- Есть у Фридриха Незнанского такое выражение - "гебьё", оно у него обозначало худший тип комитетчиков. Но не это главное, а то, что я так действительно сказала. Но только один раз в жизни. В далекие девяностые. Я тогда с успехом снялась в одном фильме, и молоденькая журналистка брала у меня интервью. Вокруг кипели нешуточные страсти, поэтому без вопросов о политике не обошлось. Я тогда сказала, что политикой не интересуюсь, но есть принципы, которым не изменю никогда, вот тогда я и произнесла эти слова. Но в окончательный вариант статьи, который был напечатан в журнале, они не вошли. А были мы с этой девушкой только вдвоем, без посторонних. Я Тихонову ничего говорить не стала, а нашла эту статью в своем архиве и потом разыскала ту журналистку. По описанию она узнала Тихонова и сказала, что к ней действительно обращался мужчина, который решил написать обо мне книгу. Он произвел на нее наилучшее впечатление, и они за дорогим обедом в модном ресторане очень много обо мне говорили. Подозреваю, что не только за обедом, и эта встреча не была единственной, но доказательств у меня нет. Только вот, обращался он к ней прошлой зимой, когда мы с ним еще даже знакомы не были. Думаю, что с другими людьми он тоже разговаривал, чтобы выяснить обо мне все, что только возможно. Изучил и познакомился. То-то я удивлялась, что мне с ним так легко, словно мы всю жизнь друг друга знали. Я тогда взяла у соседа машину, загримировалась, проследила за Тихоновым и увидела, что он встретился с молодой девушкой, и, судя по их поведению, явно не бизнес их связывал. Вот тогда я и поняла, что он решил меня использовать. Потому и в Челябинск тащил, и на митинг, что на проспекте Сахарова планировали провести, уговаривал пойти. Представляете себе, Женя, как я себя чувствовала? Словно меня вываляли в грязи и выставили на всеобщее посмешище.
- И вы дали интервью, в котором заявили, что замуж не собираетесь, чтобы ваше имя больше не связывали с Тихоновым, - продолжила я.
- Да, и сбежала в Канаду. У меня там живет очень близкая подруга, мы с ней вместе выросли, она мне как сестра. Она меня как увидела, так чуть в обморок не упала, говорила, что я выглядела хуже, чем после самоубийства мужа. У нее в числе прочего есть косметический салон, вот там меня и возвращали к жизни.
- За что же вы так чекистов не любите? - поинтересовалась я.
- За то, что моего деда со стороны мамы, обычного преподавателя математики в институте, расстреляли как английского шпиона. Бабушка двенадцать лет провела в лагере, а потом на поселении, а моя мама попала в детдом. И встретиться они смогли только в 1953-м, когда бабушка, седая и больная, маму каким-то чудом нашла - фамилию-то маме поменяли. За то, что моего деда со стороны отца уже после войны по ложному доносу посадили в лагерь, где его убили уголовники. Потом обоих дедушек и бабушку реабилитировали. Я читала их дела. Я своими глазами видела капли крови на листах. И вы хотите, чтобы я все это забыла и простила? - Она горько усмехнулась. - Нет, не забуду и не прощу! Не дождутся!
- Да уж, история у нашей страны непростая, - сказала я, чтобы хоть как-то закрыть эту тему. - Но давайте вернемся к нашему делу. Значит, вы считаете, что Тихонов хочет вас вернуть, чтобы использовать вашу популярность в своих целях?
- Да! Или отомстить, потому что у него это не получится.
- А то письмо цело?
- Конечно, - кивнула Ермакова. - Хотите его взять?
- Пока нет, потому что мне нужно подумать, как с наибольшей пользой для вас его использовать. А теперь давайте обсудим завтрашний день. Во сколько вы обычно встаете?
- Рано, я жаворонок.
- Вот и замечательно. Значит, я не рискую вас разбудить, потому что сама встаю в шесть часов. Какие у вас планы?
- В десять часов репетиция, потом я обычно возвращаюсь домой и отдыхаю, а вечером спектакль. Я собиралась выехать утром в восемь, чтобы к девяти быть в театре - мне надо настроиться и подготовиться, но, если надо, я могу изменить…
- Ничего не надо менять, - помотала головой я. - Тихонов, конечно, мерзавец, но не дурак. Он уже попробовал пообщаться с вами возле вашего дома, но у него ничего не получилось, значит, он если и предпримет вторую попытку, то в другом месте.
Мы разошлись по своим комнатам, но я долго не могла уснуть, потому что анализировала сложившуюся ситуацию. Решать, что делать с письмом, я не собиралась, пусть об этом у Крона голова болит. Меня беспокоило другое. Тихонов сказал, что Анна еще пожалеет о том, как обошлась с ним. Ляпнул он это сгоряча, но это все равно угроза, высказанная при свидетелях. Теперь любое несчастье, которое, не дай бог, произойдет с Ермаковой, будут связывать с ним. А он не дурак и прекрасно это понимает. Значит, выхода у него два: или он организует все так, чтобы на него не пало и тени подозрения, или отказывается от мести. Судя по тому, что он законченный мерзавец, второй вариант отпадает. Но на подготовку серьезной бяки ему потребуется время. Но это же время будет и у меня - для того чтобы как следует осмотреться и выработать контрмеры.
И с мыслью, что по утрам я обычно мудренее, чем вечером, я уснула.
Хамить не надо
Вторник
Нет, я, конечно, тоже слежу за своей фигурой, но овсяная каша на воде без масла (о сахаре или меде я вообще молчу), фруктовый салатик и зеленый чай на завтрак - это перебор! Единственное, что примирило меня с таким началом дня, - это совершенно потрясающий кофе, который Анна варила, как только вставала, и пила еще до завтрака, наверное, чтобы взбодриться. Так что от этой трапезы воспоминаний не осталось даже раньше, чем мы приехали в театр. "Надо как-то спасаться, - думала я. - Придется хоть консервы и хлеб купить, чтобы потихоньку есть в своей комнате, а то ведь оголодаю так, что ноги таскать перестану. Какая уж тут из меня защитница?"
Собираясь для выхода из дома, я постаралась предусмотреть все - мало ли как карта ляжет? Я собрала волосы в узел на затылке, чтобы не мешали. Это только в плохих фильмах женщина-телохранитель ходит с длинными распущенными волосами, а на самом деле в случае серьезной потасовки это ее уязвимое место: схватит ее сзади кто-нибудь за гриву, и останется ей только или сдаваться, или добровольно скальпироваться. Вместо джинсов я надела брюки из трикотажа, которые не ограничивают движения - вдруг придется кому-то ногой врезать, кроссовки (само собой), шерстяной джемпер, поверх которого - наплечную кобуру с пистолетом, потому что поясная более удобна при ходьбе, а вот сидеть, когда она врезается тебе в живот, не слишком приятно. И поверх всего я надела просторный жилет со множеством накладных карманов, куда распихала баллончики, электрошокер, запасные обоймы и нож. Удостоверение, разрешение на оружие и водительские права я положила в нагрудный карман. Оглядев себя в зеркало и убедившись, что ничто ниоткуда не выпирает, я положила в сумку ноутбук и маленький кейс со шпионской аппаратурой. "Господи! Да я словно на боевую операцию собираюсь", - мысленно хмыкнула я и тут же одернула себя, потому что, когда вокруг сплошные непонятки, нужно быть готовой ко всему. Повесив себе на правое плечо сумку так, чтобы ремень от нее шел наискосок через грудь и спину, а сама она висела слева, я решила, что готова к работе. Кстати, еще один жирный ляп во многих фильмах: руки у телохранителя всегда должны быть свободны. Всегда! И когда я вижу, как телохранитель держит над своим клиентом раскрытый зонт, мне остается только вздыхать - хоть бы эти кинодеятели у профессионалов консультировались, что ли.
