– Фрэнки – это американизированный вариант Франсуа. Мой друг просил, чтобы я называла его Фрэнки, хотя на самом деле его звали Франсуа. Франсуа Пеллетье. Мой Фрэнки:.. Или мой Франсуа… уж как хотите… он тоже любил дельфинов и ненавидел запах сырой рыбы. Возможно, мы говорим об одном и том же человеке. Или нет?
Я не сказала ничего из ряда вон, я выстроила самую обыкновенную логическую цепочку, уныло-логическую, – тогда почему так изменился не-Шон? А он изменился – и джин на пустой желудок здесь совершенно ни при чем. Мое сознание прозрачно, мой взгляд кристален, и лицо не-Шона преломляется в нем: я вижу прижавшиеся к черепу уши, прилипшую к губам полоску зубов; я вижу выставивший защитный блок подбородок – что же такого страшного я сказала, черт возьми?!..
– Не знаю. Может – нет, может – да. Не знаю.
– Он давно здесь не появлялся, Франсуа?
– Давненько. С тех пор, как увезли дельфинов. – Бармен уже взял себя в руки, но восстановить иронический тон, которым разговаривал со мной, все еще не удается.
– Он бывал здесь один?
– Хотите спросить, бывал ли он здесь с женщиной?
Не-Шону страшно хочется перевести разговор в невинную плоскость взаимоотношений между полами – тех самых, которые предшествовали романтическим убийствам из прошлого. Не-Шон горазд разговаривать на эти темы, он с готовностью поддержал бы беседу о русалках, и о дожде в "Cannoe Rose", и о Sacha Distel, и о том, что чем глупее песня, тем она правдивее. Вот только собственно о Фрэнки он разговаривать не готов. И наверняка сожалеет, что вообще упомянул его имя: дельфины. Во всем виноваты дельфины, не-Шон ввернул байку про них, чтобы поддержать убойный имидж заведения, – и прокололся.
– …Хочу спросить, бывал ли он здесь вообще с кем-нибудь. С мужчиной, с женщиной – не важно. Приходил вместе с ними, уходил вместе с ними, просто встречался – не имеет значения.
– А вы кто? – проявляет запоздалую подозрительность бармен.
– Никто. Подруга Фрэнки. Или подруга Франсуа, как вам будет угодно. Красотка, как вы изволили выразиться.
– Нуда…
– Что скажете?
– Только то, что уже сказал. Парень, которого вы считаете своим другом… хотя я вовсе не уверен, что мы говорим об одном и том же человеке… остановимся на том, что некий тип по имени Франсуа приходил смотреть на дельфинов. И рядом с ним я никого не видел.
– Может быть, он оставлял что-нибудь?
– Оставлял?
– Записку, послание…
Послание в бутылке Фрэнки оставил много позже, и не здесь, а в Марокко. Но есть вероятность, что в "Cannoe Rose" отыщется черновик. Во всяком случае, мне бы страстно хотелось этого.
– Если он что-то и оставлял… то только на доске.
– Я могу на нее взглянуть?
– На доску? Конечно. Она для того и висит.
Под пристальным взглядом не-Шона я сползаю со стула и направляюсь к стене с записками. То, что раньше выглядело как деревянный стенд, на поверку оказывается пробковой панелью – почти такой же, какую я обнаружила в потайной комнате. Панели отличаются рисунком и (что немаловажно) – информацией, которую несут. Ничего кровожадного в этой доске нет: моему взору предстают веселенькие разноцветные листки, сложенные вдвое, втрое и вчетверо и даже свернутые в трубочку на манер древних манускриптов; есть несколько конвертов, есть вырванная из журнала страница с заметкой, обведенной красным. Засохший цветок ириса (он хорошо просматривался от стойки) – не единственный. В комплекте с ним идут еще несколько цветков помельче: гиацинт и фиалка, насколько я могу судить по их общему абрису. Пластмассовая футбольная бутса размером с одноразовую зажигалку, медвежонок Тедди на магните, медвежонок Тедди на присоске: они почти идентичны друг другу, с той лишь разницей, что магнитный Тедди держит в руках сердце.
Вообще – на доске полно сердец. Они выполнены с разной степенью мастерства и больше похожи на слова из песни, чем на иллюстрацию к анатомическому атласу. Разбитые сердца. Сердца, пронзенные стрелой. Сердца, соединенные друг с другом; сердца, входящие друг в друга; сердца, истекающие чернильной кровью.
Сердце – самый популярный мотив в "Cannoe Rose".
Есть еще несколько мотивов, не таких востребованных: нехитрые шифры, состоящие из набора повторяющихся в произвольном порядке букв и цифр; оттиски губ, фаллические символы (их забавная и почти всегда экстравагантная стилизация не вызвала бы протеста и у пуритански настроенных сельских священников), клочки с нотной записью, диски без конвертов, осколки винила, густо исписанные банкноты неведомых мне стран.
