Лотков с овощами и фруктами? Ковров с разложенными на них на продажу фальшивыми часами и пластиковыми сумками с эмблемой Гуччи? Жареного миндаля и каштанов? Семей с девятнадцатью детьми, играющими в футбол? Стариков, склонившихся над шахматными досками, головорезов, похожих на Роки, с перебинтованными руками, совершавших пробежку на улице в толстовках с поднятым капюшоном, которым аплодировали прохожие? Питбультерьеров Рэдбул? Шафрана и чеснока? Игру в шары? Не знаю. А может, я думала, что этот район похож на тот, где живет Деннис. Мы с Себастианом однажды заехали за ним туда, но это был обычный скучный район с домами коттеджного типа. Такой же запоминающийся, как пластиковый стаканчик. Совершенно невыразительный. Но Тенста была не такой. Она напоминала дырявый контейнер без крышки. Может, летом тут получше, но зимой в темноте и без листвы это было одно из самых уродливых мест, которые мне доводилось видеть.
Политики и журналисты, гордящиеся тем, что живут в Тенсте, должно быть, совсем из ума выжили. Или у них у всех есть вторая квартира в центре.
На одной площади рядом со входом в метро я насчитала четыре разбитых фонаря. В голове раздался серьезный голос Кристера. Если бы он узнал, что я решила поехать сюда, он кивнул бы и назидательно произнес: "Это настоящая Швеция, Майя. Вот так она выглядит". Но это не настоящая Швеция. Как Эстермальмсторг или стокгольмские шхеры или Страндвэген не настоящая Швеция. Уродливая – не значит настоящая.
Я перешла площадь и присела на остановке проверить карту. Одной рукой я держала телефон, другой сжимала в кармане баллончик. Я говорила себе, что я не расистка и что я не боюсь этих людей. В голове звучал мамин голос: "Проявлять осторожность не значит бояться". Я сверилась с картой. Самир жил в пяти минутах ходьбы от станции метро. Когд автобус отъехал (водитель так спешил, что поехал с еще открытыми дверьми), я встала и пошла по асфальтированной дорожке. Я шла одна. Никто не выгуливал собаку, никто не толкал коляску с ребенком, никто не совершал пробежку, никто никуда не шел, кроме меня. Я шла мимо граффити, мимо разобранных велосипедов, прицепленных к опрокинутым стойкам, сквозь пропахший мочой туннель и мимо двух пустых детских площадок.
Самир жил на первом этаже дома, где все квартиры были съемными. Дом был словно из фильма про жизнь трудных подростков в пригороде, только без вампиров, вязаных шапок, дедушкиных велосипедов и снега. Мои шаги гулко звучали в подъезде. Дверь без кодового замка была приоткрыта. Дверь в квартиру Самира была прямо у лифта. Я позвонила, и мне открыл юноша, похожий на него как две капли воды. Я не успела представиться, как в прихожую вышел сам Самир.
Его отец и мать были дома. Я не знала, что у Самира были младшие братья, но сходство было столь разительным, что никакого сомнения в родстве не было. Я представилась и думала, что меня пригласят в кухню. Ее было видно из прихожей, больше похожей на узкий коридор, заполненной пустыми коробками. Я думала, родители Самира захотят со мной поговорить, спросить, откуда мы с Самиром знаем друг друга, что они заставят меня присесть, угостят кофе или чаем, шоколадным тортом или еще как-нибудь выразят свою заинтересованность. Но ничего подобного. Мой приход не вызвал у них ни капли интереса. Только раздражение. Мать Самира сказала что-то на непонятном мне языке и удалилась. Папа принял протянутую руку, но тут же выпустил, не представляясь, и вернулся к телевизору, по которому передавали футбольный матч двух неизвестных мне команд.
Телевизор был просто огромным, в два раза больше нашего. Сперва я думала, что звук отключен, но потом заметила, что он смотрел телевизор в больших зеленых наушниках.
Я не поняла, почему Самира так расстроил мой приход. Потому что я не предупредила, что приду? Но он тоже заявлялся ко мне без приглашения. Так все и началось. Я не требовала, чтобы он представил меня родителям в качестве девушки, но он мог хотя бы сказать: "Это Майя, мы учимся в одном классе".
Мы могли бы пойти в его комнату. Я хотела посмотреть, как он живет. Ничего, если он делит комнату с братьями. Мне было плевать на такие вещи.
Мне хотелось сказать ему: "Тебе нечего стыдиться, мне это все не важно". Но почему-то я не могла. И я молчала. Только выдавила "Мы можем поговорить?" или что-то в таком стиле.
Самир топтался на месте в кроссовках, в которых я никогда его не видела в школе. Еще на нем были блестящие спортивные штаны. Униформа пригорода, подумала я.
– Пойдем пройдемся, – сказал он.
Я повернулась было, чтобы пойти в гостиную попрощаться с его отцом, но Самир взял меня за руку и вытянул на лестничную площадку. Видно было, что мой приход его не обрадовал. Самир был в бешенстве. Я хотела только поговорить с ним, спросить, что мне делать теперь, когда Аманда все узнала. Я не хотела сама принимать все решения. Мне хотелось, чтобы он сказал: "Порви с Себастианом, порви с ним прямо сейчас". Чтобы оценил, что я сама приехала в Тенсту вместо того, чтобы потребовать, чтобы он приехал ко мне. Я хотела показать, что могу поехать к нему домой, что мне плевать, в каких условиях он живет.
Какая же была дура. Почему мне было так важно дать ему понять, что мне все равно. Разве Самир считал Тенсту лучшим местом на свете? Вряд ли. Тогда он не стал бы тратить два часа на дорогу каждый день, чтобы посещать гимназию в элитном районе на другом конце города. Я не дура.
Может, мне стоило сказать, что я понимаю, как он ненавидит это ужасное место, где вынужден жить, что я правда понимаю, как сильно ему хочется выбраться оттуда, потому что он заслуживает лучшего. Он не должен жить в таких условиях. Может, это ему хотелось услышать. Может, это мне стоило сказать. Вся квартира, подъезд, дорога от метро и к метро, полиэстровые спортивные штаны. Нет, стыдиться тут было нечего, это не его вина. Но я боялась, что если скажу это вслух, он только будет стыдиться сильнее.
Самир шел впереди меня, не говоря ни слова. Я не знала, куда мы направляемся, но это было не важно. Не знаю, куда у них принято ходить, когда нужно поговорить. Я была готова ко всему – к прачечной, подвалу, детской площадке, площадке для скейтборда, кафе, доске объявлений, главное, чтобы нам никто не мешал. Не сразу я поняла, что мы идем ко входу в метро. Тогда я потянула Самира за рукав, вынуждая остановиться. Он странно посмотрел на меня. А когда я сказала, о чем пришла поговорить, все стало еще хуже.
Не помню, что именно он сказал, но он не считал, что мне нужно порвать с Себастианом, во всяком случае, не ради него. Я помню только: "Мы не встречаемся, Майя. Мы только несколько раз переспали, это совсем другое дело".
Нет, он не назвал меня шлюхой или дешевкой, ничего подобного. Но политически ангажированный интеллектуал и будущий лучший в мире международный корреспондент, Самир смотрел на меня как на последнюю идиотку.
Он даже не замедлил шаг во время разговора. Он хотел сплавить меня как можно скорее, и его совершенно не интересовало то, что я хотела сказать. Он снова взял меня за руку, как будто я была упрямым ребенком, не желающим покидать детскую площадку. Мы подошли к метро, но и там он не оставил меня в покое. Он топтался в своих уродливых белых кроссовках на платформе, пока не пришел мой поезд, сел в вагон со мной и доехал до центра. Зачем? Чего он боялся? Что я останусь и заведу кучу друзей в Тенсте и поселюсь в серой квартире с низкими потолками и линолеумным полом? Что мы станем соседями? Что я куплю такой же спортивный костюм, повяжу голову цветастым платком и заведу младенца, только для того, чтобы быть ближе к нему? Он не настолько хорош.