Потихоньку от Анны - ну зачем ей знать, сколько человек занято в ее защите? - я выяснила у охраны, что возле подъезда все чисто, и мы вышли из дома. Машину, неприметный серый "Форд", вела она, причем медленно и не очень уверенно.
- У меня технический антиталант, - объяснила Анна. - А автомобиль я купила только для того, чтобы не пользоваться метро, потому что постоянно ездить на такси дороговато.
- Поклонники досаждают? - догадалась я.
- Увы! Люди порой бывают ужасно бесцеремонны, - раздраженно ответила она. - Запросто подходят к тебе в любом месте и предлагают "сфоткаться". Ненавижу это слово, как и весь современный жаргон! - передернулась она. - Не просят разрешения тебя сфотографировать, а именно "сфоткаться" вместе, чтобы потом выложить снимок с тобой в этих ужасных социальных сетях и похвастаться. И отказ они воспринимают как личное оскорбление, как будто я обязана с ними фотографироваться.
- Они судят об артистах по тем "звездюлькам", которые ради дешевой популярности сами лезут во все щели-дыры и готовы на любые выходки, только чтобы привлечь к себе внимание СМИ. Когда им удается влипнуть в какой-то скандал и их обсуждают по телевизору и в Интернете, они счастливы беспредельно и считают себя звездами первой величины. Потом случается другой скандал, о них забывают, и они ищут новый повод напомнить о себе. Стараясь перещеголять друг друга, вываливают на всеобщее обозрение и обсуждение самые интимные подробности своей жизни, а - простите за жаргон - пипл хавает все это с чавканьем, урчанием и требует еще. Вот и получается эдакий круговорот звездюлек на телеэкране.
Говорить-то я говорила, а сама сидела как на иголках, готовая в любой момент перехватить управление машиной. Какой, к черту, технический антиталант? Тут уже кретинизмом попахивало, потому что водитель из Ермаковой был, как из меня кулинар, то есть никакой! По мере того как мы ехали, у меня в душе все сильнее нарастало желание по окончании этого дела найти того, кто дал Анне права, и поговорить с ним - без соблюдения общепринятых норм этикета. Когда мы уже подъезжали к театру, я с облегчением вздохнула. Ра-а-ано я обрадовалась! Наблюдая за тем, как Анна паркуется, я поняла, что одним разговором с этим человеком дело не обойдется, буду бить! Она, конечно, гениальная актриса, но пускать ее за руль можно только с диверсионной целью, потому что медведь на велосипеде по сравнению с ней - мастер фигурного вождения. Того количества матюков и гневных сигналов в наш адрес, которые мы получили за одну только поездку, мне на три жизни хватило бы, а ведь она ездит на машине несколько раз в день. Наконец все закончилось, и, глядя на то, как она расслабилась в кресле, я поняла, почему она так задолго приезжает даже на репетицию - чтобы элементарно успокоить нервы; видимо, каждая поездка для нее самой - настоящее испытание!
- Анна, я вот что подумала. Пока я рядом, давайте я буду водить машину. Вы только доверенность на меня оформите, - предложила я.
- Правда? - искренне обрадовалась она. - Ой, как хорошо! Я вообще-то хотела попросить вас сесть за руль, но постеснялась. Сегодня после репетиции и оформим.
А уж как я этому обрадовалась! Как-то не хотелось мне погибнуть в расцвете лет в банальной автомобильной аварии.
Мы вошли в театр со служебного входа, и я увидела, как в застекленной конторке охранника - я даже не думала, что такие еще сохранились, - при нашем появлении поднялся пожилой мужчина.
- Здравствуйте, Анна Николаевна, - приветливо сказал он. - Кто это с вами?
- Родственница вчера приехала погостить, вот я и привела ее с собой, чтобы показать, где служу. Ее Женя зовут.
- Здравствуй, девушка Женя, - улыбнулся он мне. - Меня Степанычем кличут. Если что спросить захочешь или посмотреть, обращайся.
