– Вполне такое могло случиться! – подала голос Гурьева. – Вы ж с ним накануне, перед тем, как он отрубился, как раз и договаривались идти на рыбалку. И как раз – на этот чертов пруд! Когда ты утром, часов в шесть, вскочил и на двор умчался, я так и подумала, что пошел в баню, Скорнякова будить. Господи! Хорошо хоть никуда не поперлись, а то, действительно, порвал бы вас обоих этот монстр, как грелку.
– Надо же, – засмеялся Алексей, – а я и не помню, что вставал. Видать, приспичило.
– Прям, как дети малые, – устало откликнулся с печи Костромиров. – Это вам что, нильский крокодил или тигропард какой? Щука загрызть никого не может, она любую добычу глотает целиком, такое строение челюстей! А взрослого человека она не проглотит. Под воду утащить – это да.
Когда все разошлись, Горислав немного повозился на лежанке, устраиваясь поудобнее, и хотел было уже гасить свет, как дверь в комнату вновь отворилась – вернулся Лешка.
– Чуть не забыл, – пробурчал он, – картину хотел взять с собой, мне с ней как-то лучше пишется, мысли не путаются.
– А так, значит, путаются? – усмехнулся Костромиров.
Рузанов в ответ только рассеянно кивнул и удалился, осторожно неся перед собой доску с пейзажем и бережно прижимая ее к груди так, будто собрался с ней на крестный ход.
Несмотря на усталость, засыпал Костромиров трудно, иногда проваливаясь в неглубокую дремоту и вновь пробуждаясь. Где-то за печью громко и назойливо скреблись мыши; видимо, там у них было гнездо, потому что периодически едва ли не над самым его ухом раздавались пронзительные попискивания, раздражающее громкое шуршание и поскребывание острых коготков. Пытаясь заставить их заткнуться, Горислав со всей силы саданул кулаком по печной трубе, но мышиная свадьба и не думала умолкать, зато на голову Костромирова осыпался целый пласт побелки. Пришлось вставать, опять включать свет и перетряхивать лежанку.
Отчаявшись заснуть, Игоревич слез с печи и стал набивать трубку ароматным голландским табаком.
В избе было душновато, и он, осторожно приоткрыв дверь и ощупью пробравшись по темному мосту, вышел курить на двор. На улице тоже было темно, хоть глаз выколи. Чистое и звездное с вечера небо заволокло сплошной непроницаемой пеленой. От реки дул зябкий ветерок, негромко шелестя в репейном бурьяне за домом, в редеющей листве одинокой покляпой черемухи и кронах раскустившихся за оградой верб и рябин.
Костромиров отошел от крыльца и задумчиво посмотрел в сторону бани – оконце ее мерцало тусклым желтоватым светом. "При свечах он, что ли, пишет?" – удивился Горислав и пошел туда, то и дело сбиваясь с невидимой тропки и залезая в мокрую от ночной росы траву.
Приглушенно чертыхаясь, он добрался наконец до цели и с любопытством заглянул в окошко. Сначала ему показалась, что в предбаннике никого нет: нещадно коптившая керосиновая лампа освещала только один угол помещения и стол с разбросанными на нем бумагами, остальная часть комнаты тонула во мраке. Но приглядевшись, он увидел и самого Рузанова – тот сидел прямо на дощатом полу, поджав под себя, подобно индийскому йогу, ноги. На кушетке прямо перед ним, на уровне лица стояла слегка наклонно прислоненная к стене картина с пресловутым пейзажем, и Алексей, не отрываясь, как завороженная факиром кобра, смотрел на нее, слегка раскачиваясь и беспрестанно кивая головой, очень похожий в этот момент на фарфорового китайского божка. Губы его при этом беззвучно шевелились, будто он бормотал себе под нос мантры, и неясные, причудливые тени копошились в темных углах комнаты.
Почему-то это зрелище произвело на Горислава отталкивающее впечатление. Он осторожно попятился от окна и побрел обратно к дому, пытаясь не сбиться с огибающей огород тропинки.
По пути его не оставляло отчетливое ощущение некоего злобного настороженного взгляда, упирающегося ему в спину.
