Как бы мне хотелось остаться с ним наедине! Шла бы ты куда подальше, Галина Матвеевна! У нас здесь мужской разговор намечается, а ты - баба, хоть и с яйцами.
Я выразительно глянул на нее, но она сделала вид, что не понимает. Вот кого с радостью бы придушил, будь на то моя воля.
- Что "Саша"? - передразнил ее Саша. - Думаешь, я сейчас расколюсь перед вами?
- А что, если она именно так и думает? Либо делает вид, что так думает? Подозревая других, мы выгораживаем себя. Так что ты утаил? Ты знаешь убийцу? Видел его? Слышал?
- Я слышал крик. Так я и думал.
- Или ему показалось, что он слышал крик, - сказала Галя.
- Я слышал ее крик и не пришел на помощь.
- Почему не пришел?
- В тот момент я ее люто ненавидел; хотел, чтоб она умерла. Знаешь, что она мне сказала? "Чтоб ты сдох!" Никогда еще до такого у нас не доходило… Я бросился на нее, а потом заперся в ванной… Она кричала, я слышал.
- Как ты мог слышать, если стоял под душем? - сказала Галя.
- Давайте устроим эксперимент, - предложил я. - Я закроюсь в ванной и встану под душ, а Галя пойдет к входной двери и будет орать. Вот мы и узнаем, слышно или нет.
- И что это нам даст? - спросила Галя. - Положим даже, что крик слышен. Что с того? Это не значит, что он в самом деле слышал крик.
- Не говори за меня! Она кричала. Я сам слышал! Это я виноват! Это я ее убил!
- Опять за свое. Старая песня, - отмахнулась от него Галя.
Проклятие! Не дает ему сказать, давит на мозг, пестует, как ребенка. Несомненно, он знает больше, чем говорит. Чего он не договаривает? Не стерпел, думаю, и выбежал из ванной, но было уже поздно. Вот откуда мокрые следы на полу! А вдруг он видел убийцу? Господи, как бы ее устранить, хоть временно, и остаться с Сашей наедине?
- Шла бы ты куда, женщина, - посоветовал я, с трудом сдерживаясь, чтоб не обложить ее матерком.
- У меня тоже есть в чем признаться, - перебила она меня. - Пусть это и из другой оперы. Но коли день без вранья… Помните, в Сараево мы гадали, кто из нас четверых шептун?
Я даже присвистнул.
- Ты? - Саша привстал со стула.
- Я. Не оправдываю себя, конечно, но сравнительно невинное занятие. В отчете о поездке старалась писать о том, что и без меня известно. Борис Павлович следил тогда за нами в оба глаза.
- Он не мог за нами следить, когда мы оставались вчетвером, - сказал Саша.
- А тем более когда мы с тобой оставались вдвоем, - сказал я.
- Что вы от меня хотите? Думаете, меня это не мучило? Но не отвязаться - ну никак. До сих пор мучает - потому и рассказываю. И что я такого им сообщила, что бы они сами не знали? Что ты, Саша, молчалив и одинок, как и все мечтатели, а ты, Глеб, евроцентрист и все западное предпочитаешь русскому, а Никита - циник и релятивист? Это же все общие характеристики, ни слова компры о поведении за границей. Кто-нибудь из-за меня пострадал?
- А о том, что мы с тобой там трахались, тоже сообщила? полюбопытствовал я.
- Даже это! Сама на себя телегу настрочила. В том смысле, что морально неустойчива.
И рассмеялась. А потом вдруг ни с того ни с сего заплакала. Странно все-таки видеть ее плачущей. Из таких гвозди делать - не было б крепче.
Лучше бы помалкивала. Одно - стучать по политической линии, а другое по интимной. Перестаралась - этого с нее никто не требовал. Конечно, секрет полишинеля, миловались у всех на глазах, гэбуха в лице Бориса Павловича лично наблюдала. Тем более - зачем сообщать?
Интересно, до сих пор с ними связана? Пусть гэбуха и накрылась, но бориспавловнчи живы-здоровы, снуют по имперскому пепелищу и тоскуют без настоящего дела.
- Теперь твоя очередь, - сказал Саша.
