.
Круг трагических обстоятельств, исходя из личности Бабетты, вряд ли был таким уж широким: вождение автомобиля в пьяном виде, передоз, драка на почве неприятия экзистенциальных идей Алена Роб-Грийе, смерть в давке на концерте "Лэд Зеппелин"…
– Сочувствую…
– А знаете… Он был очень похож на вас…
Ну конечно, за давностью лет все трагически погибшие и безупречно молодые люди – опять же исходя из личности Бабетты – становятся похожими на меня. В крайнем случае, на американского актера Джеймса Дина, тоже трагически погибшего и тоже безупречно молодого.
Почему я не предпринял никаких усилий, чтобы завладеть фолиантом? Неужели из-за безотчетного детского страха перед ним?..
Остаток времени был посвящен самой Бабетте, ее связи (литературной, только литературной!) с Дюрренматтом и Фришем, обожаю швейцарцев, а у вас есть подружка, молодой человек, кстати, как вас зовут?.. Назови я любое имя – оно бы тут же самым чудесным образом совпало с именем ее покойного дружка. Но имя я назвать не успел – нежный голос колокольчика над дверью сообщил о прибытии очередного клиента.
Им-то и оказался Ронни Бэрд.
Я не сразу узнал его, хотя и видел на нескольких презентациях его павлиньих выставок: Мари-Кристин, души не чаявшая в Ронни, таскала меня туда с завидным постоянством. Адская смесь клюшки для игры в гольф и квелого электронного тамагочи, владельца гарема и евнуха при нем – вот кем был Ронни Бэрд. Его приход сразу же сделал бессмысленным не только существование букинистического магазинчика Бабетты, но и само изобретение книгопечатания. А тисненные демократичной позолотой Сартр, Миллер и Гертруда Стайн тотчас же пали ниц перед логотипом "Versace" на каблуках павлина.
Золото на логотипе было самым настоящим.
В отличие от самого Ронни – насквозь фальшивого крашеного блондина с бегающими глазками вуайериста-надомника.
– Книга? – надменным голосом произнес павлин.