Я опустилась на сиденье, Самир остался стоять, хотя свободных мест было предостаточно. Но видно было, что он немного успокоился, потому что перед тем, как выйти в центре, он положил руку мне на плечо и сказал: "Пока, Майя, увидимся в школе".
Жаль, что меня тогда не стошнило.
От метро я пошла домой пешком. Через туннель, через парковку перед школой, которая, по сравнению с Тенстой, казалась просто прекрасной и по-домашнему уютной. Я шла быстро, но мне было холодно. Варежки, подаренные Амандой ("Я нашла их в миленьком магазинчике в Сохо"), были мокрыми: изнутри – от пота, снаружи – от снега, и оттягивали руки вниз. Я выкинула их в мусорную корзину и сунула руки в карманы, но это мало помогло.
Придя домой, я сразу пошла в ванную и включила горячую воду. Меня всю трясло от холода.
Когда ванна наполнилась, я разделась и легла в обжигающе горячую воду. Мне было больно, но я стиснула зубы.
Я думала, Самир был в меня влюблен. Воображала, что он всегда любил меня (разве могло быть иначе?), и я поехала в Тенсту, чтобы сказать ему, что тоже его люблю. Я думала, он меня поймет. Думала, что я для него важна. Но это было не так.
Когда моя кожа сморщилась от воды и я наконец согрелась, я надела папин халат, пошла в гостиную, где на диване все еще лежало одеяло, зарылась в него, и позвонила Себастиану. Он должен был вернуться из ЮАР завтра вечером, но я хотела сделать это сейчас – до того, как я передумаю.
Мы проговорили минут двадцать. Сначала я его почти не слышала, но потом он вышел в другую комнату или на улицу, и я сказала то, что должна была сказать, и он ответил – спокойно и рассудительно. Я добавила, что мы можем встретиться и поговорить, когда он вернется, но он только сказал: "Что я могу на это сказать?" Но он не был расстроен, и, судя по всему, все понял. Мы попрощались, и я положила трубку. Через десять минут я начала сомневаться в том, что он действительно все понял и был в состоянии запомнить наш разговор, и для верности послала смс.
Он не ответил, и я повторила смс. Тот же текст. Я хотела, чтобы он увидел это сообщение, если вдруг забудет наш ночной разговор, потому что не знала, был он под кайфом или нет, а по голосу понять было трудно.
Я подождала полночи и позвонила Самиру. Может, он не поверил мне, когда я сказала, что брошу Себастиана. Может, потому он вел себя так странно. На первый звонок он ответил. Видимо, я его разбудила.
Я положила трубку. Думала, он увидит мой номер в пропущенных и перезвонит. Но он не перезвонил. Спустя восемь минут я снова позвонила. Автоответчик голосом Самира объявил, что он перезвонит, как только сможет. Как только сможет. Я заснула где-то через час с телефоном в руке. Самир не перезвонил. Себастиан тоже.
30
Порвав с Себастианом (и с Самиром) я не делала ничего из того, что обычно в таких случаях делают девушки. Я не смотрела грустные фильмы, не ела мороженое прямо из круглой картонной коробки, не слушала песни о том, какие все парни подлецы. Но я простудилась. Два дня я заставляла себя ходить в школу, но в конце последнего дня перед началом каникул поняла, что у меня высокая температура.
На следующий день мама дала мне двойную дозу "Ипрена", подушку и одеяло для машины. Большую часть поездки я спала, просыпаясь только от боли в спине, затылке, шее или ногах.
Я вся вспотела, Лина смотрела на меня своими голубыми глазами, озабоченно сморщив лобик. Папа разбудил меня, когда мы остановились перекусить, и мне пришлось идти с ними в кафе. В придорожной закусочной подавали сосиски с кетчупом в пакетиках и подгорелую картошку-фри. Я бы предпочла остаться в машине.
