– Тогда смотри на свою девушку, она у тебя симпатичная.
Я готов сквозь землю провалиться, пробить башкой пол в зальчике Французской Синематеки, да еще прихватить с собой пару кресел и, безусловно, Линн, бес меня попутал связаться с престарелой обольстительницей. "Лифт на эшафот" – это как раз мой случай, дверцы уже распахнуты, осталось только войти в кабину и нажать кнопку нужного этажа. Позавчера – Мари-Кристин, сегодня – "русалка и немножко бонна", что подумает обо мне Анук? Ты совсем не в себе, бедный мой сиамский братец.
– Действительно симпатичная, – в голосе Анук не слышится ни иронии, ни насмешки, странно.
С трудом оторвавшись от ботинок Анук, я скашиваю глаза на руку Линн, она все еще на подлокотнике, она лежит там с начала сеанса. Она все еще на подлокотнике, но что-то неуловимо изменилось. Совсем незначительная деталь, совсем незначительная, – как в примитивном психологическом практикуме, которым так любят баловать себя журналы для бедных домохозяек, – "найди десять отличий".
На безымянном пальце Линн больше нет кольца.
Отличие номер один – на безымянном пальце Линн больше нет кольца.
Отличие номер два – это не рука Линн.
Отличие номер три – это не Линн.
Если это не Линн – тогда почему я не заметил, как она ушла? Она не могла уйти, все это время наши плечи соприкасались, я бы почувствовал малейшее движение, наши плечи почти соприкасаются и сейчас. Она не могла уйти – так же как рука на подлокотнике не может принадлежать той Линн, которая затащила меня в Синематеку. Это рука молодой девушки, хотя ногти уже не выглядят такими ухоженными, они могут себе это позволить. Теперь.
Мне нужно успокоиться. Или окончательно поверить в то, что я сошел с ума, а к этому я явно не готов. В пользу версии "я сошел с ума" говорит одежда девушки. Точно такая же была на Линн: белая блузка с открытым воротом, кашемировая кофта теплых тонов и черная юбка солнце-клеш, Линн все еще поддерживает почти затухший вечный огонь шестьдесят восьмого. Она – единственная, кто его поддерживает. Есть еще бусы, крупный необработанный янтарь. Единственное предназначение янтаря (так мне казалось еще час назад) – замаскировать морщины на шее Линн.
Теперь мне так не кажется.
Шея девушки, сидящей рядом со мной ("мне нужно успокоиться" – это не Линн; "я сошел с ума" – это Линн), почти совершенна, она кажется взятой напрокат у Ингеборг Густаффсон, ведущей модели "Сават и Мустаки", терпеть не могу эту суку.
Я сошел с ума.
Прическа девушки, сидящей рядом со мной, тоже кажется взятой напрокат – но теперь уже у самой Линн, Линн часовой давности. Конечно, час назад волосы были не такими пышными, не такими блестящими, но это – та самая "бабетта".
Я сошел с ума.
Света с экрана вполне достаточно, он обволакивает профиль девушки: чистая линия невысокого лба (лоб у Линн часовой давности был гораздо выше); слегка вздернутый маленький носик, пухлые губы (губы у Линн часовой давности вовсе не были такими пухлыми); мне нужно успокоиться.
Мне нужно успокоиться.
– Что случилось, Кристобаль?..
Девушка поворачивается ко мне, проклятье, ей лет двадцать, никак не больше, теперь она кажется мне дочерью Линн, сходство не вызывает сомнений. Так же, как не вызывала сомнений поддельная фотография нашего с Анук отца, оказавшаяся впоследствии фотографией американского актера Монтгомери Клифта.
– Что-то не так?..
Ничего особенного не случилось, малышка Линн, я просто сошел с ума.
Смотреть на юную Линн нестерпимо. Анук, вот кто приведет меня в чувство. В крайнем случае, ботинки Анук, они все еще заброшены на спинку соседнего со мной сиденья. С Анук все выглядит естественным, более того – единственно возможным.
На ботинки Анук налипла трава и лепестки цветов, а по правому – ближнему ко мне – тупому носу "Камелотов" ползет улитка. Я вижу влажный след, который она оставляет после себя, света с экрана вполне достаточно.