Постояв некоторое время в задумчивости на крылечке, Костромиров выбил о каблук погасшую трубку и зашел в дом. Входную дверь, после минутного колебания, он решил запереть и накинул на нее с внутренней стороны прибитый к косяку массивный металлический крюк.
Спать совсем расхотелось, поэтому он просто прилег на Лешкин топчан и стал листать попавшийся ему под руку журнал с фотографиями большеротых и полногрудых красоток в бикини и без. Спустя минут сорок ему неожиданно послышалось, будто на крылечке кто-то возится и дергает входную дверь. Горислав подумал, что это может быть Рузанов, и пошел посмотреть. На крылечке, однако, никого не оказалось. "Поблазнилось", – решил Костромиров, опять замыкая дверь на запор. Наконец, усталость стала брать свое и он задремал, прикрыв лицо журналом.
Спал он, впрочем, достаточно чутко и слышал, как уже ближе к утру Татьяна, громко скрипя половицами, вышла в сени и, с лязгом сбросив кованый крюк, отворила входную дверь. "Почему, – подумал Костромиров, не прекращая дремать, – от такого хрупкого существа, как женщина, в доме всегда больше шума, чем от мужика?"
Глава 15
НАХОДКА НА БОЛОТЕ
Проснулся он на рассвете, как только первые солнечные лучи пробились сквозь мутное оконное стекло. Слышно было, что на мосту уже ходит кто-то из хозяев.
Рывком вскочив с топчана, Костромиров сделал несколько резких приседаний и наклонов, сдернул висящее на вбитом в стенку древнего комода гвозде полотенце, вышел в сени и тут же столкнулся нос к носу с Рузановым. Тот выходил из горницы, держа в руке топор.
– С бодрым утром! – приветствовал его Горислав. – Пойдем со мной на речку умываться.
Алексей посмотрел на него пустыми невидящими глазами, заметно было, что мысли его витают где-то далеко отсюда. Выглядел он отвратительно: воспаленные веки, всклокоченные волосы и этот отсутствующий взгляд. Видимо, ночь выдалась бессонной.
– Куда ты в такую рань? – спросил Костромиров, с некоторой тревогой оглядывая друга. – Лучше иди отдохни. Ты на себя в зеркало смотрел? Видок у тебя еще тот, краше в гроб кладут! Не ложился, что ли?
– Кур ходил кормить, – наконец, словно очнувшись, ответил Рузанов, – вот, во двор их выпустил…
– А топор зачем?
Алексей будто с удивлением посмотрел на зажатый в собственной руке топор и растерянно добавил:
– Так ведь… дров надо бы наколоть, прохладно сегодня.
– Давай его сюда, – сказал Костромиров и, забрав у Алексея колун, добавил: – Сейчас умоюсь только и сам все сделаю. Мне это полезно, а то голова после вчерашнего трещит. А ты иди приляг; Танька, вон, дрыхнет без задних ног. Времени-то еще только семь часов.
На улице и правда было прохладно, солнце только-только встало из-за кромки леса, но ясное безоблачное небо предвещало хорошую погоду.
Когда, умывшись и вдоволь намахавшись топором, он вернулся в избу, неся охапку дров, Алексей лежал на печи и, судя по мерному дыханию, спал; Татьяна еще тоже не встала, во всяком случае с терраски не появлялась. Послонявшись некоторое время по комнате, Горислав снова вышел во двор и направился к бане.
Бумаг на столе уже не было, но лампа продолжала гореть, наполняя помещение удушливым керосиновым чадом. Задув фитиль, Костромиров включил электрическое освещение и осмотрелся. Удостоив Прохоровскую картину только мимолетного взгляда, он опустил глаза на то место, где ночью видел Алексея, и, неожиданно чем-то заинтересовавшись, присел на корточки и стал внимательно разглядывать половицы. Нечленораздельно хмыкнув и покачав головой, он прошел в помывочную, тщательно осмотрел пол и там, а затем – в парилку, где, кроме того, еще зачем-то протиснулся в узкий закуток за каменкой, таким же образом обследуя почерневшую бревенчатую стену и доски пола.
