– А вот ее я и хочу понять. Я могу понять месть. Но вас же с этим мужиком ничего не связывало. Больше того, мы проверили все прошлые дела, их, кстати, не так много, Бирюков Эльдар Васильевич всего полтора года как работает судьей, никак вы не пересекались, хотя служили в одной группировке.
– Вся наша судебная система порочна. Никто не имеет права меня судить. Есть другой суд, Высший.
– Я уважительно отношусь к чужим убеждениям. Но ты тут, братец, не заливай. Ты в Бога веришь? Если веришь, считай меня своим ангелом. У каждого человека их пара. Черный худое подсчитывает, белый – хорошее. Я – твой белый ангел.
– Скажите, зачем я вам? Диссертацию писать? – почти в точку попал Игнатьев.
Гордеев вымученно хохотнул:
– А знаешь, я давно собирался, но все как-то дела, деньги… Чепуха всякая. Даже название придумал: "Лабиринты одиночества".
Игнатьев удивленно посмотрел на адвоката. Ему хотелось, чтобы на месте Гордеева оказался какой-нибудь зануда, тогда было бы легче, тогда он бы озлился, озлившись, замкнулся, все свелось к обычным формальностям, а там суд, и будь что будет. Откровенностей он не хотел.
– Одиночество, оно ведь разное бывает. Например, ОДИНОЧЕСТВО ПРИНЯТИЯ РЕШЕНИЯ. Или возрастное, в связи с переменой места жительства, утратой социально-культурных связей… Бог знает сколько… Но вот первое… Эйзенхауэр. Сколько человек передумал, прежде чем решиться на это в чертов день "Д". Высадка. Сотни тысяч людей на смерть. Советников кругом куча, но решение принимает все-таки один человек. А наш Николай? Ты меня слушаешь? Как он себя там на путях у станции Дно чувствовал. Россию отдать – не грязный носок скинуть… Я к тому, что мы с тобой, конечно, иного масштаба люди, но наши проблемы перед нами в полный рост ничем в наших же глазах не менее значимы… За что ты ларечника полоснул? Не за бутылку же… И опять нестыковочка. Молдаванин. Приехал на заработки. Лотяну Михай. Не вижу общего. Или тебе рыночная экономика не нравится? Ведь решение принять надо. Как?
– Хам он.
– Так просто?
– Просто. Знаете, надоело, что все, начиная от мелкого жэковского пупка и ларечника, до Государства Великого, тебя за гниду и быдло держат. Вот вы про модельные агентства говорили, про Кузнецкий мост… Я тоже раньше мечтал о собственном ателье, но ведь меня раскручивать надо. А чтобы раскрутиться в этом бизнесе, требуется либо задницу свою подставить, либо чужую до мозолей на языке лизать. Как же мне, – он кивнул на бумаги, – медалисту отважному, да чужой зад? Так что считайте – голодное детство, недостаток витаминов и все такое… И давайте не будем…
Гордееву вдруг самому стало муторно на душе. Поехать к Мишке-артисту, что ли? Пива надуться? Он почему-то вдруг вспомнил третий курс юрфака. Они тогда по пятницам прогуливали – банный день. Накануне скидывались, бросали жребий, кому водку брать, кому с утра очередь занимать в первый класс. На люкс не набиралось.
И выпало тогда буряту Леве Ермолаеву двойное счастье: и водку брать, и очередь занимать. Встал Лева в половине шестого утра и поперся к баням. Водка уже запасена была. Занял очередь. Мороз. Мужики тихие стоят, угрюмые. Вынул Лева маленькую, ткнул мужиков спереди и сзади в очереди, предложил. Капнули по чуть-чуть. Короче, когда Юрка, Борис и пара однокурсников к баням подъехали, весь переулок гудел, как развороченная медведем пасека. А Лева всем этим верховодил и, словно заправский грузин, тосты говорил.
Ладно. Зашли в баню, разделись. Обидно стало, что Лева уже того, а они еще ни в одном глазу. Сковырнули бескозырку. А бурят с криком: "Я поймаю первый пар!" – скрылся в парилке. Минут через пятнадцать, когда с одной было покончено, направились в парилку и они. Навстречу Лева пошатываясь. "Первый пар поймал". И хлобысь о мраморный пол. Поймал. Его за руки, за ноги и в бассейн. Насилу откачали, ибо сразу топором на дно пошел.