- Теперь очередь мертвеца, - сказал я. Оба на меня так и вскинулись.
- А ты будешь дельфийский оракул, - сказала Галя, вытирая глаза.
- Считай как хочешь. Вот что я нашел у него в мастерской. - И я вынул из кармана вдвое сложенную страничку из школьной тетради.
- Он успел сочинить завещание? - спросила Галя.
- Боюсь, что нет. Хоть и ждал, что его пришьют, но надеялся, что обойдется. Это письмо Лены. Судя по числу, за два дня до ее смерти.
- Кому? - спросил Саша.
- Никите.
- Дай мне! - И он потянулся за письмом. Я отдернул руку:
- Лучше я сам прочту.
- Как тебе удалось раздобыть? - спросила Галя.
- Если скажу, что покойник сам вручил мне за мгновение до смерти, вряд ли вы поверите. А тем более если скажу, что получил с того света. Чтоб не соврать, лучше смолчать. К тому ж у нас сегодня день без вранья. Вот я и говорю: секрет фирмы. Я бы предпочел, Саша, зачитать тебе его лично, но, сам видишь, нет таких сил, которые вынудили бы женщину оставить нас вдвоем. Боюсь, тебе от нее никогда не отвязаться. Если только ее не арестуют за убийство. Все равно кого: Лены, Никиты да хоть меня - глянь, как она меня ест глазами, вошла во вкус, убийство - дело привычки. Хуже нет безнаказанности: убийца входит во вкус, а Бог троицу любит. Попрошу Бориса Павловича приставить ко мне телохранителя. А ты пока что, нежданно-негаданно, приобрел вечного спутника. Она же - нянька и куруха, хоть уже и некому закладывать. Безработная стукачка. Пробы ставить негде.
Нарочно ее доводил, чтоб она бросилась на меня. Вот бы и померились силами наконец. Это тебе не жопой вертеть все равно под кем!
- Читай, - тихо сказал Саша.
- Знаешь, как у нас в Америке говорят: у меня для тебя две новости одна хорошая, а другая плохая.
- Не надо читать, - сказала вдруг Галя.
- Тебя не спросили! - отрезал я и зачитал письмо.
Между нами все кончено. Я беременна. Не надейся - не от тебя. Это абсолютно точно, по срокам, я высчитала. Когда между нами случилось, у меня уже прекратились менструации, хоть тогда я была еще не уверена. Бог услышал мои молитвы или таблетки помогли - не знаю. А то, что тогда произошло у тебя в мастерской, - мерзко, отвратно, потому что безжеланно. Не говоря уж о любви никакой. Ни с твоей, ни с моей стороны. Не люблю тебя и никогда не любила, а себя ненавижу за это. Сама не знаю, как случилось. Ты-то понятно - из подлянки, из ненависти к Саше, всю жизнь ему завидуешь - его любви, его самодостаточности, его таланту, а у тебя ничего нет. Талант без индивидуальности - нонсенс, а ты - сплошная посредственность. И жить можешь только за счет других - Рембрандта или Саши, тебе все равно - лишь бы был талантлив. Вот ты и присасываешься. Как пиявка. Упырь - вот ты кто! И я понадобилась не сама по себе, а как частица Саши. Но я-то зачем пошла на этот гнусный развратен? От пустоты, от безволия, от внутренней гнили. Да еще была во взвинченном состоянии из-за беременности. Комок нервов, а в чем дело - не понимала. Кабы знала, что беременна, этого бы не случилось. Все равно нет оправдания. Никогда себе не прощу. Меня мутит от брезгливости к себе, противно касаться собственной одежды, своего тела. Перед нерожденным ребенком стыдно. А теперь еще предстоит рассказать Саше. Сделаю это непременно. Иначе жить не смогу. Нельзя, чтоб было что-то, что ты знаешь, а он - нет. Выходит, за его спиной. Еще один грех. Этого он не заслужил. Он из тех, для кого знать всегда предпочтительней, как ни ужасно знание, а ложь невыносима. Он потому так и мучился, ревнуя, что боялся лжи. Лжи, а не измены. Ложь ставит близкого человека в