Мне было неудобно. Вызвался помочь, а вместо этого ввязался в совершенно другую историю.
– Будьте осторожны, Олег, – только сказала она.
Минут через сорок я услышал под окном требовательный гудок и увидел синий фургончик. Влез в салон, обитый плюшем, и краем уха услышал обрывок фразы.
– Заболел он. Уехал со своим хахалем на Канары. Вершок так орал, что святых выноси, – дальше шёл трёхэтажный мат.
Я не стал уточнять, кто уехал на Канары, а мужик в спецовке, сказавший фразу, мгновенно осёкся, увидев меня. В полной тишине мы добрались до места. Когда фургончик остановился в гараже, я поинтересовался:
– А куда идти?
– Пошли покажу, – сказал тот мужик, что рассказывал про Канары. – Здесь недалеко. Меня Арсений зовут. Старший бригады осветителей. Ты что ли вместо Северцева? Черт, эта сука так и не отдал мне два штукаря. Подонок. Прости господи, нельзя о покойниках говорить плохо, – он истово перекрестился.
Я вдруг понял, хотя Северцев получал аховые гонорары, на жизнь ему все равно не хватало. Приходилось занимать даже у техников.
– Слушай, у него же такой гонорар был, дай Бог. Пил что ли сильно?
– Ну, зашибают они все. Только Северцев ещё игрок был! Азартный. Ну и как бывает – не сильно ему везло. Огромные суммы в казино просаживал. Говорил, расслабляюсь я. И жена от него ушла из-за этого. Красотка – у-у-у. Такая пара была. Самая красивая. Я бы ради такой бабы курить и пить бросил. А он – дурачина. Потом такую шваль подбирал – кошмар. Три копейки за пучок в базарный день. Будто ему все равно было с кем спать. Истаскался мужик.
– Слышал, перед смертью ему призрак женщины являлся. И его это пугало. Не слышал об этом?
– Призрак? Нет. Не слышал. Но то, что Северцев в последнее время сам не свой был – это точно. Думали, у него белочка началась. Выскочит из номера и бежит куда-то в трусах с выпученными глазами, а лицо бледное, как у мертвеца.
Мы прошли по широкому коридору, освещаемому тусклыми лампочками аварийного освещения, и оказались около входа, над которым висела переливающиеся яркими огнями неоновая вывеска на английском. Я толкнул дверь и попал в самый настоящий ночной клуб. На сцене гордо возвышался большой чёрный рояль. В зале – несколько круглых столиков с зажжёнными лампами под маленькими жёлтыми абажурами. Сидели, переговариваясь, люди, одетые в костюмы по моде начала прошлого века. И если не считать камер, стоящих по углам, все выглядело настолько естественно, что показалось, действительно оказался в старом кафе.
– Олег, здравствуй! – услышал я мелодичный голос. – Рада видеть.
Рядом стояла Милана в белоснежной кружевной блузке и узким жилетом, обтягивающих брюках цвета чернёного серебра. Иссиня-чёрные волосы обрамляли лицо с кричащим, вульгарным макияжем. Огромные алые губы, жирно подведённые глаза, слишком рельефные скулы с блестками. Но это не портило её, наоборот делало сногсшибательно обольстительной. Она спустилась с эстрады, и я поцеловал ей руку в изящном облаке кружев.
Заметив моё желание, она лукаво улыбнулась, на щеках проявились очаровательные ямочки. Конечно, она знала о впечатлении, которое производила. Но, кажется, она старалась соблазнить меня чересчур навязчиво.
– Олег! – раздался фальцет Верхоланцева. – Быстро переодевайся и гримируйся. Заодно снимем крупные планы. Кирилл, семь-восемь планов Верстовского и общие планы зала. Милана, давай на сцену.
– А что мне играть? – спросил я.
– Ты сценарий читал?
– Нет, не успел, – начал я смущённо. – Приехал вчера поздно…
– Ну, в общем, ты любишь певицу. Почти десять лет. Страстно. Она уходит к другому, джазмену, пианисту. Ты пытаешься её удержать…
– И я его пристрелил? – не удержался я.
Верхоланцев не рассердился, наоборот, коротко расхохотался, будто услышал чрезвычайно смешной анекдот.