Гордеев очнулся.
– Ты сколько уже здесь? Дней десять?
– Я думал, вы считаете…
– Девять. Скоро должны вам баню устроить. Чего принести?
– Мыла хорошего. У меня от хозяйственного аллергия.
– Вот видишь, аллергия от мыла. Человек ты не такой.
– Не какой?
– Не убивал ты. Не мог.
– Ха.
– Вот тебе и ха… В штабе писарем держали. Может, ты крови боишься?
– А медаль?
– Ты думаешь, я в армии не служил? Писаря всегда первыми получали, ибо от писаря многое зависит. Офицер от писаря – в первую очередь. Это в боевых порядках, что сержант, что офицер, что рядовой – локоть к локтю. Там и отношения другие. А штаб – дело тонкое. Не всякому спецназовцу по зубам.
– А как же: "Оказал сопротивление имеющимся у него табельным оружием… был контужен… израсходовав боевой запас…"?
– Вот это вот, братец, и смущает меня…
– Ну вы даете… Сами же говорили, пять лет, пять лет…
– Ну не братве же водку покупал у ларечника? Не заливай. И потом, соседка говорит, что слышала в твоей комнате, как к тебе клиент за брюками приходил. Это же алиби, братец, несокрушимое.
– Знаете, у ментов прием такой есть: сидит он за столом, протокол на тебя строчит, вдруг повернулся неловко и ручку обронил. Она по столу покатилась да с твоей стороны на пол. Ты, как человек интеллигентный, нагибаешься поднять, а тебе пресс-папье по загривку – хрясь, и мордой на пол. Подписывай, что распивал, а то до утра здесь просидишь. А тебя девушка около метро ждет… Нет, адвокат, ты меня на этом не поймаешь. Ты и соседки моей в глаза не видел. Если бы видел, так не сказал. Другое придумал. Она ж глуха, как тетерев на токовище. Никакого алиби представить мне не может.
Гордеев задумался. Что-то здесь не так. Может, с психикой у парня не в порядке? Что же он сам себя топит-то? Неужели на весь белый свет в обиде? Народный мститель. Тогда еще интереснее.
Внутри Юры Гордеева заскреблось профессиональное. Досада. Ну никак этого парня понять не может. Какая тут защита? Впору за учебники и психоанализ снова садиться.
– Слушай, а может, ты евгеникой увлекаешься?
– Чем?
– Наука такая была. Вроде генетики наоборот. Приверженцы этого учения негров призывали стерилизовать, проституток и психов, а также людей со всякого рода недостатками. Только беда в том, кто и из каких критериев в определениях будет главным. Фашисты, между прочим, на вооружение сразу взяли.
– А я-то тут при чем?
– Так уж и ни при чем? Судья тебе не понравился? Молдаванин? А посадят, пенитенциарная система наверняка не по вкусу придется. Ларечник – хам. Следующий кто? Может, на меня бросишься? Чистильщик. Вроде бабушек, что бутылки собирают. Их санитарами жилых массивов еще называют. Скоро в Гринпис значки и униформу выдадут. Защита окружающей среды как-никак.
Игнатьев отрешенно смотрел в окно.
– Ладно. Дай закурить, что ли…
Игнатьев достал пачку, которую принес ему, некурящему, адвокат.
Закурил.
– Ты и в армии не начал? – спросил Гордеев.
– Зачем?
– Тоже верно. А я раньше курил. Был у меня такой период. Дом на главной улице. Самый большой. На чердаке голубятню построили. Школу прогуляешь, был такой период – учиться надоело до смерти, я себе каникулы устроил, – заберешься на чердак и с голубями разговариваешь. Восхищенные твоим подвигом девчонки свои завтраки на чердак таскают, а ты смотришь с высоты, у нас прямо под домом школа была, на школьный двор. Как там твои дураки-одноклассники друг за дружкой гоняются, девок тискают, нет-нет да затянешься бычком после взрослых.