С некоторым трудом выбравшись обратно, он недоуменно пожал плечами и пошел к выходу.
Зайдя в избу, Игоревич обнаружил, что Гурьева уже хлопочет на кухне. Помогая ей растапливать печь, он спросил:
– Таня, а ты знаешь, где этот пруд?
– Представления не имею, – ответила она. – Зачем тебе? Алексей же там был, проведет.
– Если он еще час-два проспит, то на Анчипку придется идти уже только вечером, – с сожалением сказал Горислав. – Щука днем на глубину уходит, на приманку не поведется… А будить его не хочется, – добавил он, – по-моему, он всю ночь глаз не сомкнул, все на свою картину любовался.
– Да, электрошок тут не поможет, только лоботомия, – согласилась Гурьева.
– Признаться, он меня начинает серьезно беспокоить, – не поддержав иронии, сказал Костромиров. – Ты, Тань, не замечала за ним никаких странностей последнее время?
– Не-е-ет, – недоуменно протянула Гурьева, – а должна была?
Костромиров в раздумье посмотрел на Татьяну, словно прикидывая что-то в уме, но потом только молча пожал плечами.
Как и предсказывал Горислав, Рузанов проспал ажно до половины одиннадцатого, время для "охоты" было упущено. Зато проснулся Алексей заметно отдохнувшим и повеселевшим. Бодро поплескавшись под рукомойником и с удовольствием выпив кофе, он вытащил во двор старенькую раскладушку и растянулся на ней, блаженно жмурясь на яркую синь неба с редкими, похожими на пуховые комочки облаками. Татьяна пристроилась рядом на сложенном вдвое покрывале и время от времени, отрываясь от какого-то журнала, ласково и чуть пренебрежительно ерошила ему рукой волосы; со стороны могло показаться, что она ищет у него в голове насекомых.
Костромиров же после завтрака снова принялся остервенело колоть дрова, вероятно – для моциона. Получалось у него это весьма ловко, так что уже скоро под пристроенным к бане открытым навесом не осталось ни одного березового или ольхового чурбака, а в дровяном сарае высилась внушительных размеров поленница.
Покончив с дровами, он спортивной трусцой побежал к реке, на ходу стягивая с себя пропитанную потом футболку.
Примерно через час Горислав, вытирая мокрые волосы полотенцем, подошел к отдыхающим и небрежно спросил Алексея:
– Я там, за забором, около кустов нашел разбитую бутылку… Ты выкинул?
Рузанов приподнял голову с раскладушки и озабоченно наморщил лоб, силясь что-то припомнить:
– Не знаю… Ну нашел. Что с того?
– А то, что она почему-то измазана в крови.
– Ах, эту! Конечно! Я ее вчера утром нашел возле бани. Наверное, Димка спьяну разбил и порезался. А ты, доцент, что подумал? – ухмыльнулся он. – Я тебе, Тань, – продолжил он, обернувшись к Гурьевой, – не стал ничего говорить. Что б раньше времени не расстраивать, – мало ли что… Мы ж тогда еще не знали, куда подевался этот варнак.
Костромиров внимательно посмотрел на Алексея, молча кивнул и, развернувшись, скрылся в доме. Когда бы Рузанов или Гурьева последовали за ним, то немало удивились бы, увидев, как Игоревич шарит по карманам висящих в сенях курток, плащей и ватников.
Зайдя в комнату, он взял стоявшие около гобца резиновые сапоги и, осмотрев подошвы, поставил обратно.
После всех этих странных действий и манипуляций, Костромиров лег на топчан и так и пролежал недвижно до самого обеда, бесстрастно наблюдая за огромным черным с желтыми крапинками на брюшке пауком, кропотливо оплетающим тенетами пространство между комодом и потолочной матицей.
За столом он почти все время сосредоточенно молчал, реагируя на Танькину болтовню неопределенными междометиями. Только один раз неожиданно спросил Рузанова:
– Ты на Павловский пруд ходил сегодня?
– Нет, – ответил тот удивленно, – когда бы?
– Ну, утром, например, – уточнил Игоревич.