– Хорошая мысль, твою мать. Точно, этого говнюка надо пристрелить. Обязательно, – сказал он, отсмеявшись. – Так, значит. Дальше. Изображаешь страсть, дикую ревность, ненависть к сопернику и так далее. Понял? Так, давай быстро – одна нога здесь, другая…
Он развернулся и пошёл раздавать указания.
Я зашёл в гардеробную, снял пиджак, начал расстёгивать рубашку. Открыл створки и замер. На меня смотрели сильно подведённые глаза девицы с экзотической причёской "я упала с самосвала" – во все стороны торчали обесцвеченные перекисью волосы.
В первую секунду мы таращились друг на друга, затем на её круглом лице с носом-пуговицей и смешными веснушками отразилось разочарование. Скривившись, будто увидела грязного бомжа, девица вылезла, отряхнула ярко-алое платье, еле прикрывающее попу, и, как ни в чем, ни бывало, направилась к выходу. Я мгновенно представил, что эта фифа наблюдала бы из шкафа, как я раздеваюсь. В сущности, мне нечего стесняться, я стараюсь держать себя в форме: при росте в сто восемьдесят пять сантиметров вешу ровно семьдесят пять килограмм. Да и родители не обделили физическими данными, но почему я должен позволять незнакомой девке разглядывать себя в голом виде?
– Ты что тут делаешь? – я схватил её за руку.
– Отстаньте! – заверещала она, бросившись к двери.
Я мгновенно перекрыл ей выход. Она завопила благим матом, будто я собирался её изнасиловать! В дверь начали колотить, и, скрепя сердце, пришлось открыть. Зрелище было, мягко говоря, малопривлекательным. Я – в полураздетом состоянии рядом с пунцовой девахой с растрёпанными волосами. Девица, как мышь, шмыгнула в коридор и растворилась в толпе. А люди, разочарованные слишком быстро закончившимся шоу, разошлись по своим делам.
Я вернулся, запер дверь, и всё внимательно обыскал. Заглянул под кушетку, в шкафы, за портьеры. Слава Богу, больше никого не нашёл. Вновь открыл шкаф и только сейчас понял, что попал в чужую гардеробную. На вешалках висели костюмы, плащи не только не моего размера, но даже отдалённо не напоминающие стиль тридцатых годов прошлого века. Я решил аккуратно осматривать вещи.
В одном из ящиков шкафа обнаружил несколько коробочек. Тут же валялось несколько запонок. И среди них очень похожая на ту, которую нашёл в пещере. Только эта была в нетронутом состоянии. Сунул находку в карман и осторожно вышел из комнаты.
– Олег! Я вас ищу! – послышался запыхавшийся голос костюмера Лады Данилюк. – Куда вы запропастились? Мы вам подготовили костюм. Идемте! – воскликнула она, хватая меня за рукав.
Я оглянулся и заметил маленькую табличку на двери: "Д. С. Верхоланцев".
Лада привела меня в костюмерную. Положив на кушетку вешалку с костюмом, вышла. Я быстро прошёлся, открывая дверцы шкафов, отдёргивая портьеры. Наверно, выглядел настоящим параноиком с манией преследования. Успокоившись, облачился в роскошный костюм, повязал лёгкий шарф. Через пять минут послышался деликатный стук в дверь, Лада вернулась и оглядела профессиональным взглядом.
– А на вас костюм лучше сидит, чем на Северцеве, – задумчиво пробормотала она, словно разговаривала сама с собой. – С ним как не старались, ничего не выходило.
Я понял, это не комплимент, а чувство гордости за свою работу. Для Лады я был лишь манекеном, на котором хорошо сидела созданная ею одежда. Я одёрнул ещё раз пиджак, взглянул в высокое от пола до потолка зеркало, и вышел в коридор, стараясь держаться соответствующе костюму. Прошёлся до гримёрной мамы Гали, постучал.
– Заходи, Олежек, – сказала она. – Я тебя давно жду. Поесть не хочешь?
– Нет, спасибо, – ответил я, с раздражением вспомнив, что не захватил с собой ничего съедобного и придётся опять пользоваться любезностью гримёра.
– Ты только не стесняйся, – будто услышав мои мысли, проговорила она мягко. – Мне самой приятно.
Присел за столик и мама Галя начала причёсывать меня.