зависимое, унизительное, неравное положение. Даже ложь во спасение: человек, мол, не страдает от того, чего не знает. Солгать, чтоб не сделать близкому больно, - до чего гнусное оправдание собственному малодушию и эгоизму! А сам он никогда не лгал. Если кого люблю - только его. Пусть не так, как мечталось в юности, как вычитала из книг. Только сейчас дошло, что любовь - это вовсе не прелюд к женитьбе. В обратном порядке: женитьба - начало любви. Я его полюбила, пусть не сразу. Он был единственным моим мужчиной. И больше никто был не нужен. И вот сорвалось. А сейчас я в таком сухом, бесслезном отчаянии! Тебе этого никогда не понять. Как бы хотелось умереть, но уже нельзя. Не из-за ребенка, а из-за того, что Сашин. Или уйти в монастырь. Ненавижу мужчин, ненавижу женщин. Ненавижу само это начало в человеке, сколько из-за него бед, страданий, предательств, лжи. Себя ненавижу за минутную слабость, тем более ничего, кроме отвращения, не испытала. Зачем Бог так устроил человека, что он уязвим из-за этого, невластен над самим собой? Нет, не в Боге дело, а во мне. А теперь главное - пробиться сквозь наши семейные склоки которые стали рутиной, и все ему выложить. Чего бы это ни стоило. Даже если он убьет меня. Или тебя. А он способен - я знаю. Ну так поделом обоим.
Письмо спрятал - не оставлять же вещественную улику… Поймал ненавидящий взгляд Гали, да только попусту, зря стараешься: меня мимикой не возьмешь. На сцене ничего не вышло, так теперь свой вшивый дар на мне пробуешь? Или ты решила со мной расправиться, как с Леной? Кишка тонка, детка. Так вот, Никита знал, что Лена беременна, и ни за что не решился б ее убить, несмотря на весь свой цинизм. Вот число подозреваемых и сузилось - до одного человека.
А Лена какая была, такая и осталась, что б ты Саше на нее ни накудахтала, а потом мне; как бы ни засасывали ее семейные склоки; как бы ни совращал Никита - чиста осталась, даже отдавшись ему. Не от мира сего, вот грязь и не пристала! И это письмо - ее реабилитация: от злостных наветов, от скверны адюльтера, от бытовой шелухи.
Глянул на Сашу на прощание. Он весь трясся от внутренних рыданий, а глаза - красные, воспаленные, сухие. Так и хотелось крикнуть: "Дай волю слезам своим!" - но я знал, что весь его слезный резервуар исчерпан за эти дни, слезные протоки высохли, плакать нечем. Как точно она написала: "бесслезное отчаяние". Вот он и плакал без слез. Кого любил больше всех из моих сараевских дружков, так это Сашу. Странно: взрослый человек, а наивен, как ребенок. Галя так к нему и относится, а Лену, наоборот, эта его инфантильность раздражала, бесила - вот и скандалы. А в последнее время сказывалась, наверное, еще и беременность. Почему так ничего и не сказала Саше? Не успела? Не решилась? Что ей помешало? А Гале сказала? Та могла узнать и от Никиты. Может, потому и задушила, что знала? Нет лучшего семейного цемента, чем ребеночек, - хоть и понаслышке, да знаю. X… бы ей тогда расколоть их союз!
Из них только мы с Сашей - однолюбы, тогда как Никита не любил никого, даже себя, а Галя кидалась из-под одного мужика под другого, пока не сосредоточилась на Саше, а ликвидировав соперницу, убрала последнее препятствие на пути к нему. А мы с ним как братья. И стало мне вдруг ужасно жаль его, рыдающего сухими слезами отчаяния. Захотелось обнять, взять на руки, как ребенка, прижать к себе. Только не моя это роль, да и есть уже исполнительница - вот как она жадно, будто василиск, глядит на своего дитятю.
Достал из кармана письмо и вручил ему, сам поражаясь своему великодушию - как-никак улика. А, хрен с ней!
Встал и пошел к двери. Пора рвать когти. Мотать отсюда - из этой квартиры, с Васильевского острова, из Питера, из России. А распиской о невыезде пусть Борис Павлович подотрется - делов у меня здесь больше никаких, да и небезопасно. Кольцо вокруг меня смыкается, чужой среди своих, ни старых друзей, ни новых примечательностей. День без вранья превратился в день сплошного вранья - одна только покойница сказала правду. Жаль не ее, а то, что ее нет, - жена из нее, может, и никакая, но собеседник - лучше не было. А письма, Господи, какие письма! Два до сих пор храню в шкатулке своей памяти.
Пора, мой друг, пора! Не бродить же мне, как в юности, в одиночестве по этому умышленному городу и томиться у разведенного моста, тоскуя по моей эрмитажной красавице, которой и след простыл - ищи в поле ветра! Вот именно: похищение из сераля. Помимо того что небезопасно, я обречен здесь на тавтологию, которая суть прижизненная смерть.
- Привет, - сказал я бывшим своим дружкам и открыл дверь.
На пороге стоял Борис Павлович.
10. Я СЛОВО ПОЗАБЫЛ, ЧТО Я ХОТЕЛ СКАЗАТЬ
Пожалуй, меньше был поражен, когда увидел его в Пулково. Эффектно выбирает время для своих антре! Или он давно уже под дверью дежурил и подслушивал? Вечно возникает на моем пути, заслоняя горизонт. А сюда чего приперся? Глянул на Галю - как была куруха, так и осталась!
- Все, я вижу, в сборе, - сказал незваный гость, хотя скорее всего и званый. В любом случае - предупрежденный. Один только Саша не понимал, что к чему, а потому не удивился Борису Павловичу и покорно спросил:
- За мной?
- И чего некоторым по ночам не спится? - сказал я, глянув на часы. Как раз в это время мы ввалились три дня назад к Саше ввиду его неудачной попытки расстаться с жизнью. Как давно это было! Вот ведь - заглянула костлявая за одним, а увела другого.
Галя поставила еще один прибор и придвинула Борису Павловичу бутылку.
- За упокой его души, - предложил он.
Как мы сами не догадались? Или Саша с Галей уже вздрогнули по этому поводу без меня? Чужой среди своих.
Помолчали, как и положено, и даже сверх положенного. Да и о чем еще столько говорено-переговорено! Говорить молча - вот предельная откровенность, на которую ни один из нас так и не решился сегодня. Слово Борису Павловичу, единственному из нас, кто не умеет молчать, а потому и не остается у него ничего за душой, когда он весь выкладывается. Посмотрим, с чем он сегодня.
- Думаю, вам интересно будет узнать предварительные результаты вскрытия. На шее покойного обнаружены отпечатки пальцев, но только Сашины, ничьих других. Этого, однако, недостаточно, чтобы инкриминировать вам убийство, - успокоил он Сашу. - Два человека были свидетелями, как вы за несколько часов до убийства уже пытались его задушить, но благодаря своевременному вмешательству Глеба Алексеевича до того не дошло. Другими словами, мы не знаем, когда именно вы оставили отпечатки своих пальцев на шее убитого. Зато нам удалось с той или иной степенью точности установить время смерти, которая наступила, по-видимому, той же ночью, через несколько часов после вашей встречи. Почему наши прозекторы пришли к такому выводу? Желудок покойного был пуст - удушение, как известно, приводит к ослаблению анального отверстия и к полной очистке желудка. Нижняя одежда была вся в экскрементах. Их анализ показал остатки бородинского хлеба, сервелата, ветчины и соленых грибов. По найденному в организме алкоголю удалось даже установить, что именно он пил в последний раз - "Адмиралтейскую", ничего другого. По свидетельству Галины Матвеевны, именно эти продукты она выставила в тот вечер на стол из холодильника. Даже состав засоленных грибов полностью соответствует обнаруженным остаткам: рыжики, волнушки и лисички. Никаких иных пищевых следов в экскрементах не обнаружено. Таким образом, мы не можем исключить из числа подозреваемых в убийстве вас, Глеб Алексеевич, - ваше отбытие в Тбилиси еще не является алиби. В любом случае нам предстоит его проверить и проанализировать. Чем мы сейчас и заняты.