– Да говорю ж, не ходил! – несколько раздраженно повторил Алексей. – Что я, одурел, что ли? На кой ляд я туда один попрусь? Ты, Слав, какой-то странный сегодня!
Как только солнце стало заваливаться на запад, мужчины принялись готовиться к предстоящей охоте. В леднике сохранился изрядный кусок свинины, который берегли для завтрашних шашлыков, правда без всякой крови, поэтому Костромиров сбрызнул его растительным маслом и обильно посолил. "Любая рыба от вкуса соли просто тащится", – пояснил он, засовывая мясо в полиэтиленовый пакет. Рузанов принес из горницы сбереженную покойной бабкой Прасковьей двустволку и коробку с картечью; Игоревич проверил ружье, убедился, что в чистке оно не нуждается, и зарядил оба ствола; оставшиеся патроны он рассовал по карманам куртки. В горнице же обнаружился целый набор разного вида жерлиц, одной из которых Костромиров и решил воспользоваться, но, конечно, не для ловли, а лишь для приманки, придумав прикрутить к толстой леске, почти у самого поводка, огромный пробковый поплавок, чтобы насаженное на крючок мясо не ложилось на дно.
– У тебя есть какой-нибудь приличный нож, типа охотничьего? – поинтересовался он у Алексея перед выходом.
Тот только развел руками. От предложенного Гурьевой столового тесака Горислав с пренебрежением отказался.
Как вышли за калитку, Костромиров пропустил Алексея вперед – показывать дорогу. Обогнув густой березняк и стараясь держаться края косогора, где трава была пониже, Рузанов быстро довел друга до густых зарослей сивого тальника, за которыми скрывался поросший жгучей крапивой и пахучим быльником перелаз, а за ним – поляна и Павлов пруд.
С востока уже неслышно подкрадывался вечер; багровое солнце на другом конце горизонта спустилось почти к самому лесу и из низин и оврагов потянуло сыростью. Рузанов уверенно пробирался сквозь высокую осоку, стараясь держаться примятой травы, но все же время от времени чертыхался, спотыкаясь о невидимые под ней кочки. Костромиров двигался за ним легким, почти неслышным шагом, то и дело внимательно и настороженно посматривая вокруг.
Вскоре почва стала пружинить у них под ногами; в следах с громким всхлюпом проступала вода, а осока уступила место не менее густо разросшемуся рогозу и татарскому сабельнику. Наконец травяные джунгли расступились и перед ними открылась узкая полоска топкого берега и зеленая гладь заболоченного пруда.
– Вот здесь мы его и видели, – удовлетворенно сказал Алексей, – то самое место.
Осмотревшись, Костромиров с облегчением вздохнул и, потыкав в сфагнум сломленным по дороге ивовым прутом, покачал головой:
– Ближе не подойти, провалимся к чертовой бабушке!
– Все предусмотрено, – ответил Алексей. – Вон в тех кустах, что за тобой, должны быть доски, – и, увидев, что Горислав собирается лезть в кусты, остановил его: – Подожди, я сам достану.
Раздвинув гибкие ветви лозняка, Алексей шагнул в зеленые заросли, нагнулся и вдруг, взмахнув руками, со сдавленным криком резко отшатнулся назад, не смог удержать равновесия и грузно упал прямо в небольшую бочажину с темной водой.
Быстро схватив друга за руку и подсобив подняться, Горислав слегка отстранил его от кустарника, а сам решительно нырнул в густую листву; сделав один шаг, он остановился: прямо перед ним поперек сваленных вместе почерневших досок ничком лежало тело обнаженного мужчины.
Подойдя ближе и осторожно перевернув тело на спину, Костромиров увидел покрытое подсохшей коркой крови лицо и глубокую колотую рану, зияющую на левой стороне груди, прямо под сердцем.
Сзади послышалось прерывистое дыхание Рузанова. Не оборачиваясь, Игоревич спросил:
– Скорняков?
– Он! – охрипшим голосом ответил Алексей.
– Этого я и боялся, – тяжело вздохнул Костромиров.
Глава 16
КАНУН ПРЕСТОЛЬНОГО ПРАЗДНИКА
– С ума посходили! Это не может быть Димка! – кричала Татьяна, вцепившись мертвой хваткой в край дубовой столешницы. – Это не он! Кто-то другой! Димка вообще сейчас в Москве!