Я нахожу то, что мне нужно, как раз между одной из банкнот и эксгибиционистским манифестом "Don't let me be lonely tonight". В отличие от большинства записок, чье содержание скрыто от любопытных взглядов, этот – распахнут настежь, не оставляй меня одну этой ночью, ты никогда не делал этого прежде, так что же изменилось? Я? да нет же, я осталась прежней, и мои глаза по-прежнему видят только тебя, и мои губы по-прежнему чувствуют вкус только твоих губ… ты?., читать признание дальше – все равно что возвращаться к когда-то наизусть затверженному тексту, нечто похожее переживала я сама, нечто похожее переживает каждый или почти каждый, за исключением разве что Спасителя мира Алекса Гринблата и двух дельфинов-афалин, самца и самки; в историях, которые случаются с людьми после любви, нет ничего принципиально нового. Что можно было купить на банкноту, пришпиленную к панели по соседству? Книгу "Из Африки", билет на поездку в фуникулере, футболку с изображением медвежонка Тедди, ночь любви? Ее номинал (50) ни о чем мне не говорит, банкнота слишком цветиста, чтобы считать ее серьезной, она имеет хождение в стране, чья валюта никогда не была и не будет конвертируемой, да и само название страны заляпано кляксами, занавешено строчками, написанными вкривь и вкось: должно быть, они повествуют о совместной покупке книги "Из Африки", о поездке в фуникулере, о потрясающей ночи любви, футболка с медвежонком Тедди оказалась безнадежно испорченной томатным соком. Меня не должно это волновать.
И все же справиться с волнением я не могу. Виной тому – не купюра, похожая на персидский ковер, и не "Don't let me be lonely tonight", а то, что находится между ними.
Листок из блокнота.
Он не имеет адресата, как все прочие листки, никаких "Моему котику Бэбэ", "Моей киске "Пулу", "Девушке, заказавшей виски в 22.15 восьмого июля", "Королю океана"; никаких "Прочти это, стерва!", никаких "Никогда не читай этого, подлец!". Но тот, для кого предназначен блокнотный листок, наверняка выделил бы его из всех остальных.
Дельфин, выпрыгивающий из воды, – и это не просто рисунок от руки, скорее – нечто похожее на оттиск, личную печать, упрощенный вариант экслибриса. Я уже видела такого дельфина. Он являлся мне не в образе Фрэнки (хотя мог бы) и не в образе Алекса (хотя мог бы) – он являлся мне дельфином, выпрыгивающим из воды.
Книга, подаренная в Librairie.
Дельфин с листка – точная копия дельфина с обложки. Чтобы убедиться в этом, достаточно вынуть книгу из рюкзака и сличить оба изображения. Я проделываю нехитрые манипуляции быстро и (как мне кажется) – незаметно для не-Шона. И я не просто вынимаю книгу, я раскрываю ее на первой попавшейся странице – лишь для того, чтобы сунуть туда листок из блокнота. И снова захлопнуть.
Дело сделано.
А пустота, образовавшаяся между испорченным дензнаком и рукописным одиночеством в ночи, – вряд ли она надолго останется незаполненной. Не пройдет и дня, как на нее наслоятся иные чувства и иные переживания, и иные листки с любовными каракулями, в "Cannoe Rose" все помешаны на любви, и на отсутствии любви, и на игре в любовь, в каких бы причудливых формах это ни выражалось.
Дело сделано. Мне остается лишь заплатить за кофе и джин и элегантно покинуть заведение.
– Сколько я должна? – спрашиваю я у не-Шона самым независимым тоном.
– Должны? Вы должны вернуть то, что взяли, красотка.
До этого момента бармен был исключительно любезен, он проявлял искреннюю заинтересованность в клиенте, он хотел расшевелить меня, поразить мое воображение – от прежней любезности и следа не осталось. Более того – прямо на глазах лицо добродушного балагура не-Шона трансформируется в лицо головореза не-Шона. Он мог бы ударить женщину, пнуть собаку, свернуть голову птице, сжечь муравейник. А о том, что сделал бы головорез не-Шон с мужчиной, даже подумать страшно.
Хорошо, что я – не мужчина.
Хорошо, что в баре полно людей и играет музыка ("Я похоронен под дождем" – Sacha Distel и правда веселит, да еще как!), при малейшей опасности я всегда смогу найти защиту… не у Жан-Клода, Жан-Анри и просто Жана, нет. У молодых людей в военной форме, к примеру.
– …То, что я взяла? Ничего я не брала.
– Вы взяли записку. Которая предназначалась не вам.
– Откуда вы знаете…
– Знаю, и все тут.
– Вы ошибаетесь.
