Я встаю и в четвертый раз нажимаю кнопку звонка. Я держу палец на кнопке пять секунд, считаю про себя, чтобы не струсить и не убрать палец раньше. Одно пиво, два пива, три пива, как бабушка считала время между ударом молнии и раскатом грома в грозу. Я не слышу звонка, но знаю, что надзиратели его слышат. И довольно громко. Наверняка раздражает до черта. Но я не больна, и изобразить болезнь мне не удастся, так что другого выхода, как начать сборы у меня нет.
Суссе обещала вчера вечером, что я смогу принять душ первой. До завтрака. "Сразу как проснешься", – сказала она. Различать утро и ночь я уже научилась. На часах должно быть около пяти. Возможно, удастся убедить надзирателя, что это не слишком рано.
Сандер заверил меня, что сегодня ничего особо важного не будет. Обвинение закончит представлять письменные улики. Это заняло больше времени, чем они рассчитывали, и процесс затягивается. Когда они закончат, начнет свою речь Сандер. Но мне надо просто сидеть и слушать, и закончится заседание раньше, потому что судьи (и адвокаты тоже), предпочитают проводить вечер пятницы дома с семьей. И в выходные мне не нужно будет ничего делать, только отдыхать и спать, не слушая Зови-меня-Лену и не видя рожи Блина.
Так что лучше притвориться больной, когда закончится изложение обстоятельств дела.
Потому что тогда настанет мой черед рассказывать свою версию. В понедельник или во вторник, в зависимости от того, сколько мы успеем сегодня. Я буду сидеть на обычном месте, сказал Сандер, в этом суде нет особой кабинки для свидетелей. Клясться на Библии мне тоже не придется, сказал он. Он будет задавать вопросы, которые мы репетировали миллион раз, и я буду отвечать прямо в микрофон. Все сказанное будет записано. Все, кто пришел на меня поглазеть, услышат мою речь.
Надзиратели обычно не торопятся на зов заключенных, но сегодня это просто катастрофа. Я снова нажимаю на звонок. Три коротких нажатия, хотя я знаю, как их это бесит. Может, надзиратель спит? Может, на часах еще нет пяти? Может, еще только четыре? Или три? Если три, душ принять мне не позволят. Да еще от злости заставят принимать последней.
Если я заболею, заседание отложат. Может, все-таки стоит заболеть? Правда никто не сделает мне тосты с джемом. Я не хочу все выходные думать о том, что, как только они закончатся, мне придется выступать в суде. Но я не знаю, как изобразить болезнь. Одну с градусником в камере меня не оставят. Испугаются, что я разгрызу градусник и проглочу ртуть, чтобы покончить с собой. Девушка из соседней камеры пару недель назад проглотила ручку. Ее забрала "скорая". В коридоре царил настоящий хаос. Это поняли даже мы, сидящие за закрытыми дверями. Я вынудила Суссе рассказать, что случилось. Она была в состоянии шока и все рассказала.
Первые недели в следственном изоляторе меня держали под постоянным наблюдением, боясь, что я покончу с собой. Время от времени надзиратели заходили в камеру и спрашивали, как я. Принося обед и забирая посуду, они внимательно разглядывали меня. Не давали вздохнуть свободно. Сутки напролет заходили ко мне без стука. Дребезжали ключами, открывали дверь, сверлили меня взглядом, закрывали.
Вначале я нервничала. В голове был хаос. Иногда мне казалось, что они приходят через каждые пять минут, иногда – через несколько часов. И я начала спрашивать их, сколько времени. Просто чтобы знать. Я боялась, что начнется ночь, а я этого не пойму. Я говорила себе, что ночью темно, но в начале у меня в голове все так перепуталось, что я не понимала, сплю я или бодрствую, день сейчас или ночь. И я спрашивала у них время и записывала в блокноте короткой ручкой (с чего они решили, что я ее не проглочу? Или от короткой ручки вреда не будет?).
На третий или четвертый день мне дали стопку старых (прошлый год) журналов по экономике, о войне, автомобилях и голых девушках (или обо всем сразу). Через пару дней принесли комиксы и три потрепанных книжки. Я листала книжки и журналы, но читать мне не хотелось.
Еще через несколько недель я перестала вести себя как пожизненно заключенная в средневековой тюрьме (то есть не причесывать волосы и стирать ногти до крови, выцарапывая черточки по количеству дней на стенах камеры).
Через месяц я уже могла читать рекламные объявления пенсионных фондов, пива и шампуней и понимать их содержание. Блокнот остался при мне. Я взяла его с собой, когда меня перевели в другой следственный изолятор, как напоминание о том, что я могу быть нормальной, и что для всего есть правила. Теперь я знала, что они приходят раз в полчаса. Значит, на то, чтобы убить себя, у меня было полчаса, точнее, двадцать девять минут. Это меня успокаивало, хотя я не знала, чем могла бы себя убить. "Зеркало" из нержавеющей стали над раковиной нельзя было разбить, так что вены резать было нечем. Одеяло было из странной ткани, похожей на вату, простыни из бумаги. Повеситься на них было невозможно. У сумки, которую мне дал Сандер, надзиратели отрезали ремень. Может, можно было бы сплести веревку из футболки и штанов, но непонятно было, куда ее подвесить. На двери не было ручки, на стенах крючков. Я никогда не думала покончить жизнь самоубийством и потому не интересовалась методами. Но надзиратели явно думали, что я захочу умереть. И наверно, были правы.
Я уже собиралась было снова нажать на кнопку, но появился надзиратель, естественно, раздраженный. На часах половина шестого. Я долго спала. Мне разрешили принять душ. С мылом и шампунем, купленными в изоляторе.
Мама передала для меня сумку с косметикой, но Сандеру запретили отдать ее мне. Боялись, что мама передаст мне наркотики или тайные послания, спрятанные в крем для ухода за ресницами. Но никто не комментировал, что моя мама считает важным, что ее дочь-убийца следит за своей внешностью.
Мне разрешили посмотреть список того, что я не получила, поскольку этот запрет можно было обжаловать. Но я не стала тратить на это энергию.
Умная маленькая богатенькая девочка.
14
Первая неделя судебного процесса, пятница
Вернувшись из душа, я одеваюсь и смотрю на поднос с завтраком – булка с маргарином и сыром со вкусом пластмассы и помои вместо чая, который пить просто невозможно. Суссе заходит в мою камеру, когда я пытаюсь накраситься перед убогим зеркалом. Она присаживается на край койки и наблюдает, как я вожусь с тушью, полученной от мамы. Суссе повезет меня в суд. Она редко работает в утренние и вечерние смены или выходные. По пятницам она обычно уходит раньше. Но сегодня Суссе повезет меня в суд и потом доставит обратно. И на ней ее униформа надзирателя. Иногда она заходит попрощаться со мной после того, как переоденется. Тогда на ней обычно боксерская майка и джинсы с бахромой. На глазах тени с блестками, а выщипанные брови жирно подведены черным.
Суссе из тех, кто берет кредит, чтобы купить тур в Таиланд, а через полгода сняться в передаче "Ловушка роскоши", в которой ее будут критиковать за то, что она потратила всю зарплату на туфли из "Заландо". У Суссе есть ребенок и парень, "который таскает мусор" (слова Суссе). Имя дочери (Вильда, или Энгла, или что-то в этом стиле) вытатуировано разноцветными чернилами у нее на лопатке, но под одеждой татуировки не видно. А на работе она всегда одета в форму с длинным рукавом.
Суссе всегда мне что-нибудь приносит. Сегодня это пакетик конфет и дивиди. Что-то бессмысленное (они всегда бессмысленные) с обложкой, на которой девушка выпячивает губы и отклячивает задницу, держась за четырнадцать собачьих поводков. Телевизора у меня нет. Но Суссе уговорила вечернюю смену привозить мне телевизор, не подключенный к антенне, чтобы вечерами я могла смотреть фильмы.
– Чтобы отвлечься, – добавляет она. – И если не заснешь в десять, Майя, прими снотворное. – Я не отвечаю, и она продолжает: – И обещай мне, что пойдешь на прогулку в субботу и воскресенье.
Суссе выступает в роли моей воспитательницы. Утренний туалет и свежий воздух (у природы нет плохой погоды), по ее мнению, самое главное в жизни, помимо этого существует только поднятие тяжести и протеиновые дринки в картонных упаковках.
Суссе постоянно меня понукает. Говорит, что я должна записаться на обучение (учебу, как она говорит), что я должна посещать "спортивный зал" (комнату без окна с беговой дорожкой, двумя тренажерами и вонючим ковриком для йоги, застывшем в позе рулона), что я должна записаться на встречу со священником, психологом, врачом и еще черт знает кем (чтобы они помогли мне "осмыслить случившееся"). Иногда я соглашаюсь, только чтобы она от меня отстала.
– Хорошо, мама, – говорю я. Суссе смеется. Ей нравится эта шутка. Чтобы быть моей матерью, ей пришлось бы забеременеть в восемь лет, но ей нравится думать, что она взрослее и умнее меня. Суссе не считает себя моим надзирателем. И слово "охранник" из ее уст я тоже не слышала. Она не хочет признавать, что охраняет меня и несет ответственность за мое самочувствие.
У меня нет сил протестовать. Так что я только киваю. Сама не знаю, на что соглашаюсь. На фильм? На конфеты? На снотворное или прогулку? А может, на все. Сегодня я чувствую себя усталой. Усталой, но не больной. К сожалению.
– Тогда я запишу тебя на прогулку завтра утром, – объявляет Суссе.
Прекрасно. Мне предстоит ранний подъем и "возможность" насладиться прогулкой в февральской темноте. Я изображаю улыбку. Суссе поднимается. Обнимать меня не пытается, хотя видно, что ей хочется. Может, я ошиблась и она не из тех, кто берет срочные кредиты, но она определенно из тех, кто будет обниматься с убийцей, и из тех, кто выберет не того парня (я готова поспорить на деньги, что отец ее ребенка отбывает тюремный срок и что она была его надзирателем и мамой по совместительству), но сейчас между ними все кончено, потому что "ребенок – самое главное". Суссе нравится помогать обреченным людям, и поэтому она сейчас в моей камере, сидит на моей койке. Поэтому она организовала для меня телевизор и конфеты, потому что ей нравится обо мне заботиться, играть роль моей матери. И внезапно я думаю о моей матери, о моей настоящей матери. Я ничего не могу с этим поделать. Ее тупые наставления звучат у меня в ушах: носи ножницы по дому острием вниз, ставь ножи в посудомоечную машину острым концом вниз, оглядывайся по сторонам, когда переходишь дорогу, пошли мне смс, когда будешь на месте, не слушай музыку в наушниках, когда бегаешь по лесу, не ходи в парк вечером, не возвращайся домой одна ночью… никогда, никогда, никогда… и так далее.
Дерьмо. Сплошное дерьмо.
Я не хочу думать о маме, но ничего не могу поделать и начинаю рыдать. Слезы льются из глаз, я не могу их остановить. Это ужасно, потому что придется накладывать макияж заново, и Суссе бросится меня обнимать (сомневаться не придется). Ей нужен только повод, и дальше ее уже не остановить. Ей надо показать мне, что она обо мне заботится. И вот она уже обнимает меня, а потом гладит руками по щекам, вытирает большими пальцами слезы, и нужно спешить, потому что, несмотря на то что я приняла душ так рано, времени осталось мало, и мне нужно собираться, а не болтать и не обниматься. Я не хочу, чтобы меня обнимали.
Однажды мы с мамой летели в самолете и попали в зону турбулентности. Мне было лет шесть-семь. Трясло самолет изрядно, я крепко вцепилась в мамину руку и плакала, а мама шептала мне на ухо "это не опасно" и всячески утешала меня, потому что я решила, что умру, при этом умудряясь сохранять спокойствие.
Я не хочу думать о маме.
После ухода Суссе я смотрю на то, что она мне принесла "для вечера пятницы". Это большой набор конфет и мармеладок.
Сандер объяснил мне, что будет происходить, но толку от этого мало. За пределами этой комнаты ни у него, ни у меня нет контроля над ситуацией. Когда я теряю контроль и впускаю запретные мысли, меня парализует страх. Я осознаю, что моя жизнь кончена. Тех, кто перенес рак, признают здоровыми по прошествии шести лет, если болезнь не вернулась, но мне никогда не стать здоровой. Не важно, на сколько меня осудят, пожизненно или нет. Не важно, признают меня психически нездоровой или нет. Прямая спина и равнодушный взгляд Сандера мне не помогут. Все кончится катастрофой. Я написала Себастиану, что его отец недостоин того, чтобы жить, я сделала это, чтобы Себастиан понял, что мне не все равно, что я не могу смотреть спокойно на то, что творит его отец. Я написала, что хочу, чтобы он умер, потому что думала, что, если Себастиан порвет с отцом, ему от этого будет только лучше, к нему вернется желание жить.
Я пытаюсь думать о том, что суд когда-нибудь закончится и мне не нужно будет отвечать на вопросы. Но я знаю, что наивна. Мне всегда придется отвечать на вопросы, но ответы им будут неинтересны, потому что они давно уже решили, что знают, кто я.
Я ненавижу эту конфетную смесь. Швыряю пакет в мусорную корзину и разражаюсь рыданиями.
15
Первая неделя судебного процесса, пятница
К приезду в суд я немного успокоилась. Фердинанд, видя мои красные глаза, хочет дать мне капли для глаз, Блин же приходит в восторг. Он говорит, что это прекрасно, что по мне видно, что я плакала (он не хочет, чтобы я красилась, потому что без косметики я выгляжу моложе), но Фердинанд все равно достает пузырек, я уже жду, что они подерутся, но Сандер спокойно берет капли и передает мне. Я успею даже пройтись по ресницам несмываемой угольно-черной тушью Фердинанд, прежде чем нужно заходить в зал. Меня просят подождать в комнате для истца, а Сандер и остальные проходят в зал. Когда подходит моя очередь, я вижу мужчину и женщину, говорящих по мобильным перед входом в зал. Когда я прохожу мимо, наши с женщиной глаза встречаются, я вижу в них узнавание (это она!), и опускаю взгляд. За спиной слышу, как она продолжает оживленно говорить по-испански.
Мама с папой сидят на своих местах, как и судьи и адвокаты.
Все уже здесь. У мамы опухшее лицо, как будто она пила всю ночь и забыла смыть косметику перед тем, как лечь в постель. Но мама никогда не пьет. Она выпивает бокальчик вина. Они с папой ходят на тематические вечеринки, которые устраивают их сорокапятилетние ровесники ( тема – Джеймс Бонд или Голливуд ), где женщины наряжаются самими собой, но в короткие платья с блестками, купленные во время последней поездки в Нью-Йорк, танцуют диско и танец маленьких утят. Они пьют коктейли, произносят речи и тосты, смеются над теми же вещами, над которыми смеялись в школе, будучи подростками. Мужчины обнимают чужих жен за талию и называют других мужчин братьями. Мне кажется, родители ссорились. Раньше они ссорились, когда папа, например, забывал поднимать сиденье в туалете. Но только когда никто не слышал. А когда мама устраивала ужины с подружками для обсуждения темы "какие у нас тупые мужья", мама шутила, что "в их семье голова часто болит не у нее, ха-ха", а папа, если слышал, отвечал "хо-хо, сегодня у меня голова не болит, не пора ли вам, друзья мои, собираться домой".
Им нравилось шутить на тему секса, говорить, что папа не может удовлетворить непомерные аппетиты мамы в кровати, но когда ужин заканчивался, хлеб на безздрожжевой закваске и французские сыры были съедены, оливковое масло с копчеными нотками убрано в шкаф (нам его подарили друзья, у которых дом под Флоренцией, они делают его из собственных оливок), и сервиз с барахолки (на самом деле купленный в Хэрродз) отправлен в посудомоечную машину, то заканчивались фривольные шутки, и начинались ссоры.
Ты слишком много пьешь, слишком много работаешь, почему ты весь вечер льнул к Йоссан и почему ты никак не научишься опускать это чертово туалетное сиденье после тебя? Что в этом сложного?
Интересно, о чем они ссорились утром? Интересно, слышала ли их Лина? Завезли ли они ее в детский сад по дороге в суд? Я попыталась улыбнуться им, они попытались улыбнуться в ответ.
Наверное у них появились проблемы посерьезнее туалетного сиденья. Да и на тематические вечеринки их больше не зовут. Так бывает, когда твою дочь судят за массовое убийство. Конец банальностям. Становишься по-настоящему уникальным.
Скоро Сандер будет рассказывать о жертвах. Поочередно. Потом сообщит, где я находилась в тот или другой момент. Он будет говорить медленно, тихим голосом. Он умеет управлять голосом. Умеет в нужный момент заставить судей слушать, умеет привести их в замешательство, когда ему это на руку. А я все это время буду сидеть рядом – на глазах у всех. Все будут на меня смотреть, но никто не станет слушать. Они думают, что уже всё знают. Обычно люди говорят, что дети верят в то, что хотят верить. Но правда заключается в том, что детей не так легко одурачить. В отличие от взрослых. Взрослые же выбирают ту историю, которая им больше подходит. Им неинтересно, что говорят или думают другие, через что они прошли, какие выводы они сделали. Людям интересно только то, что, как им кажется, они знают.
Я никогда не думала об этом до начала допроса. А на допросе это стало так очевидно. И тетка с химзавивкой была хуже всех. Стоило мне обронить фразу, которую она так долго ждала, она широко распахивала глаза, даже не стараясь скрыть возбуждения, и начинала ерзать на стуле, словно хотела в туалет. Неужели она не понимала, как себя выдает?
Сандер – ее прямая противоположность. Никогда не знаешь, чего он хочет. Вначале он сказал мне "ты не в ответе за расследование". Что он имел в виду? Чтобы я держала рот на замке? Лгала? Мешала работе полиции?
Сандер сказал, что я должна рассказать ему все до того, как расскажу полиции. И рассказать всю правду без прикрас, чтобы он мог сказать мне, чего нельзя будет сообщать полиции. Это, кстати, я сама додумала. Он не просил меня лгать полиции, или что-то замалчивать, или утаивать. Но он сказал: "Отвечай только на вопросы и ничего больше". Это было странно. Других намерений у меня и не было.
Может, Сандер хотел от меня чего-то другого? Не знаю. Его мысли прочитать было невозможно.
В этом плане с полицией было проще. Их намерения были мне понятны: они хотели засадить меня за решетку. И чем быстрее я вычислю, что требуется для осуществления этих намерений, тем быстрее разрушу их планы. Вначале я только хотела от них избавиться. Я не хотела с ними разговаривать. Я хотела лежать в своей кровати, в своей комнате, в тишине.