– Стоит только найти лягушку, и все сразу встанет на свои места.
Голос Анук убаюкивает меня, это тоже выход – замереть, заснуть, пусть мне приснится юная Линн без кольца на пальце. И я даже не вспомню о старой Линн – с кольцом.
– Причем здесь лягушка, Анук?
– Лягушки жрут слизняков, – меланхолично говорит Анук. – Терпеть не могу слизняков.
Анук не делает ровным счетом ничего, чтобы стряхнуть улитку с ботинка, и слизняк благополучно перебирается на левый нос "камелота", украшенного виноградным листом. В то дождливое лето на винограднике было полно улиток, они прятались на внутренней стороне листьев, они свисали гроздьями, в темноте гроздья улиток можно было принять за гроздья винограда. Так говорила Анук, а мне оставалось только верить ей: я никогда не ходил на виноградник после захода солнца. Во всяком случае, в то дождливое лето.
Но лягушки не жрут слизняков.
– Лягушки не жрут слизняков, Анук…
– Жрут.
Убеди меня в этом, Анук. Никаких особых аргументов не требуется. Просто положи мне ладонь на затылок, там, где шрам, – просто положи, и я поверю во что угодно. В то, что лягушки жрут слизняков, в то, что рядом со мной сидит двадцатилетняя Линн; в то, что фильм, который идет сейчас, и есть "Лифт на эшафот". И в то, что "Жанна Моро, актриса" была когда-то "молоденькой Жанной Моро".
Это ведь не составит для тебя труда, Анук. Просто положи ладонь.
– Это неважно, Гай, – голос Анук прячется в шелесте поп-корна, так же, как улитки из нашего детства прятались на внутренней стороне виноградных листьев. – Это неважно. Стоит только найти лягушку, и все сразу встанет на свои места.
Иди ты к черту, Анук, моя девочка.
"Терпеть не могу слизняков", – уж не ко мне ли это относится?.. Иди ты к черту.
Я поворачиваю голову в сторону Линн, юной Линн. Линн поглощена фильмом, знать бы, кому она так сопереживает. В моем фильме сопереживать некому, разве что спящей дуре-блондинке, жене Мишеля Пикколи, или как там его. Но сопереживать спящим – последнее дело. Чтобы им ни приснилось – это всего лишь сон. Интересно, как выглядит смерть, если она приходит к тебе во сне?.. Наверняка это что-то несущественное, что-то такое, о чем сразу забываешь. Или делаешь вид, что забыл. Волчок, бывший когда-то предсердием часов, подойдет для этого как нельзя лучше.
Анук не снилась мне ни разу, хотя я постоянно думаю о ней. Мне снились ее сны, это да. Но сама Анук никогда не утруждала себя личным присутствием. Даже Французской Синематеке в этом отношении повезло больше, единственный вывод, который можно сделать, – Анук сюда захаживает. Покупает поп-корн (монеты из рюкзака для этих целей не подходят, но вполне возможно, что Анук расплачивается именно ими; если уж Линн выглядит двадцатилетней, то почему бы какому-нибудь песо не прикинуться франком – в руках Анук?).
Анук покупает поп-корн и устраивается на любом ряду. И забрасывает ноги на спинку сиденья – точно так же, как сейчас.
Едва подумав об этом, я вдруг понимаю, что Анук за моей спиной больше нет. И я, как всегда, оказываюсь к этому не готов. Не очень-то вежливо оставлять женщину, с которой пришел в кино, прямо посреди сеанса, но – если дело касается Анук – ни о какой вежливости и речи быть не может. И речи быть не может, чтобы извиниться перед типом в кургузом пиджаке и футболке, которому я едва не отдавил ноги. Тип оккупировал крайнее в ряду кресло, кургузый пиджак выдает в нем любителя "jazz afro-latino", а футболка – страсть к сиесте в гостиничном номере без кондиционера. И к женщинам с универсальным именем "Мария". Под ногами у меня то и дело слышится хруст: улитки, ничего другого мне в голову не приходит.
Анук нигде нет.
Все как обычно.