Гордеев сознательно вспоминал свое детство. Очень хотелось вывести парня на откровенность. Пока все попытки наладить контакт обрывались, стоило только задеть за живое. Может быть, воспоминания детства помогут…
И в этот момент адвокат понял, что нащупал. Лицо Игоря как-то жалко дернулось, и на мгновение показалось, что он вот-вот заплачет.
Адвокат попал по больному.
Было раннее утро. Они сидели в лодке метров в тридцати от берега. Игорек рядом с мамой. Брат ближе к отцу. Из-за леса показалось солнце. Сразу на колокольне церкви вспыхнул купол.
Мама, дожидавшаяся солнца, достала из сумки книжку. Теперь можно было читать. Она не переносила рыбалку, но ездила со всеми вместе, справедливо полагая, что так для семьи будет лучше. Игорек тоже не очень жаловал рыбалку. Не понимал, как это можно часами ничего не делать и только смотреть. Он оживлялся тогда, когда начинался клев. Ему безразлично, что и как клевало. Клевал ерш – хорошо. Он клюет смело. Видно сразу. Под ногами у каждого стоял свой бидон. Туда складывали мелочь. Когда мелочи хватало, отец начинал ловить на живца. Ловля на живца больше всего претила Игорьку. Казалось несправедливостью, ведь ее, рыбу, уже один раз поймали и приговорили. Зачем же приговаривать второй раз? Ради более крупной? А брат ловил – и ничего. Правда, насаживал все-таки отец.
В тот день клев прекратился только в полдень. Отец был счастлив. Да все были счастливы. Он сходил в поселок, купил себе пива, а детям и жене лимонад. Напиток был теплый, но Игорь помнит его вкус и сейчас. Это самый чудесный лимонад "Крюшон", который он когда-либо пил.
Потом отец очень медленно собирался, и мать заметила это. Поняла. Предложила остаться до вечера. До последнего автобуса. Пусть дети побольше побудут на природе. На самом деле все делалось для того, чтобы он снова отплыл на прикормленное место и выловил еще с десяток окуней.
Это оказалось последнее лето, когда они были все вместе. Потом отец ушел к медсестре, у которой лечился в санатории. Вместе с ним ушел и брат. Так поделилась дружная семья. Из-за какой-то медсестры…
– Я устал. Давайте заканчивать, – попросил Игорь.
– Естественно. Устал. И при том, что я не следователь. Мне довольно того, что ты сам расскажешь. Не беспокойся. Мне будет нужно, я все раскопаю. Между прочим, раньше следователем в прокуратуре служил. Возьмем, к примеру, место рождения…
Следователь сделал вид, что роется в бумагах, хотя прекрасно помнил, что родился тот в Рязани, что отец военный. Ему важно было понаблюдать за реакцией. Когда адвокат предавался воспоминаниям детства, подследственный потемнел лицом, будто вспомнил что-то тревожное из своего.
– Вот… Место рождения село Канабеево Рязанской области… Дом, что ли, свой? – спросил Гордеев.
– Отец на рыбалке был, ну и мать с ним до последнего. Еле успел до больнички дотащить.
– Счастливый ты.
Игорь поднял на адвоката ставшие больными глаза.
– Две макушки у тебя. А с двумя макушками счастливые рождаются.
– Вы уже говорили.
– Разве? Это ничего. Лишний раз похвалить не грех. Отец-то военный?
– Десантник.
– Значит, у генерала Слюсаря служил. Рязанское высшее? Хороший генерал. Боевой. Афган прошел. Настоящий Батя. А вот скажи, у вас там, где служил, Батя настоящий был?
– Какое это теперь имеет значение?
– Прямое. У тебя еще усы не начали оформляться. Так? Как у телушки на махнушке. А тогда ты совсем сопляк был. Если рядом с тобой человек настоящий, и сам поневоле заразишься. Мне с командиром повезло.
– Это никакого отношения к моему делу не имеет.