– А мне сдается, что нет. Здесь не принято совать нос в чужие дела…
– Вот именно…
– Здесь не принято совать нос в чужие дела, но принято следить за тем, чтобы письма всегда доходили до нужного адресата, вне зависимости от того, сколько бы времени ни прошло. И я не вижу повода нарушать традицию, даже ради такой красотки, как вы.
"Красотка" – вовсе не комплимент, а первое подвернувшееся под руку слово, оно призвано заменить имя, которое отсутствует; с тем же успехом не-Шон мог назвать меня брюнеткой, куколкой, сучкой, дамочкой в стиле ретро, похитительницей спичек, теперь к спичкам прибавился еще и листок из блокнота. Я взяла его тайком, я не думала, что бармен заметит это. Но он заметил, так что отпираться глупо. Лучше попробовать договориться с ним.
– …Вообще-то записка предназначалась мне. Я и пришла сюда из-за нее. Я надеялась найти ее и нашла.
Стойка, разделяющая нас, придает уверенности: в открытое столкновение он не сунется, хватать красотку за руки? хватать ее за горло? ха-ха. не-Шон ничего не знает обо мне, как ничего не знает о побудительных мотивах, которые заставляют людей совершать те или иные поступки. Он ничего обо мне не знает, а строить предположения – неблагодарный и плохо оплачиваемый труд. Я могу оказаться обыкновенной влюбленной женщиной; могу оказаться психопаткой, разыскивающей ветреного любовника, чтобы пустить ему пулю в лоб; могу оказаться домохозяйкой, тайком изменяющей мужу. Но также я могу быть крупным специалистом по дельфинам, или крупным специалистом по промышленному шпионажу, или тайным агентом. Сколько тайных агентов в эту минуту, в эту секунду встречаются друг с другом по всему миру, передают сведения, микрофильмы, флэш-карты и электронные чипы с информацией? – скромный бар "Саплое Rose" уж точно не вместил бы всех.
– …Вы мне не верите?
Бармен медлит с ответом.
Чтобы успокоить его и склонить на свою сторону, я достаю книгу со вложенной в нее запиской и аккуратно постукиваю пальцем по обложке с дельфином:
– Видите этот рисунок?
– И что?
– А теперь давайте сравним.
Извлеченный из толщи графиков, схем и таблиц листок с оттиском я кладу прямо на обложку.
– Похоже, правда?
– Ну… В общем – похоже.
– Претензий больше нет?
– Нет.
– И я бы все-таки хотела расплатиться. Сколько с меня?
– Девятнадцать пятьдесят, включая кофе.
Не слишком дорого, если учесть культурную программу, душещипательные музыкальные вставки и экскурсы в историю.
– Чаевые не включены?
– Чаевые не обязательны. Чаевые – добрая воля клиента. Так обстоят дела в нашем замечательном баре, красотка.
Не-Шон хорошо потрудился, выложился по полной, что заслуживает отдельного вознаграждения, вопрос лишь в том, на сколько это вознаграждение потянет. Можно воспользоваться методом Алекса и выложить сразу десятку; в номинации "Тот, кто удивил нас на этой неделе" бармену, несомненно, досталось бы самое высокое место. В отсутствие Алекса Гринблата и моего друга Доминика Флейту. В отсутствие Слободана Вукотича, кота Сайруса и чудо-машины Мерседес.
И конечно же в отсутствие самой Мерседес.
Десятка – явный перебор.
Пяти евро будет вполне достаточно, а лучше ограничиться двумя, если у меня отыщется мелочь. Бросив на столешницу мятую двадцатку, я лезу в задний карман за монетами и выгребаю все. Китайская, с квадратной дыркой, вряд ли порадует не-Шона, но два евро все же находятся, и еще пятьдесят центов, и еще двадцать пять: что ж, не будем крохоборничать, когда речь идет о стандартных десяти процентах от счета – хотя счет мне никто не предоставил.
– Этого достаточно?
– Вполне. – Бармен сосредоточенно чешет подбородок. – Заглядывайте к нам почаще. Может, повезет, и вы застанете здесь Франсуа.
Кого я точно не застану – ни здесь, ни где бы то ни было, – так это Франсуа. Франсуа Пеллетье. Симпатягу Фрэнки, расставшегося с жизнью на атлантическом побережье Марокко.
– Вы же говорили, что он давно здесь не появлялся.
– Время не так уж важно, если хочешь найти человека, правда? К нам возвращаются и через несколько лет.
– Боюсь, у меня нет в запасе нескольких лет. В случае с Франсуа, я имею в виду.
– Тогда заглядывайте просто так. У нас полно замечательных парней, жаждущих познакомиться с красотками.
– Жан-Клод, Жан-Анри и просто Жан? И коротышка Венсан по прозвищу Хорек?
Приложенный к губам палец – такой реакции от всесильного бармена, обладателя хорошо развитой мускулатуры и разбойной физиономии, я не ожидала.
– Ш-шш… Не произносите их имена всуе!
– Это чревато неприятностями?
– Для красоток – всегда. С правилами хорошего тона они незнакомы. А у вас, оказывается, отличная память. Запомнили имена, которые вряд ли вам пригодятся.
– Память самая обыкновенная. Ведь и вы знаете массу таких имен. И любой другой. Так что в этом я нисколько не отличаюсь от большинства.
– В этом – может быть. А во всем остальном…
– Что?
– Вы совсем не простая. Совсем. Вы та еще штучка. "Та еще штучка" – вовсе не комплимент. И не первое подвернувшееся под руку слово, в отличие от универсальной "красотки". В голосе не-Шона мне чудится настороженность, скрытая угроза и еще что-то… Что-то, что позволяет предположить: странный бармен знает обо мне больше, чем знаю я сама. Или думает, что знает.
Мне пера покинуть "Cannoe Rose". Я и так задержалась здесь дольше, чем предполагала.
– Спасибо за гостеприимство.
– Остались довольны посещением? – живо интересуется не-Шон.
– Еще бы.
В подтверждение своих слов я вытаскиваю из стеклянной чаши несколько картонок со спичками и бросаю их на дно рюкзака. Это должно означать: красотка обязательно поделится впечатлениями о баре с людьми, чьи имена значат для нее больше, чем просто упоминание через запятую.
– Я не слишком размахнулась?..
– Не слишком, – успокаивает меня бармен. – Берите, сколько хотите. Они для того здесь и лежат.
И еще для многого другого, бедный Фрэнки!..
Вашей любви -
Это все, чего жаждет мое разбитое сердце.
Но вместе мы не будем никогда. И потому -
Я отпускаю вас на волю.
И я хочу, чтоб вы нашли приют от бури и огонь.
Который вас согреет.
Но больше всего я хочу
Вашей любви…
Всхлипы музыкального автомата несутся мне в спину, "любовь" – вот последнее, что я слышу, оставляя "Саппое Rose".
Занятный кабачок.
Надо бы вернуться в него еще раз, говорю я себе, прекрасно зная, что больше не вернусь.
***
…Пролом в стене, коридор с коптящими факелами, арка с низкими хлопающими дверцами, – теперь должна наступить очередь коридора с плохим освещением: за время моего пребывания в баре освещение нисколько не улучшилось, наоборот – стало еще хуже. Лампочки под потолком едва подают признаки жизни, не хватало, чтобы они погасли прежде чем я доберусь до конца коридора! Расстояние совсем не криминальное, метров двадцать – двадцать пять, быстрым шагом я преодолею их за несколько секунд, а еще можно припустить бегом.
Мне совсем не нравятся дряхлые источники света, от них можно ждать любой подлости. Такой, как эта, например: судорожно померцав, они гаснут.
Все разом.
Коридор погружается в темноту, вот проклятье!..
Новая жизнь вовсе не избавила меня от страхов и фобий прежней: темнота так и осталась моим врагом, препятствием, которое трудно преодолеть. Система координат потеряна безвозвратно, и я снова оказываюсь в безвоздушном, беззвездном пространстве; с кожей, липкой от пота, с зажмуренными глазами, с запоздалыми сожалениями по поводу не купленного когда-то самоучителя по испанскому.
Да-да, я могла бы изучить испанский, и тогда мои познания в нем не ограничивались бы тупой фразой "estoy en la mierda", и мне был бы понятен смысл слова "capoeira"
(с чего я взяла, что оно – испанское?) и почему вообще я думаю об испанском, тоже нашла время!..
Мерседес.
Она во всем виновата.
Мерседес посмеялась бы надо мной, надорвала бы живот от хохота: женщина, взрослая настолько, что уже успела побывать в роли обвиняемой в убийстве, боится темноты, как маленький ребенок. Впрочем, если я думаю об испанском и о Мерседес, – значит, и страх не такой тотальный, не такой всепоглощающий, каким был раньше. Осталось справиться с его физическими последствиями, а именно – с полной разбалансировкой движений, и с ощущением, что ни верха, ни низа не существует.
Они существуют.
Как существуют пол и потолок, как существуют коридоры позади и впереди меня, как существует бар "Cannoe Rose", и Этот город, и благословенная Франция, и красный кабриолет Слободана Вукотича, и мой друг Доминик. Как существуют спички на дне рюкзака. И зажигалка.
Но за ними я не полезу – избавляться от страха нужно, не прибегая к подручным средствам. Я должна двигаться вперед, к концу коридора, ведущему еще к одному коридору. И к выходу. Auanti tutta Сашa! – как сказали бы на родине Национального музея мотоциклов, какого только словесного дерьма не понапихано в моей бедной голове!..