Анук нигде нет, но и возвращаться к Диллинджеру не хочется. Я выкуриваю сигарету в туалете, обдавая дымом собственное отражение в зеркале. Ничего нового я в нем не нахожу, Анук не может изменить меня, как Линн или монеты из рюкзака, я ей не по зубам, бедный сиамский братец. Но торжество длится недолго, кто знает, какие сюрпризы может преподнести Анук, с ней ни в чем нельзя быть уверенным. Почти раздавленный этой мыслью, я плетусь обратно в зал и застаю Мишеля Пикколи в тот самый момент, когда он пытается сунуть дуло раскрашенного револьверчика себе в рот. Знаем мы эти штучки, пуля, которую ты собираешься выпустить в себя, обязательно прикончит кого-нибудь другого.
Я предупредителен с типом в кургузом пиджаке (афро-латинский джаз может согреть душу кому угодно); пардон, мсье, мне нужно пройти на свое место. Тип цыкает зубом и извлекает из закопченных недр трахеи странное звуковое сочетание, что-то похожее на "kothbiro", – в жизни не слышал такого слова: ни в осуждение, ни в оправдание. Возможно, женщины с универсальным именем "Мария" разбираются в подобных – странных – звуковых сочетаниях лучше меня.
Еще более предупредителен я с Линн, но не с двадцатилетней, а с той, которая привезла меня во дворец Шайо. Двадцатилетняя Линн исчезла, вместо нее я снова вижу Бабетту из букинистического, единственное предназначение бус из янтаря – скрывать морщины на ее шее.
Я благодарен постаревшей Линн за то, что наваждение закончилось, – и в знак благодарности легонько жму ее руку. Линн отвечает таким же легким пожатием, ничего, кроме сожаления, в нем нет. Сожаления о давно ушедшей молодости, о безветренном дне где-нибудь в окрестностях Сен-Мало или Довиля, интересно, что поделывает сейчас корзина для пикника, которая сопровождала Линн в окрестности Сен-Мало или Довиля?.. Ни один вымпел на спасательной вышке не вздрогнет, ни одна песчинка не сдвинется с места, солнце повисло в зените, – молодость всегда кажется одним безветренным длинным днем.
Сеанс окончен.
– Вам понравился фильм, Кристобаль?
– Очень, – вдохновенно вру я.
– Я рада.
Но никакой особой радости на лице Линн незаметно. Напротив, она явно чем-то обеспокоена.
– Что-нибудь случилось, Линн?
– Кольцо… Я потеряла кольцо.
Я перевожу взгляд с расстроенного лица Линн на ее расстроенную руку – туда, где совсем недавно обитало кольцо. Теперь на безымянном пальце остался лишь след от него: светлая полоска кожи.
– Вот черт, – я пожимаю плечами. – Давайте его поищем. Как оно выглядит?
Жалкие уловки, я прекрасно знаю, как выглядит кольцо.
– Белое серебро, – Линн готова хлопнуться в обморок. – На передней стенке – гравировка. Символы по бокам…
Битых полчаса я ползаю под креслами, то и дело натыкаясь на высохшие ноги Линн. Полчаса вполне достаточный срок, чтобы прояснилась история кольца. Оно было подарено Линн много лет назад, в день помолвки. Впрочем, Линн не совсем уверена, что это был день помолвки, но то, что день был безветренным, – за это Линн может поручиться. Линн не говорит, кто подарил ей кольцо, – явно не погибший писатель и не здравствующий министр-джазмен, и даже не испанец, бежавший от Франко. Самые важные имена никогда не произносятся вслух.
Кольца нигде нет.
– Мне нужно привыкнуть к этому, – убитым голосом говорит Линн.
– К чему?
– К тому, что больше я его не увижу. Я тридцать лет не снимала его с пальца…
Теперь полоска на безымянном пальце Линн является мне в новом свете: все эти три десятилетия кожа под кольцом была защищена от старения, она так и осталась молодой. Бедная Линн.
– Давайте поищем еще, Линн…
– Бесполезно.
Линн падает в кресло в конце ряда (это то самое кресло, с которого я услышал афро-латинское кофейное "kothbiro") – и закрывает глаза.