- Спасибо, непременно - мне же никогда не доводилось бывать в московском театре по другую сторону занавеса, - покивала ему я, отметив, что он вооружен, но вряд ли боевым оружием, скорее всего "травматом".
Удивляясь, что Анна не взяла у охранника ключ, я шла за ней по коридору. Когда мы подошли к большой массивной двери, она достала из сумки замысловатой формы старинный ключ и отперла замок. Гримерка оказалась большой и светлой комнатой, и я стала с любопытством ее осматривать: вешалка-стойка, гримировальный столик, довольно-таки потрепанный диван с журнальным столиком сбоку, одно кресло, два стула и старинный шкаф с зеркальными дверцами - до того огромный, что в нем вполне комфортно могло бы разместиться стадо слонов. Увидев, что я с интересом его рассматриваю, Ермакова объяснила:
- Здание построили еще до революции, так он - его современник - и стоит здесь с незапамятных времен. Мне кажется, что его как после постройки сюда внесли, так больше и не трогали. За время моей службы в театре было уже четыре ремонта, но его ни разу никто и не пытался с места сдвинуть - тяжести он неподъемной.
Говоря все это, Анна подошла к стоявшей возле окна тумбочке, на которой были электрочайник, банка с дорогим растворимым кофе и упаковка очень недешевого зеленого чая в пакетиках, и выставила туда же банку с сахарозаменителем.
- Посуда внутри, вода вот. - Она показала на пятилитровую бутыль, стоявшую рядом с тумбочкой на полу. - Если захотите что-то, то берите и пользуйтесь, а сейчас мне нужно сосредоточиться.
Анна приготовила себе кофе, взяла какие-то листки, села на диван и отрешилась от всего сущего. После такого ходить по гримерке, греметь чашками и вообще производить какой-то шум мне показалось неуместным, и я, сев в кресло, принялась просто ждать, не решаясь даже встать и взять с полки возле гримировочного стола какую-нибудь книгу. Но тут дверь открылась, и в комнату вошла невысокая, стройная пожилая женщина в брюках, которая с порога сказала:
- Доброе утро, Анечка! Как настроение?
- Здравствуй, Сашенька! - отозвалась Ермакова, нимало не рассердившись на то, что ее побеспокоили. - Все нормально. Вот познакомься, это - Женя. Женя, это - Александра Федоровна Ковалева. Официально - костюмерша, а неофициально - мой добрый ангел-хранитель, без которого я давно пропала бы.
- Да ладно тебе! - отмахнулась та, окидывая меня с ног до головы пристальным взглядом.
Я тоже с интересом рассматривала этого престарелого ангела. На вид женщине было шестьдесят - шестьдесят пять лет, одета просто и строго, совершенно седые волосы коротко подстрижены, руки с маникюром, но макияжа никакого. Одним словом, ничего примечательного.
- Вот что, девица, - решительно сказала она, закончив меня рассматривать. - А пошли-ка мы с тобой отсюда, чтобы не мешать Анечке к репетиции готовиться.
Вообще-то я и сама понимала, что одним своим, пусть и безмолвным, присутствием в комнате мешаю Ермаковой, но оставить ее одну?
- Действительно, Женя, идите - мне сосредоточиться надо, - попросила Анна. - А Сашенька вам театр покажет, расскажет о нем.
Поколебавшись, я все-таки вышла вместе с Ковалевой, и она повела меня в зрительный зал, объяснив, что там нам никто не помешает поговорить. Заинтересовавшись, какие же страшные тайны она мне собирается поведать, я не возражала. Когда мы сели на кресла в последнем ряду, она совершенно неожиданно для меня произнесла:
- Начнем с того, что я знаю, кто ты. Во-первых, это я после вчерашнего уговорила Анечку все-таки взять себе охрану. Будь я помоложе, я бы эту сволочь сама от нее отвадила, но я старуха, мне это уже не по силам. Пантелеич в прошлый раз его отсюда хорошо турнул, больше не сунется.
- А Пантелеич - это?..