– Холодно, – констатировал папа.
– Тебе нужно поесть, – сказала мама.
Мы приехали к дедушке около семи вечера. Дорога к дому была расчищена от снега. Летом я обычно выгуливаю на ней дедушкиных собак. В трех километрах от дедушкиного дома есть киоск с хот-догами и супермаркет. Когда я была маленькой, бабушка хотела, чтобы я играла с соседскими детьми, но я отказывалась, потому что никого из них не знала. Вместо этого я ходила к киоску и обратно. Я покупала газеты для дедушки, а потом возвращалась за мороженым для себя. Вперед и назад. Эти хождения туда-сюда доводили собак до изнеможения. Дорожка была посыпана гравием, сквозь который пробивалась трава. Во время дождя на ней образовывались глубокие лужи с разноцветными бензиновыми пятнами на поверхности, куда приводнялись мухи. Теперь же с обеих сторон дороги возвышались двухметровые сугробы. Нам предстояло встречать второе Рождество без бабушки.
На крыльце теперь только дедушкиного дома стояла елка без украшений и две зажженные свечи.
В моей комнате дедушка затопил камин и положил в кровать грелку. Я легла не раздеваясь и заснула. Мама зашла ко мне два раза. Первый раз она переодела меня в чистую прохладную ночнушку, оставшуюся от бабушки. В другой раз дала выпить разведенную в воде таблетку со вкусом апельсина и миндаля, купленную в США. Я спала, спала и спала, пока другие делали пряничный домик (я поняла по запаху), наряжали елку (сквозь сон я слышала, как папа внес ее в дом, а мама отругала его за снег в прихожей), готовили тефтельки, запекали ветчину (снова аромат), мариновали лососину. Мама принесла мне хрустящий хлебец с лососем в комнату, но у меня не было сил есть.
Я все еще лежала под одеялом, когда дедушка пришел подбросить поленьев в камин, с ним вбежала одна из собак, забралась ко мне в постель и заснула, уткнувшись мордой мне в колено. Позже мама принесла поднос с чаем и бутербродами с сыром, но их я тоже съесть не смогла.
Я села в кровати, и, натянув одеяло до подбородка, ела ванильное мороженое на палочке и рассматривала рисунки Лины, которые она сделала на подарки. Доев мороженое, я свернулась клубком и снова заснула под звук голоса Лины, которая не заметила, что я ее больше не слушаю.
Только к рождественскому ужину я выбралась из постели. Полчаса провела в душе, два раза вымыла волосы и надела чистую одежду.
Мама сменила мне постельное белье. Я съела три порции сладкой рисовой каши с клубничным соусом.
Лина водила ложкой по каше, пока не наткнулась на миндаль и не пришла в дикий восторг.
– Где живет Дед Мороз, Майя? – спросила она с набитым ртом.
– Ну… – протянула я, не зная, что ответить. Через это мы уже проходили. Зачем снова этот вопрос. – Деда Мороза не существует.
– Я знаю, – вздохнула Лина, – но летающие олени? Где они живут?
Это Рождество с дедушкой встречали только мы. Мамины родственники решили праздновать со своими семьями, поскольку это было не "первое Рождество без бабушки" и они больше не чувствовали себя обязанными утешать дедушку. Но я была рада тому, что мы были одни. Без всех этих шумных родственников с детьми, которые постоянно устраивают ссоры и рыдают по любому поводу и бегут плакаться к взрослым, было тихо и спокойно.
В рождественский сочельник выпало рекордное количество снега (с тех пор как осадки начали измерять), и интернет и телевидение пропали. Мы слушали музыку на проигрывателе, ели обед в кухне, потому что там теплее, а потом смотрели фильм, выбранный папой, в гостиной. Я заснула, а проснувшись, обнаружила, что моя голова лежит у мамы на коленях. Она гладила меня по голове. Я зажмурилась и наслаждалась ее прикосновением. Лина научила меня игре в карты, которую она сама придумала, а папа пошел чистить картошку. Остальные пошли на прогулку (пока светит солнце). Холодный воздух обжигал горло. Когда мы вернулись, я затопила камин в кухне и получила похвалу, потому что дедушка с папой считали, что растопить печку сложнее, чем изобрести пенициллин.