- Но остатки с нашего стола могли быть обнаружены в экскрементах Никиты и два часа спустя, и десять часов спустя - скажем, наутро, когда я уже был на пути в Пулково. Ваши патологоанатомы допускают его смерть той же ночью, но они не могут категорически утверждать точное время смерти. Здесь вы явно передергиваете.
- Не совсем так. Покойный не успел опохмелиться, что, как нам известно, входило в его привычки. В экскрементах не обнаружено ни огуречного рассола, ни пива, которые были у него в холодильнике и могли быть использованы для опохмелки.
До чего скрупулезны!
- В любом случае времени у меня было в обрез. Чтоб вылететь утром в Тбилиси, мне надо было еще заехать в гостиницу и собраться.
- Нас тоже удивляет, как вам удалось в ту ночь обернуться, - улыбнулся Борис Павлович. - Тем более никто в гостинице не видел, когда вы возвратились.
- Ничего странного - ночного портье на месте не было, ключ от номера у меня с собой, а дежурная по этажу дрыхла на диванчике - не будить же ее, чтоб засвидетельствовать прибытие! Так бы и сделал, знай наперед об убийстве.
- А если без дураков: в котором часу вы вернулись в гостиницу?
- Трех еще не было. Я взглянул на будильник перед тем, как его поставить на семь, - у меня был утренний рейс.
Я не понимал, к чему он клонит, хоть и чувствовал, что расставляет очередную ловушку, в которую не поддамся. Зря стараешься, падла. Вот бы кого придушить!
- А когда вы с Никитой вышли от Саши?
- Что-то около двух, - сказал я, не видя смысла врать.
- Без двадцати два, - уточнила Галя. - Как только вы ушли, я завела часы.
- И сразу отправились домой?
- Не сразу. Минут десять прошлись, пока не остановили тачку.
- Такси?
- Найдешь у вас в это время такси! Частный подвоз.
- Который был час?
- Без трех минут два. Это точно - я взглянул на щиток машины.
- И что потом?
- Не понял? - переспросил я.
- Вы дали шоферу адрес?
- А как вы думали? Или питерские шоферы понимают своих клиентов без слов? Телепатическим способом?
- И как вы поехали?
Весь аж напрягся. Мы вступили в terra incognita, я боялся подвоха, но, убей Бог, никак не мог просечь, в чем каверза и подковыр. Был начеку, нутром чувствуя, что он меня на чем-то подлавливает, но на чем? Ничего не оставалось, как описать маршрут, которым я действительно вернулся в гостиницу.
- По Среднему проспекту до какой-то однозначной линии, а по ней уже до Невы. Потом мост Лейтенанта Шмидта, площадь Труда, если только вы не вернули им прежние имена. Садовая, Невский, площадь Александра Невского. Тпру! - крикнул я, радуясь, что благополучно добрался до конца.
Борис Павлович вежливо улыбнулся:
- И к трем были уже у себя в номере. Итак, вы утверждаете, что переехали мост Лейтенанта Шмидта в начале третьего. Я понял вас верно?
И тут до меня дошло. Ну и дурака свалял! Попасться на такой мелочи. Аж скривился от досады. А Борис Павлович глядел на меня улыбаясь. Я мог бы, конечно, сказать теперь, что запамятовал, и сменить мост Лейтенанта Шмидта на Дворцовый, но его расписания я тоже не знал. Надо же - попасться на том, что говоришь правду!
Борис Павлович сказал несколько назидательно:
- Мост Лейтенанта Шмидта разводится с двух до трех. Как и Дворцовый. Вам не повезло со временем, Глеб Алексеевич. Лучше б вы засиделись у Саши лишний часок. К сожалению, вы его провели иначе. Не сомневаюсь, что вы точно описали маршрут, но только это было не с двух до трех, а чуть позже. А в указанное вами время выбраться с Васильевского острова и добраться до гостиницы "Москва" затруднительно из-за разведенных мостов. Разве что вертолетом. Но судя по всему, вы пользовались наземным транспортом.
- Переигрываете, - сказал я, как он мне давеча.
- Игра закончена, теперь все по-настоящему, Глеб Алексеевич.
Я даже поморщился от его тона:
- Что-то вы чересчур самоуверенны. Либо слишком серьезны. А любая серьезность отдает безвкусицей.