Что-то тут не того, подумал адвокат, все время при упоминании о службе в армии парень кровью наливается. Вон как пальцами хрустнул. Нет, в этом простом деле не все так просто. Еще адвокат подумал о том, что больше никогда не будет брать дел вот так с панталыку. Подумал и тут же вывел резюме – будет, еще как будет. Собственно, почти все так называемые "платные дела", за редким исключением, вел с чужой подачи. Нет, были, конечно, рутинные, по долгу службы, так сказать, "бесплатные" по назначению следствия или суда, но проходили они относительно спокойно и больше из разряда бытовух. Пьяные разборки. Подросток, убивший свою мать, которая вздумала читать ему мораль после родительского собрания.
Что на сегодняшний день он может сказать парню? Что на него хотят нацепить нераскрытые "мокрые" дела. Этот "паровоз" может сдвинуть и потащить за собой такой состав нераскрытых убийств… Главное – не сопротивляется. Безучастен к собственной судьбе. А если завтра еще парочку трупов подкинут и он сознается? Нет. С такой постановкой вопроса Юрий Гордеев был не согласен. Он вообще был болезненно правдив. Потому и с женщинами не все получалось. Просто с детства объяснили, что врать по мелочи – себе в убыток. Придется все время помнить, держать в голове, что ты соврал одному, а что другому. С некоторых пор Гордеев стал чувствовать себя в этой ипостаси неуютно. В конце концов сколько можно? Кругом все строится по-иному, а он все донкихотствует. И парень этот… Надо бы настоять на судебно-психиатрической экспертизе. Чувствовал Гордеев нечто общее между собой и двухмакушечным счастливцем. Одновременно, как говаривал Ницше, ощущал, что даже самый правдивый человек в конце концов приходит к пониманию, что он всегда лжет.
– Не имеет значит не имеет, но я ходатайство следствию все-таки заявлю. Очень мне хочется диссертацию, понимаешь, закончить. Не обессудь. Если тебе собственная судьба – плюнуть и растереть, для меня обязанность. Ты ж меня понимаешь. Я тоже ни подставлять, ни лизать не хочу. Вывод: надо добиться своего другим путем. Ночи буду просиживать, каблуки по задницу сотру, но я докопаюсь до истины. Так и знай. А на жопников от искусства легче всего обижаться…
Адвокат нажал кнопку вызова контролера.
Свидание с подзащитным закончилось.
Глава 14.
То, что этот телефонный звонок был ведьминским, роковым, проявилось и в том, что раздался он в самый подходящий момент, когда Юрий Гордеев, наконец-то добравшись домой и перехватив кое-что в холодильнике, стоял перед вечерним окном своей крошечной квартирки, смотрел, как поется в романсе, на догорающий закат и с грустью думал о своей печальной доле на любовном фронте: вот, мол, какая незадача; при такой напряженности в работе очень сложно, а порой и невозможно развивать милые, регулярные отношения с красивыми, нежными и обидчивыми девушками, там опоздал, там встречу отменил, там цветы забыл купить – вот и пропала Дульцинея. И Лариска не звонит уже целую неделю. Тоже обиделась. Может, Светлане напомнить о себе? Нет уж… Истерики мне сейчас ни к чему. Можно, конечно, завалиться, как снег на голову, на тихо улыбающуюся Маринку. Если она замуж не выскочила. Такие сразу выскакивают. Как только разведутся, тут же опять. Не звонить же, в самом деле, проституткам по вызову? Хотя… Все-таки интересно, как далеко прогрессировало мастерство профессионалок? Чем они привлекают настоящих ценителей? Или свежих юных дилетанток завозят? Эдаких розовощеких, наивных отроковиц-пейзанок?
И точно в этот момент и раздался звонок!
Гордеев зверем заметался по квартире, пытаясь определить источник звонка, но не сразу нашел телефонную трубку, завалившуюся в диване за пуфик.
– Юрий?.. Извините, я не знаю вашего отчества, – проворковал нежный девичий голосок. И что-то в нем знакомое. Показалось, наверное. – Не удивляйтесь, пожалуйста, что я так нахально звоню вам домой.
– Что вы, очень приятно, – не соврал Гордеев.
Но на всякий случай, по профессиональной необходимости, прижимая трубку к уху плечом, подключил диктофон и включил запись. Что-то щелкнуло.
– Нас подслушивают? – хихикнула незнакомка. – Ну и пусть. В моем звонке нет и не может быть ничего предосудительного. Я обращаюсь к вам по делу. Ведь это вы занимаетесь кинокартиной "Отелло"?
– Откуда это вам известно?
– Неужели вы меня не узнаете? Мы же знакомы с вами. То есть виделись. Случайно.
– Что-то, кажется, припоминаю…
И Юрий понемногу вспомнил черные зеркала мрачного лабиринта и ярко освещенный островок гримерки опять-таки в зеркалах, где отражается прекрасное, милое и одухотворенное лицо актрисы, которую он потом так нечаянно видел на просмотре у Локтева.
– Вам по работе, видимо, приходится встречаться со множеством людей? Я вас хорошо понимаю. Все стираются в одно…
– Нет, я хорошо помню вас! – горячо заверил ее Гордеев. – Честное слово! В доказательство могу даже описать. В подробностях. И деталях.
– Фу. Вы намекаете на грим? Так это случайность. Доснимали крупный план. К монтажу.
– Как мне обращаться к вам? По имени?
– Я не скрываю своего имени. Но близкие люди называют меня по-домашнему – Лика. А по паспорту я Лилия Никитична. Похожа?
– Я должен называть по-паспортному?
– Ну… Если мы познакомимся ближе… Вот если бы вы сейчас могли выйти на улицу.
– Куда? Я буду через мгновение!
– Судя по телефонному номеру, вы не близко. Давайте-ка через часок на бульваре. У Никитских ворот. Но не у пушкинской церкви. Там теперь просто давка. А прямо под памятником. Там, кажется, Тимирязев стоит? Рядом с ТАССом. Что-то я его имени не помню. А припарковаться сможете не доезжая. У Музея восточных искусств всегда найдется местечко.
– Сверим часы!
– Через шестьдесят минут! Я жду!
Юрий бросился в ванную, на ходу срывая с себя рубашку. Под душем выбрился с особой тщательностью, намазался всякими кремами, спрыснулся дезодорантом.
– Охмуреж начинается с аромата, – весело подмигнул сам себе в зеркало. – Наши самки – это те же бабочки. Потому так и называются. Они летят на запах.
Рубашку выбрал кремовую, галстук с золотистыми лилиями (между прочим, подарок ненасытной Мариночки), запонки выбирать не пришлось – желтого металла, как написал бы в протоколе Борис Антоненко, были единственные.
Бархоткой полирнул туфли. И остался очень доволен собой.
Машина, будто предчувствуя веселое и приятное развлечение, с легким урчанием выкатилась на проспект и влилась в широкий поток спешащих в центр города.
И действительно, у Музея восточных искусств оказалось свободное место. Гордеев задом протиснулся и встал в общий ряд, заехав левыми колесами на тротуар.
И он не видел, как на противоположной стороне бульвара в это же мгновение из притормозившего черного джипа выскочила Лика, оправила короткое платьице и побежала через дорогу прямо перед машинами.
Небо еще светлое, но солнца уже нет. Оглушительная жара спала. Только от раскаленного асфальта все еще пышет.
А на бульваре под листвой на песочных дорожках прохладнее и дышится легко. Все скамейки плотно заняты. Тут и замученные жарой и суетой приезжие отдыхают с чемоданами на коленях, жуют что-то, доставая из кульков. Тут и веселые компании развязных парней – разлеглись на газоне с батареей пивных бутылок, хохочут, как дикари, бесцеремонно разглядывая снизу ноги проходящих мимо девиц.
Гордеев с удовольствием вспомнил, как и он совсем, кажется, недавно вот так же… И подносы, сплошь уставленные полными пивными кружками, и тарелки, доверху засыпанные розовыми горячими креветками… И милые подружки…
На голове многострадального памятника голуби дерутся за место на лысине.
– Добрый вечер! – Перед Гордеевым появилось "мимолетное виденье". – Вы не меня ждете?
В легком сиреневом платье Лика была просто неотразима!
– Вас! – громко заявил Юрий, просто пожирая сияющую Лику восторженными глазами.
И тут его посетила она гениальная мысль! Но с таким чудовищным опозданием! Как было бы уместно преподнести ей букетик цветов! Но поздно! Она уже здесь.