Но пока мы гуляли, дедушка сунул мне конверт в карман, погладил по щеке и улыбнулся. Это была награда за хорошие оценки. Он дарил мне деньги в зависимости от моей успеваемости. На этот раз конверт был пухлым. Как всегда. Я хорошо справлялась в школе.
Хорошо справлялась.
– Спасибо, – изобразила я губами.
У дедушки был радостный вид, и мне тоже стало радостно от его улыбки, потому что он продолжал улыбаться, несмотря на то что бабушки больше не было с нами.
На уроках философии мы говорили о чувствах, о том, что лежит в их основе, и о том, что существует шесть базовых негативных эмоций и только одна позитивная – радость.
Я подняла вверх руку и сказала, что все боятся одинаково и что все понимают, что значит, когда человек говорит, что ему стыдно. Самые яркие эмоции, которые помогают нам выживать, негативные.
У меня мурашки бегут по коже, когда вспоминаю, как пыталась показать, что я чувствую сильнее и глубже других. Я думала, что знаю, что такое гнев. Думала, я способна утратить контроль. Но – сюрприз – я ошибалась. Слопать два багета с маслом и сыром не значит утратить контроль. Испытывать галлюцинации под воздействием наркотиков, заниматься сексом под кокаином и говорить, что я чуть не умерла от удовольствия – это полная херня. Я ничего не знала. Ничего. Я ничего не знала о том, что такое – желать смерти. На похоронах я была только раз в жизни. Мне никогда не было по-настоящему страшно, по-настоящему одиноко. Я никогда не хотела умереть. Никогда не чувствовала себя так, словно все рушится. Способная Майя. Всегда в первых рядах, всегда с поднятой рукой. Я знаю ответ. Нет, ты ничего не знаешь. Ничего.
Теперь, после всего, что произошло, я знаю, что базовые эмоции – неинтересные и безвкусные, они – безумец с издевательским смехом.
Я тоже иногда смеюсь, но мой смех истерический. Реакция на стыд, страх, боль, ненависть. Все разные чувства смешались в одно, краски превратились в шестнадцать нюансов белого. Если смешать желтое и синее, получится зеленое. Дружба? Ревность? Нежность? Любовь? Сочувствие? Счастье?
Больше всего я скучаю по счастью, вмещающему все эмоции сразу, с массой радости и щепоткой удивления.
Счастье – это совершенная смесь, но только ни у кого нет рецепта. В те рождественские дни у дедушки я была счастлива. Я смеялась, и говорила маме вещи, не задумываясь, только потому, что она хотела их услышать. Лина получила рацию в подарок, и заставила меня идти по снегу, чтобы проверить, на каком расстоянии она принимает сигнал.
Проверив, мы построили снежную крепость, зажгли в ней свечу, потом делали ангелов на снегу и кидались снежками в озеро.
После прогулки я ела марципан в шоколаде. Это было даже вкусно. И хлебцы с ветчиной с горчицей – нет ничего вкуснее. Дедушка велел мне слушать внимательно, когда Юсси Бьёрлинг пел о слезах и несчастной любви.
За три дня мне если и было грустно, то всего пару мгновений, страшно мне не было ни разу, это Рождество было по-настоящему счастливым. Ночь накануне Рождества, Рождество и второй день после Рождества.
А потом все кончилось. Если смешать все цвета в палитре в один, сначала получится грязно-коричневый, а в конце черный. На четвертый день мама разбудила меня в семь утра. Звонил Клаес Фагерман. Они с мамой говорили минут десять. Он извинялся за ранний звонок, мама извинялась за то, что меня разбудила, но мне нужно ехать в психиатрическое отделение Дандерудской больницы, поскольку Себастиан пытался покончить с собой.