- Один из охранников. Да и остальные так же поступили бы - они Анечку очень уважают. Их у нас тут четверо, все бывшие менты, службу знают и совесть не потеряли. Красть в театре нечего, но журналюги постоянно пытаются со служебного входа внутрь попасть - все надеются что-нибудь "жареное" разнюхать и статейку тиснуть. А мужики на деньги не зарятся и взашей их гонят.
- А во-вторых? - напомнила я.
- А во-вторых, даже если бы это было только ее решение, она мне все равно об этом сказала бы - у нее нет от меня тайн. Знает она, что я люблю ее как родную дочь, вот ничего и не скрывает, потому что понимает: все, что я делаю или говорю, только для ее пользы. Как ты ее на улице и в других местах будешь охранять - твое дело, я в этом ничего не понимаю. Ты и здесь постараешься ее от всех защитить, только местных народных обычаев не знаешь. А в театре свои законы, для чужого человека тут многое может показаться странным, поэтому я тебя прошу с шашкой наголо в бой не бросаться. Прежде чем что-то сделать, ты меня хотя бы в известность поставь, а то по незнанию можешь таких дров наломать, что они потом и на растопку не сгодятся. А я хотя бы от непоправимых ошибок тебя остановлю.
- Анне в театре что-то угрожает? - напрямую спросила я.
- Физически - ничего, а морально… - Она со всхлипом вздохнула. - Ты тут посиди в уголке тихонечко да репетицию посмотри, сама все поймешь. А не поймешь, так я тебе растолкую. Пока репетиция не началась, ты в фойе пойди да фотографии посмотри, чтобы знать, кто есть кто, а потом незаметно в зал возвращайся, а то Воронцов орать будет.
- А это кто? - поинтересовалась я.
- Увидишь, - выразительно ответила она и ушла.
Я прогулялась по фойе, поднялась по лестнице наверх, пользуясь тем, что двери лож были открыты, посмотрела на зал сверху и, увидев, что в зале и на сцене началось какое-то движение, спустилась вниз. Устроившись на последнем ряду, я стала наблюдать за тем, что происходит, но хватило меня только на десять минут. Я даже толком не поняла, что именно они репетировали, потому что какой-то сидевший за столом в зале мужик с визгливым голосом и обширной лысиной буквально фонтанировал оскорблениями в адрес Ермаковой. То она не так ходила, не так стояла, то не так говорила, а уж шпильки с намеком на ее почтенный возраст, да все с потугой на остроумие, так и сыпались. Словом, издевался как мог! Анна стоически все это терпела, а вот вторая актриса на сцене, в которой я по фотографии узнала Дарью Лукьянову, верноподданнически подхихикивала и была явно довольно происходящим. Когда желание убить этого мужика стало уже нестерпимым, я вышла из зала и пошла к охраннику.
- Степаныч, ты сигаретами не богат? - спросила я, хотя в последний раз курила еще на службе.
- Чего это ты? - удивился он, но полез в карман. - Только у меня самые простые.
- Мне без разницы, - отмахнулась я, беря сигареты и зажигалку.
- Ты на репетиции, что ли, была? - догадался охранник, и я кивнула. - Тогда понятно, - криво усмехнулся он. - Опять из Вороны дерьмо поперло.
- Неужели его никто не может поставить на место? - возмущенно спросила я.
- Щас! Пантелеич ему как-то высказал все, что накипело, и без премии остался, а теперь новую работу ищет. Иди, успокойся! У нас внутри курить запрещено, так мы возле двери дымим.
Покурив на улице, я вернулась внутрь, отдала Степанычу сигареты с зажигалкой и, выяснив у него, что Ковалева у себя в костюмерной, отправилась к ней за обещанными разъяснениями.
- Да уж! Перевернуло тебя! - покачала головой она при виде меня. - Садись! Делись впечатлениями!
Запах в завешенной самыми разными нарядами костюмерной стоял не самый приятный, но мне было не до того - меня трясло от ярости.