– Знаешь, Олежек, хочу дать тебе один совет. Ты можешь не слушать, конечно. Но я помочь тебе немножко хочу. Тебя, наверняка, учат премудростям актёрской игры. Но ты постарайся забыть об этом. И играть себя, просто себя, в предлагаемых обстоятельствах. Тебе станет сразу легче.
Я вгляделся в глаза мамы Гали в зеркале и вдруг понял, как я, дилетант, смогу вписаться в этот ансамбль со звёздами-профессионалами. Действительно стало легче на душе. Загримированный я вышел в коридор, прошёлся до вывески над входом в кафе, постучал в дверь. Она отворилась, и я увидел Лифшица, стоящего на пороге. Он тихо сказал мне:
– Заходите! Садитесь вон за тот столик, ближе к сцене.
Звучала глухая фонограмма музыкального сопровождения, стрекот камер, Верхоланцев отдавал указания. Я сделал шаг по направлению к столику и чуть заметно вздрогнул, услышав чарующее пение. Без сомнения, голос, завораживающей яркой чувственностью, принадлежал Милане, стоящей в круге света на эстраде. Я присел за столик и с удовольствием включился в процесс. Она пела что-то по-английски, выразительно-эмоциональное, зажигательное, грациозно двигаясь в такт мелодии. Это всегда сводило с ума. Шевельнулась в груди ревность. Я её хотел, безумно хотел, а она принадлежала кому угодно, только не мне.
– Стоп! Молодцы, – с большим сожалением услышал я голос Верхоланцева.
Милана сошла со сцены и присела за мой столик, поправляя причёску.
– Ну как? – спросила она. – Понравилось?
– Потрясающе, – сказал я совершенно искренне. – Обожаю ваш голос. Вы могли бы в Ла Скала петь.
– Спасибо за комплимент, – почему-то с грустью сказала она.
Рядом возник Верхоланцев. Исподлобья оглядев меня, пробурчал:
– Ну, неплохо, неплохо получилось. Сейчас будем сцену репетировать. Милана, иди, переоденься. И грим поправь. Олег, сценарий читай.
Проводив Милану взглядом, он плюхнулся за столик, и снисходительно спросил:
– Нравится тебе Милана?
– Да, она здорово поёт.
– Поёт, – протянул он насмешливо. – А что ты на неё так смотришь, будто готов её в постель утащить прямо со сцены? – в голосе звучали откровенно раздражённые нотки.
– И что? – не понял я. – Она очень красивая женщина. Я просто играл, как вы сказали.
– Игрок тоже мне. Из тебя игрок, как из говна пуля. Слушай, Верстовский, – он наклонился ко мне, схватился за пуговицу на моем пиджаке. – Ты тупой или валенком прикидываешься? Наивный чукотский юноша. Милана – моя жена. Если узнаю, что ты с ней шуры-муры крутишь, яйца тебе оторву. Понял?
– Понял. Мне даже в голову не приходило…
– Хватит врать, – зло оборвал меня Верхоланцев. – Пойди вон до того молодого человека за столиком, в очках и наушниках, и погляди в монитор на свою физиономию. Давай, сценарий читай. Сорок вторая страница.
Он встал, аккуратно задвинул стул и, бросив на меня злобный взгляд, ушёл. Я уткнулся в сценарий, но сосредоточиться никак не мог. Вспомнил о запонке, которую нашёл в гардеробной Верхоланцева. А что если Северцев позволил себе "шуры-муры" с Миланой? Это мотив. Верхоланцев так стремился прикормить меня, ставку выбил почти звёздную. Я случайно узнал, что пятьсот баксов за съёмочный день получают малоизвестные, но профессиональные артисты с большим стажем, но никак не журналист. Тем более, Верхоланцев такая крупная величина, что актёры сами готовы заплатить, лишь бы сняться у него. Он сделал это, потому что жаждал узнать, не нашёл ли я улики, которые изобличали бы его, как убийцу. Мне стало не по себе. Если Верхоланцев расправился с Северцевым, звездой первой величины, то уж, что говорить обо мне?
– Олег, здесь нельзя курить, – услышал я голос Лифшица.
Я непонимающе воззрился на него, с трудом переходя от своих мыслей к реальности.
– Затушите сигарету, – повторил он.
Я, наконец, понял, что он сказал, скомкал окурок и оглянулся в поисках мусорной корзины, но ничего не нашёл, а кидать на пол в студии, не хотелось. Начал бродить между столиками, вышел в коридор в поисках сортира. Увидев стилизованное изображение мужика, хотел открыть дверь, и вдруг услышал голос Верхоланцева, идущий из комнаты напротив:
– Все нормально, Давид. Все нормально.
– Дима, не забывай, ты мне сильно задолжал, – послышался голос Розенштейна. – Ты говорил с ним на эту тему?
– Нет пока. Поговорю.
– Что значит – поговорю? – голос Розенштейна звучал очень раздражённо. – Ты должен был с самого начала ему сказать! Без этого наша сделка не действительна! Запомни! А если он откажется, дальше платить ему будешь из своего кармана! После того, как Северцев коньки отбросил, я горю, как свеча. Ты это понимаешь?
– Кто же виноват, что он преставился? А, Давид? – поинтересовался ядовито Верхоланцев.
– Никто не виноват, – зло буркнул продюсер. – Ох, Дима, мне ещё надо с ментами дело уладить. Господи Иисусе, как мне все это надоело.
Послышался скрип открываемой двери, и я шмыгнул в туалет. О ком говорили продюсером с режиссёром? Наверняка, обо мне. Интересно, и в чем таком я должен участвовать? Значит, Розенштейн согласился платить мне такую ставку неспроста. И придётся отработать её. Очень надеюсь, что не в борделе.
Я вернулся на площадку, где уже поменяли освещение, передвинули камеру к одному из столиков. Милана переоделась в другое платье – блестящее, обтягивающее её прелести, как змеиная кожа. Надо просто быть педиком, чтобы не хотеть эту женщину. Я сел за столик, как было нужно по сценарию.
– Так, Милана, все то же самое, что с Северцевым, – рядом возник Верхоланцев. – А ты, итальянский мачо, сыграешь нам на балалайке, – произнёс он с издёвкой, обращаясь ко мне. – Ну чего уставился? Тебе, Верстовский, не итальянских мафиози играть, а быдло с сохой. Соберись.
Тоже мне Отелло хренов. Будто я давал повод. Специально затащу Милану в постель, чтобы стареющему индюку было, за что меня ревновать.
Милана вышла из служебного помещения, села за мой столик. Закурив тонкую сигарету, хорошо поставленным голосом спросила:
– Франко, когда ты, наконец, оставишь нас в покое?
– Никогда, – ответил я. – Малышка, что ты нашла в этом ублюдке?
– Не смей говорить о нем так! Ты его мизинца не стоишь! Он лучше тебя во всем. Талантливый пианист и честный, порядочный человек!
– Я тоже талантливый, – я усмехнулся. – Никто в Чикаго, может быть, во всех Штатах, не умеет так артистично вскрывать сейфы. И раньше тебя устраивала моя нечестность. Я грабил банки только ради тебя. И мог в любой момент завязать. Мне ведь многого не нужно. Ты знаешь. Но тебе нравилось находить утром букет свежих орхидей и вазочку со свежей клубникой. Даже зимой. Ты сможешь обойтись без этого? – спросил я насмешливо, откидываясь на спинку кресла. – А также без финтифлюшек с бриллиантами, изумрудами, рубинами, шикарного Кадиллака и дорогого белья?
– Обойдусь, – спокойно сказала Милана. – Франко, я больше не люблю тебя. Ты должен это понять. Я не кукла, не вещь, которой ты можешь безраздельно владеть. У меня есть чувства, душа, наконец. Ты должен с этим считаться.
– У меня тоже есть чувства и душа, – я взял Милану за руку, стал нежно целовать тонкие, нервные пальцы, что не предусматривалось в сценарии. – Люблю тебя так, как никто никогда не будет любить.
Милана чуть заметно растерялась от моей отсебятины, но быстро нашлась. В глазах зажёгся неподдельный интерес.
– Если ты меня по-прежнему любишь, то отпустишь, – сказала она по сценарию.
– Никогда в жизни! Я его пристрелю.
– Даже, если ты его убьёшь, не сможешь вернуть меня! – произнесла Милана свой текст. – И закончишь свою жизнь на электрическом стуле!
– Белла, ты бы с удовольствием посмотрела бы, как меня на нем поджаривают? А?
– Я этого не говорила.
– Но представила. В твоей любви ко мне всегда был элемент садизма. Тебе нравилось меня мучить. До смерти.
– Стоп! – крикнул Верхоланцев.
Я встал из-за столика и мрачно проговорил, делая вид, что смущён:
– Извините меня за самодеятельность. Этого больше не повторится.
– Дурак ты, Верстовский, – проговорил главреж снисходительно. – Именно так и будем снимать. Кирилл, приготовься, – обратился он к оператору. – Повторить сможешь? – спросил он уже меня.
Я кивнул, сел за столик. Возле Миланы суетились гримёры, поправляя грим взмахами больших кистей. Я не понимал, зачем это делать, она выглядела сногсшибательно. Я объяснялся в любви на глазах её мужа-режиссёра, мысленно заключив себя и Милану в цилиндр с зеркальными стенами, в которых отражались только мои чувства. И ощущал необыкновенную лёгкость и гармонию. Мы повторили весь диалог, я дошёл до слов любви, взял её руку и опять стал нежно целовать.
– Стоп! – заорал Верхоланцев, заставив меня вздрогнуть. – Откуда посторонние на съёмочной площадке! Немедленно убирайтесь!
В дверях нарисовалось двое рослых широкоплечих молодцов в сопровождении Розенштейна, выглядевшим на их фоне карликом.
– В чем дело, Давид? – удивился Верхоланцев.
– Мельгунов приехал. Быстро все организуй для съёмок. Он долго ждать не будет.
– Пошёл он в задницу! – проорал Верхоланцев. – Пусть уматывает обратно на свои Канары, ублюдок!
Розенштейн, схватив его за рукав, отвёл в сторону, они начали громко ругаться. К нам подскочил перепуганный, иссиня-бледный как покойник, Лифшиц и быстро, запинаясь от волнения, пролепетал:
– Милана Алексеевна, останьтесь. Олег, вам придётся выйти.
– Может мне домой уехать? – поинтересовался я с долей иронии.
– Нет-нет, вы можете понадобиться. Не уходите далеко.
На лице Миланы появилась брезгливая гримаса. Продолжив линию её взгляда, я обнаружил в проёме двери брюнета в гавайской рубашке, с накинутым на плечи розовым пиджаком с набивным рисунком из цапель. Он нежно держал за руку смазливого белобрысого юношу с еле пробивающимися усиками, одетого в тёмную рубашку с ярко-алыми всполохами,
– Быстро освободить помещение! – услышал я чей-то зычный голос. – И проветрить! Немедленно! Почему дерьмом воняет?
В середине площадки возвышался бугай в мешковатом костюме и тёмных очках. Безумно хотелось сказать, что до того, как на площадке появились новые персонажи, воздух был приятный и вполне свежий. К брюнету подскочил кто-то из обслуживающего персонала с серебряным подносом, на котором стояла фарфоровая чашечка и высокий стакан с ярко-оранжевой жидкостью. Мельгунов манерным движением снял чашечку и поднёс к губам. Вокруг него засуетилась куча народа.
– Убрать всех фотографов! – гаркнул один из сопровождающих Мельгунова орангутангов. – Быстро!
Мельгунов аккуратно поставил чашечку на поднос и, нежно взглянув на юношу, медленно пошёл в сторону громко матерящихся режиссёра и продюсера. Остановился поодаль, и, наклонив голову, понаблюдал за их бурным диалогом.
– Дмитрий Сергеевич, дорогой, я так рад тебя видеть! – заявил он, вызывая тошноту наигранностью.
Верхоланцев замолчал и, бросив гневный взгляд на Мельгунова, процедил сквозь зубы:
– Кажется, Игорь Евгеньевич, ты сильно болен. Или я ошибаюсь?
– Да, я был очень болен. И документ имеется, – сказал Мельгунов с придыханием, доставая из кармана расфуфыренного пиджака сложенный лист. – Посмотри, тут все. Очень надеюсь, что тебя это удовлетворит.
Верхоланцев выхватил из рук Мельгунова бумагу, развернув, пробежал глазами. Было видно, он на взводе. Готов разорвать бумажку на мелкие клочки и бросить в физиономию новоприбывшего премьера.
– Ну что, Дмитрий Сергеевич, – поинтересовался Розенштейн. – Надеюсь, конфликт улажен? Отлично. Всех посторонних прошу освободить помещение! – громогласно приказал он.