– Не расстраивайтесь, Линн.
– Вы не понимаете…
– Ну хотите, я подарю вам другое кольцо?
– Какой вы милый, Кристобаль… Милый мальчик…
– Нет, правда.
Линн смотрит на меня с интересом. Именно – с интересом, ни о каком кокетстве и речи не идет. Еще несколько секунд – и она произнесет фразу на испанском, я ощущаю это физически. Бесцветные (почти как лак на ногтях) губы Линн темнеют, на пергаментные щеки всходит смуглый румянец, даже янтарь на шее выглядит иначе, чем мгновение назад: отблеск безветренного дня коснулся и его. Сейчас Линн скажет фразу на испанском, полную значения фразу на испанском – и мне нечего будет ответить.
Я попался.
Фраза следует незамедлительно, но обращена она не ко мне, скорее – к светлой полоске на пальце. И это не испанский, как я предполагал. Это не испанский, это самый обыкновенный французский; значительным его делают темные, покрывшиеся коркой губы Линн:
– Слава богу. Наконец-то все закончилось. Наконец-то…
– Вы о чем?
– Давно нужно было от него избавиться. Но я не могла… Не могла… Все эти тридцать лет – не могла.
– Мне показалось вы очень дорожите этим кольцом.
– Я его ненавижу. – Ненависти на лице Линн нети в помине.
– Но…
– Давайте больше не будем об этом. Ни слова о кольце. И вот еще что – отметим это событие? – Кровь отхлынула от щек Линн, теперь на них явственно видны склеротические прожилки.
Линн стремительно стареет, сейчас она выглядит даже старше, чем в нашу первую встречу в букинистическом. Как будто демоны прошлого, вечно молодые демоны, так долго терзавшие ее, покинули Линн, унесли ее душу в корзине для пикника. А отправиться за ними в Довиль или Сен-Мало у Линн не хватит пороху.
– Отметим это событие?
– Какое событие, Линн?
– Это знак, Кристобаль. Понимаете, знак. И это как-то связано с вами, с вашим появлением.
– Глупости, Линн…
– В любом случае я вам благодарна…
Мы больше не говорим о кольце. Линн преувеличенно весела, пару историй, которые уложились в отрезок от Трокадеро до музея Орсэ (Линн почему-то выбрала именно этот маршрут), можно назвать пикантными, они подходят для завтрака после первой, проведенной вместе ночи: "Ты любишь омлет по-креольски?" – "Обожаю, только побольше сладкого перца"; так вот, секс стоя, в душевой кабинке, имеет один существенный недостаток, нельзя курить, но он умудрялся курить даже в душевой кабинке, и сигарета всегда оставалась сухой, представь себе… с этой сухой сигаретой он напоминал мне самурая… Вернее, его сигарета напоминала мне самурая…
– Почему самурая, Линн? – спрашиваю я.
– Это так просто, Кристобаль, так просто. Самурай может остаться сухим во время сильного дождя – если хорошо владеет мечом. Мечом можно отражать дождевые капли, разве вы не знаете?
– Теперь знаю. – Линн с ее рассуждениями о самураях и сексе в душевой кабинке – пойманная в сеть склеротических прожилок Линн выглядит довольно забавно.
– Иногда я думаю, что главное предназначение меча – отражать дождевые капли.
– Вы полагаете? – с историей самурайства я незнаком, но и верить Линн на слово не стоит, особенно после метаморфоз с ее лицом на сеансе во Французской Синематеке.
– Главное предназначение всегда скрыто от глаз, – хихикает Линн.
Не очень-то я доверяю слову "всегда". Анук всегда исчезает, но это не мешает мне надеяться, что когда-нибудь, рано или поздно, я проснусь чуть раньше, чем она выскользнет из комнаты.
– Главное предназначение вашего друга состояло в том, чтобы курить в душевой кабинке?
– Он курил постоянно, – в голосе Линн появляются странные нотки; кажется, эта часть прошлого до сих пор вызывает у нее удивление. – Он был просто помешан на куреве, сам делал самокрутки, без всяких там машинок. И хранил табак везде, в самых непредсказуемых местах.