– Это Скорняков, – безжизненным голосом ответил бледный как смерть Рузанов. Он сгорбившись сидел на топчане и, прикрыв глаза, беспрестанно массировал себе виски дрожащими пальцами.
Костромиров расхаживал по комнате, куря трубку и мрачно поглядывая то на Гурьеву, то на Алексея. Густые клубы табачного дыма стелились за ним, как за набирающим скорость пароходом.
– Как это возможно?! – Татьяна обратила мокрое от слез лицо к Гориславу, словно надеясь, что он сейчас все объяснит и даже опровергнет нелепую весть о смерти Димки.
Игоревич молча остановился напротив нее, пожал плечами и опять принялся вышагивать взад-вперед по скрипучим половицам.
Некоторое время установившееся тягостное молчание нарушали только судорожные всхлипывания Таньки да скрип шагов Костромирова. Наконец Рузанов произнес, ни к кому особенно не обращаясь:
– Надо бы тело оттуда унести… там выдры могут быть всякие… крысы водяные…
Гурьева разразилась в ответ громкими судорожными рыданиями. Игоревич сморщился, как от зубной боли, и, откашлявшись, сказал:
– Трогать ничего не будем. Завтра с утра придется ментов вызывать. Это ж, похоже, убийство…
– Не говори ерунды, – все таким же тусклым голосом отозвался Алексей. – Какое убийство? Кто здесь его мог убить? Бабка Люда?
– Ну, рану-то ты видел, – возразил ему Костромиров, – или ты полагаешь, что он сам мог…
– Вот именно, – ответил Рузанов, украдкой глянув на Татьяну.
Та испуганно вздрогнула, хотела что-то сказать, но только опять принялась всхлипывать.
– Интересная версия, – слегка усмехнулся Игоревич, – даже перспективная… Только, вот, факты… С фактами она никак не состыкуется и даже прямо им противоречит.
– Какие еще факты?! – выйдя наконец из ступора, раздраженно бросил Алексей. – Опять твой индуктивный метод?!
– Логика, дорогой друг, простая логика! – откликнулся Костромиров и, обернувшись к Гурьевой, добавил: – Тань, ну прекращай, пожалуйста, рыдать! Что ты, как восточная плакальщица, в самом деле… Все мы смертны.
Эта тирада вызвала новый поток слез и рыданий, так что Горислав, махнув рукой, только еще сильней задымил трубкой.
– А может, – предложил Рузанов, – стоит вызвать сюда Вадима Хватко? Ну, помнишь, наш однокурсник, только с юрфака? Ты, кажется, одно время был с ним не разлей вода… И насколько я знаю, он теперь в Генеральной прокуратуре следователем. Пускай бы приехал и занялся расследованием самолично. Как полагаешь?
– Ну о чем ты говоришь? – поморщился Костромиров. – Он же не частный детектив, он госслужащий. И по своей инициативе никаких следственных действий проводить не властен… Да и не нужен он нам здесь.
Немного успокоившись, Татьяна достала из рукава носовой платок и, высморкавшись, спросила Костромирова:
– Тебе что-то известно?
– Возможно, – ответил тот, с тревогой наблюдая, не следует ли ожидать повторения слезного приступа.
Видя, что Танька вроде бы не собирается вновь удариться в рев, он с облегчением перевел дух и повторил:
– Возможно. Если вы готовы выслушать меня спокойно, без ненужных эмоций и бесполезных стенаний, то я готов изложить некоторые свои наблюдения и соображения.
Скрестившиеся на нем недоуменно-вопросительные взгляды Гурьевой и Рузанова снова вызвали у Костромирова грустную усмешку.
– Но прежде нам всем необходимо принять успокоительного, – добавил он, многозначительно покашливая.
Рузанов безропотно поднялся и, сходив на кухню, принес початый штоф калгановой настойки. Разлив зелье по рюмкам, Игоревич залпом выпил, подождал, пока Алексей и Татьяна покончат со своими порциями обжигающего снадобья, и, наконец, заговорил: