Она встала коленями на сиденье, чтобы быть выше, и при виде этого я нервно усмехнулась и погладила ее по голове.
Я больше не хочу плакать.
Самир тоже усмехнулся и наклонился к Лине. Глядя ей в глаза, он прошептал:
– Самир.
Лина будет нашим алиби. Пусть трещит без умолку, тогда нам не нужно будет ничего говорить.
У меня нет сил, Самир. Даже на то, чтобы злиться.
Лина задала свои обычные двадцать вопросов ни про что. Самир отвечал. Время от времени он поглядывал на меня, и я делала все, чтобы не расплакаться.
Наконец, Лина замолчала, села на сиденье и достала книжку, которую взяла читать в автобус. Она сделала вид, что занята чтением. Самир нахмурился.
Я покачала головой, пожала плечами, опустила глаза. Сделала все то, что обычно делают, чтобы дать собеседнику понять, что все просто трэш, абсолютный трэш, и что даже говорить ничего не надо, потому что все и так понятно.
У меня нет сил говорить об этом. Заставь меня.
Самир кивнул.
– Ты за него не в ответе, – начал он.
– Нет, в ответе, – возразила я.
– У него проблемы с головой, Майя, – прошептал Самир. – И то, что он делает – незаконно. Не важно, делает это он в школе, или в клубе, или дома. Тебе не нужно о нем заботиться. Это не твоя ответственность.
Дело не только в наркотиках, Самир. Наркотики – не самое страшное. Он стал другим человеком. Что-то раздирает его изнутри. По ночам он просыпается от головной боли. Он вопит во все горло. Даже малейший свет причиняет ему боль. Я не знаю, что делать с этим его состоянием. Помоги мне.
Я сглотнула, погладила Лину по волосам, наклонилась и уткнулась носом ей в волосы. Они пахли маминым шампунем. Лина взяла его вместо своего, детского.
Самир кивнул.
Я решила, что он понял. Что он понял, как все было ужасно, и потому не предложил помощь, потому что понимал, что никто не может мне помочь.
Но я не сказала ничего из того, что я думала. Ничего.
Мы с Линой вышли из автобуса за две остановки до Мёрби. В раздевалке, когда я помогала Лине переодеться, я получила смс. "Все будет хорошо", – писал Самир.
Мне стоило ответить, но я не ответила. Я только удалила смс. Он ничего не понял. Ничего не будет хорошо.
Я не хотела общаться с Самиром, потому что он меня отверг. Он испугался ответственности за меня. Чертов трус.
Мне стоило ответить "Нет, это не так" или "Ты полный идиот, Самир Саид". Но я этого не сделала.
Может, потому что решила, что ничего исправить уже нельзя. Думаю, Самир хотел мне помочь. Может, ему было совестно за то, как он со мной обошелся. Самир из тех, кто верит, что он может помочь. Но я этого тогда не понимала, а стоило бы.
Слушания по делу B 147 66
Обвинитель и другие против Марии Норберг
35
Вторая неделя судебного процесса, среда – пятница
Когда я закончила рассказ, слово снова дали Лене. Поскольку Самир был слишком занят, чтобы явиться в суд, главный обвинитель начала с вызова человека, который вызвал полицию. Запись этого звонка проиграли в суде.
Судьи, вытаращив глаза, слушали панику в голосе звонящего. Он кричал о выстрелах в школе, спокойный голос оператора задавал вопросы: "Откуда ты звонишь?", "Где ты сейчас?", "Ты сообщил учителям?", "Вы начали эвакуацию?"
На заднем плане слышны были крики, плач, топот ног. Голос оператора уже не такой спокойный, как раньше: "Мы уже едем. Слышишь автомобильные сирены? Мы уже едем. Можешь выбраться из здания?"
По судьям видно было, что этот разговор заставил их почувствовать себя так, словно они в действительности были там. Все эти звуки, паника, крики полностью передавали атмосферу происходящего. Но я чувствовала совершенно противоположное, все эти звуки были мне незнакомы. Находясь в классе, я ничего такого не слышала. Этот звонок мог быть сделан из любого другого места. Он даже мог быть срежиссирован.
Зови-меня-Лена задала восемь вопросов (я считала) женщине, работавшей в школе (я ее никогда не видела), которая вызвала полицию. На четвертом вопросе та разрыдалась. Но ничего нового она не сообщила. Все это мы уже знали. Сандер вопросов не задавал.
Потом Зови-меня-Лена пригласила трех полицейских, первыми прибывших на место преступления. Они по очереди рассказали о том, что они увидели, когда ворвались в класс, что они делали и чего не делали. Двое прослезились. Точнее, один заплакал, а второй все время сглатывал и прокашливался, чтобы не зарыдать. Того, кто забрал у меня оружие, я не узнала, но он смотрел на меня. Взгляд у него был усталый. Не злой, не грустный, а усталый. Но он не плакал. Зато расплакалась судья, сидевший слева от председателя. Она даже начала сморкаться.
Сандер показал им рисунок классной комнаты и попросил подтвердить, что Самир и Аманда находились там, где находились. Полицейские всё подтвердили.
Обвинитель также вызвал двух учеников, которые были в коридоре, когда началась стрельба. Мне они были незнакомы. Но при виде меня одну затрясло от страха, как будто я была зомби или Чарльзом Мэнсоном, при виде которых с людьми случаются приступы эпилепсии.
Но когда она начала пересказывать все, что она слышала обо мне и Себастиане и о том, что "все были в курсе того, чем мы занимались", судья перебил ее.
– Пожалуйста, не отклоняйтесь от темы, – сказал он. И девица, которая только притворялась, что знает меня, но на самом деле понятия не имела, кем был Себастиан, смутилась и покраснела.
Сандер задал по три вопроса ученикам. Вы знали лично Себастиана? Вы знали Майю лично? Дверь в класс была закрыта? Они ответили. Нет, нет, да.
Лаббе выступал по видеосвязи. Он отказался выступать в одной комнате со мной, и судья ему разрешил. Лаббе сообщил, что "все переживали за Себастиана", и "все знали, что у него проблемы", и "что наши с Себастианом отношения изменились". Он не рассказал, как все избегали нас, кроме тех случаев, когда хотели попасть в клуб, и не зарыдал, пока не пришел черед рассказывать о последней вечеринке. Он сообщил, что прогулял школу, потому что "это было важно", и что он ночевал у Аманды после вечеринки. О том, как Аманда поехала в школу, а он остался в кровати, он рассказывал едва слышным голосом. Я была рада, что он не приехал в школу. Я не хочу его видеть. Никогда. Сандер ему никаких вопросов не задал.
– Спасибо, – поблагодарил судья.
– Спасибо, – пробормотала Лена в микрофон, но Лаббе уже отключился.
Потом Лена вызвала криминалистов. Они рассказали о моих отпечатках на курке одного оружия, и на дуле другого. Они рассказали, из какого оружия были убиты Аманда и Себастиан, и каким образом установлено, что это я сделала выстрелы. Вопросы Сандера касались угла стрельбы и возможности ошибки и места, где я находилась. Он показал отчет экспертизы, которую сам заказал, и попросил криминалистов прокомментировать результаты. Со стороны было непонятно, почему он задавал все эти вопросы, но я знала, что Сандер хочет доказать, что неопытный в обращении с оружием человек (я), вполне мог промахнуться и попасть в Аманду, целясь при этом в Себастиана.
Закончив с вопросами, он заговорил о сумке в моем шкафчике. Обвинитель спросил: "Можно исключить возможность того, что Майя прикасалась к содержимому сумки?" Криминалист ответил "нет". Потом пришла очередь Сандера. Он спросил:
– Как высока вероятность того, что Майя могла помогать паковать сумку и при этом не оставить отпечатков ни на сумке, ни внутри ее.
– Невысока.
Потом пришел черед обсуждать "бомбу". В материалах следствия ее называли взрывчатым веществом. В материалах обвинения она превратилась во взрывчатые вещества и в доказательство того, что мы с Себастианом планировали "масштабные разрушения", и "нельзя исключать, что мы хотели уничтожить всю школу". Следователям удалось выяснить происхождение "бомбы". Явно она досталась Себастиану от строителей, делавших ремонт дома у Клаеса Фагермана. На самом деле это нельзя было назвать бомбой, поскольку отсутствовал детонатор. По всей вероятности, писали в протоколе, Себастиан украл взрывчатку, когда строители пытались взорвать камень в саду Фагермана, и они просто забыли ее где-то, а Себастиан нашел и припрятал. Строительная бригада о краже не заявляла, видимо, не хотела признаваться в том, что не имела контроля над своими материалами.
Прокурор заявила, что "бомба" – доказательство того, что мы с Себастианом долгое время планировали нападение на школу, но Сандер с этим не соглашался. Он сообщил, что во время строительства мы с Себастианом еще не начали встречаться. Сандер также хотел, чтобы криминалисты подтвердили, что бомба, лежавшая в моем шкафчике, не представляла опасности. Без детонатора взорвать ее было бы трудно. С его точки зрения, этот предмет нельзя было характеризовать как бомбу, а значит, и не было смысла обсуждать ее в суде.
Прокурор считает, что Себастиан был не в курсе бесполезности этого предмета. По ее мнению, "мотив" важнее того, что бомба была в нерабочем состоянии. Сандер и прокурор пререкались, пока председатель суда не прервал их с требованием "оставить предположения способности Себастиана оценить функциональность взрывчатого вещества". Он не счел интересным то обстоятельство, что Себастиан был слишком глуп, чтобы осознать, что "бомбу" невозможно будет взорвать.
Криминалистам Сандер задал кучу вопросов. Они отвечали долго и обстоятельно. Половину ответов я тупо не поняла. Но когда судья спросил о цели всех этих вопросов, учитывая, "что на процессе рассматриваются только совершенные преступления", Сандер расстроился.
– С той целью, что все расследование велось, исходя из ошибочного представления о том, что моя подзащитная планировала сровнять свою школу с землей. Я считаю, что крайне важно доказать, что моя подзащитная не имеет никакого отношения к содержимому сумки, и что это содержимое не представляло опасности для окружающих.
Судья разрешил ему продолжать с вопросами, но видно было, что они вызывают у него раздражение. Он вздыхал, поглядывал на часы, чего раньше не делал. Закончив с бомбой, Сандер перешел к "отсутствию доказательств связи сумки и оружия, найденного на месте преступления, с моей подзащитной".
– Какова вероятность, что Майя паковала сумку? Открывала сейф, где хранилось оружие?
– Этого нельзя исключать.
Сандер нахмурился.
– Были ли ее отпечатки найдены где-то, помимо ручки сумки? На молнии? Внутри сумки? На другом оружии?
– Нет.
Нет, нет, нет.
Больше Сандер вопросов не задавал, но морщинка со лба не исчезла.
Председатель суда по-прежнему был раздражен. Думаю, эта часть процесса прошла не в нашу пользу.
Судмедэксперты прокомментировали протоколы вскрытия. Возраст жертв (Деннису дали между пятнадцатью и двадцатью), время смерти (Деннис, Аманда, Кристер скончались в классе, Себастиан в "скорой" по дороге в больницу), причину смерти (недостаточно было сказать, что их застрелили, надо было сказать, куда попали пули и какие травмы они нанесли, и какие травмы были смертельными, а какие нет). Я разглядывала их лица в надежде, что их манера речи, привычка чесать нос, покусывать губу или убирать челку со лба может дать мне разгадку сложнейшей загадки.
Но нет, никаких ответов. Только новый приступ тошноты.
Когда должна была выступать мама Аманды, я попросила у Сандера добыть мне разрешение не присутствовать. Но он отказался. Мать Аманды тоже попросила, чтобы меня вывели в отдельную комнату, когда она будет выступать, но председатель суда не удовлетворил просьбу. Сандер тоже выразил протест, хотя я настаивала на этом варианте.
Мама Аманды села недалеко от меня, наискосок, так что мне хорошо было видно, что она потеряла половину волос, смертельно исхудала и была бледной как полотно. Я с трудом ее узнала. Прокурор заставила ее долго рассказывать об Аманде. Какой она была, чем увлекалась, чем собиралась заняться по окончании учебы. Судья ее не перебивал и не просил придерживаться темы.
О том, как Аманда умерла, ее рассказывать не просили, поскольку ее там не было, но она сообщила, что находила странным, что мы с Амандой стали реже общаться, и что она спрашивала об этом дочь и Аманда ответила, что мы с Себастианом хотели быть наедине, и что мать Аманды переживала за меня и Себастиана, но не за дочь, потому что на то не было причин.
Когда настала очередь Сандера задавать вопросы, я думала, что их у него не будет. Если я что и поняла про его тактику защиты, так это то, что он никогда не задавал вопросов, если не был уверен в ответе. И была уверена, что он попытается сократить выступление мамы Аманды.
Услышав то, что он сказал, я готова была дернуть адвоката за руку, потребовать забрать свои слова назад. Разве ты не видишь, как она на меня смотрит, хотела я сказать. Не видишь, как она меня ненавидит. Она жалеет, что умерла не я, а ее дражайшая Аманда. Никогда никто так сильно меня не ненавидел. Неужели ты этого не видишь?
– Как вы думаете, Майя могла бы намеренно навредить Аманде? – нейтральным тоном спросил Сандер.
Мать Аманды всхлипнула, повернула голову и посмотрела прямо на меня.
– Нет, – ответила она. – Майя никогда бы так не сделала. Майя любила Аманду.
Женский следственный изолятор
36
Вторая неделя судебного процесса, выходные
Я бастую. Все выходные отказываюсь выходить из камеры. Не даю вывести себя на прогулку или отправить в спортивный зал крутить педали сломанного велотренажера. Отказываюсь от предложения "поговорить" с кем-нибудь.
Меня тошнит при одной мысли о потном студенте психфака, проходящем практику в тюрьме, который будет сидеть, уставившись в свой блокнот, и слушать, не задавая вопросов, потому что его инструкциями вопросы не предусмотрены, и все, что от него требуется, заметить признаки расстройства, если таковые присутствует.
Плохой сон? Признаки нервозности? Страха? Перепады настроения? Не идет пена изо рта?
Я весь день лежу в постели. Страдаю перепадами настроения. Им придется надеть на меня смирительную рубашку, чтобы вытащить из камеры раньше, чем снова придется поехать в суд, потому что я отказываюсь покидать камеру.
Аманду похоронили в субботу в три часа пополудни, спустя пять недель после того, как я ее убила. Отпевание происходило в часовне в Юрсхольме, где мы с Амандой причащались летом между восьмым и девятым классом. У нас были одинаковые белые накидки, которые мы надели поверх белых платьев. Она была в платье от Хлое, я – от Стеллы Маккартни. Ее платье было новым, мое мама нашла в секонд-хенде на Карлаплан. Но выглядели они практически идентично. Юбка колоколом, скромный вырез, белый хлопок. На шеях крестики из белого золота на тонких цепочках.
Утром накануне церемонии мы получили подарки от родителей – часы одной марки, но разных моделей, и это нас очень позабавило. Мы решили, что наши родители нелепы, что, не сговариваясь, купили одно и то же.
Нам было смешно еще и от того, что в этих платьях мы были так похожи, что нас можно было принять за сестер.
Папа так и сказал, когда заехал со мной за Амандой, чтобы везти нас в церковь.
Вы могли бы быть сестрами.
Разумеется, никаких вопросов священник не задавал. Поводов нервничать у нас не было. Конечно, мы слышали слухи, что священник может задать вопрос и не причастить тебя, если не знаешь ответа. Но не слышали, чтобы кому-то отказали в причащении. Все, кто был с нами в христианском лагере, причастились. Все мы приготовили сценки из Библии и старались не смеяться, когда другие представлялись: "Привет, меня зовут Якоб, я буду играть роль простого народа" или "Привет, меня зовут Алис, я буду играть роль Иисуса".
Некоторые выбрали фрагмент из Библии, который зачитали в церкви. Аманде нужно было "спонтанно" рассказать о "важном жизненном уроке, который она усвоила". Аманда зачитала текст на тему "Почему нельзя врать".
Священник заранее прочитал текст и поправил, стараясь при этом не показывать, что хочет проконтролировать содержимое текста.
В следственном изоляторе тоже есть священник, со шрамами от угрей на лице в ботинках на толстой резиновой подошве. У меня нет никакого желания сейчас с ним встречаться.
Я планирую все выходные лежать в кровати, ждать завтрак, потом обед и потом ужин. Спать. Одно и то же два дня подряд.
Следующая неделя последняя.
– Потом все закончится, – сообщила Суссе, зайдя пожелать мне хороших выходных.
Разумеется.
Кровь не отмыть. Я видела эту скучную трагедию "Макбет" с мамой в театре. Кровь с рук не отмыть, сколько ни три. А если тереть до крови, то руки снова будут в крови, и так без конца. Мать Аманды никогда меня не простит. Я тоже не прощу.
А вы? Что вы думаете? Я знаю, что вы сделали, я знаю, что вы делаете, я знаю, что вы пытаетесь вставить меня в рамки, вами же для меня придуманные. Вы отказываетесь признавать тот факт, что я не вписываюсь ни в какие рамки – ни позитивные, ни негативные. Я не усердная староста класса, не мужественная жертва изнасилования, не типичная серийная убийца, не умная модная девочка. Я не ношу высоких каблуков, у меня нет татуировок и фотографической памяти. Я ничья подружка, ничей друг, ничья дочь. Я просто Майя.
И вы меня никогда не простите.
Думаю, вы из тех добрых и сострадательных людей, кто, проходя мимо попрошайки на улице, думает: "Это мог быть я" и пускает слезу. И думает, что любой может заболеть или лишиться дома, работы, денег… это может случиться даже со мной. Я тоже могу оказаться на улице в грязных штанах, вымаливая десятку, чтобы купить кофе в "Макдоналдсе". Вы хотите сострадать. Хотите быть хорошим человеком. Хотите творить добро.
Но на самом деле все это только притворство. Вы абсолютно уверены, что с вами-то это случиться не может. И к тому же это верх эгоизма – думать, что на эмпатию способны только люди, лично столкнувшиеся с несчастьем. Как раз наоборот. Эмпатия – это переживать всю эту мерзость, все это говно, которому нет места в моей жизни, и думать, что этот человек тоже не заслуживает того, чтобы влачить столь жалкое существование на обоссанном матрасе. И будь вы способны на настоящую эмпатию, вы бы поняли, что я тоже не заслужила такой жизни.
Самир утверждает, что я желала Аманде смерти. Что я застрелила ее намеренно. Еще на самом первом допросе он заявил, что отчетливо видел, как я целилась в Аманду, и он думает, что Себастиан убедил меня, что ее надо убить. Самир говорит, что для меня не было никого важнее Себастиана, что я готова была на все ради него, даже пожертвовать своей жизнью. Он говорит, что я убила Аманду и Себастиана, потому что он попросил меня об этом.
""Вы" – это кто? – спросила я Самира тогда, давно. – Ты ничего не понимаешь", – ответил он.
Думаю, вы на стороне Самира, потому что он вам нравится больше меня. И вы считаете, что это делает вас добрее. Его судьба вам небезразлична. Ему вам легче сострадать. Я же только богатая дура.
В одиннадцать дня я принимаю снотворное и сплю весь обед. Меня оставляют в покое. По крайней мере, пока. Конечно, меня проверяют, но не так часто, чтобы не афишировать, что я продолжаю оставаться под постоянным наблюдением.