Интересно, что подразумевает Линн под "непредсказуемыми местами"? Не сливной же бачок в туалете, ей-богу. И какое мне вообще дело до курящего друга Линн?
– Можно было открыть холодильник и наткнуться там на табак. На те сорта, которые ему не особенно нравились.
– А те, которые нравились?
Те, которые нравились, он засовывал в корешки книг. Книг он не читал, но знал о них все. Был в курсе всего, что происходит под обложкой. Подозреваю, что сюжеты доставались ему в подарок, – от выкуренных самокруток. Он сам их делал, эти самокрутки… Постойте, я уже говорила вам о них…
Самая подходящая кандидатура для манипуляций с табаком – трагически погибший приятель Линн, впечатлительный приятель Линн, неуспевший стать известным писателем. Но писателей мало интересуют чужие сюжеты. Во всяком случае, те, которые нельзя безнаказанно украсть. Испанцев-леваков тоже не интересуют, не говоря уже о джазменах и министрах сельского хозяйства. Быть может, курящий друг Линн и есть тот парень, который подарил ей кольцо?.. Кольцо с безымянного пальца по-прежнему занимает меня, странно.
PARIS LOUNGE: TRANSCONTINENTAL
– Стало быть, это и есть ваша пропавшая подруга, госпожа Масацуга?
– Да. На фото она справа. О-Сими Томомори. Вся эта история угнетает меня, господин…
– Бланшар. Дидье Бланшар.
– У французов такие дивные имена…
– Разве? Кстати, вы отлично говорите по-французски.
– Французский – моя страсть. С самого детства. И я уже около двух с половиной лет во Франции. Изучаю французскую литературу в Сорбонне. Я аспирантка.
– Это вы делали снимки?
–Да.
– Здесь стоит дата – четырнадцатое мая. Четырнадцатое мая прошлого года. Я понимаю, прошло слишком много времени…
– Слишком много… Но у меня отличная память.
– Тогда, может быть, вы вспомните точно… Когда исчезла ваша подруга?
– Двадцать второго… Да, двадцать второго мая. Я хорошо запомнила. В тот день она все-таки выкроила для меня несколько часов. Мы собирались в галерею Же-де-Пом. Я хотела показать ей Сезара и Дебре, О-Сцми всегда интересовалась творчеством современных художников.
– Вы не уточните, что означает "выкроила несколько часов", госпожа Масацуга?
– Если честно, О-Сими было не до меня.
– Вот как?
– У нее был бурный роман. Я относилась к этому с пониманием. О-Сими заслуживала романа.
– Заслуживала?
– Я знаю О-Сими много лет. Ей не очень-то везло с мужчинами. Она слишком много работала. И слишком много мечтала. У нее не оставалось времени, чтобы по-настоящему распробовать мужчин на вкус.
– Распробовать на вкус? У вас широкие европейские взгляды, госпожа Масацуга.
– Я изучаю французскую литературу. И вы можете называть меня Омацу.
– Расскажите мне о вашей подруге… госпожа Омацу.
– Омацу. Просто Омацу. Ненавижу формальности… О-Сими работала корректором в одном небольшом издательстве в Токио. Нигде никогда не бывала. Мне с трудом удалось вытащить ее в Париж…
– Она остановилась у вас?
– Нет. Я предлагала ей остановиться у меня, но она сказала, что в гостинице ей будет удобнее. И что ей не хочется меня стеснять.
– В какой гостинице она снимала номер?
– "Ламартин Опера". Не бог весть что, конечно… О-Сими всегда была экономна.
– Но если бы она остановилась у вас, она бы сэкономила еще больше?
– Вероятно.
– Сколько вы не виделись? До того как ваша подруга приехала в Париж?
– Около полутора лет. Но мы переписывались по электронной почте. О-Сими любила писать длинные письма.
– И вас не удивило, что после столь долгой разлуки она предпочла второсортный отель вашему гостеприимству?
– Честно говоря, нет.
– Это было как-то связано с ее романом?
– Не думаю. Дело в том, что с тем молодым человеком О-Сими познакомилась уже здесь, в Париже.
– Но она все-таки остановилась в отеле?