Ближе к вечеру, когда показалось, что они выполнили дневную норму, приехал хозяин. Молча прошелся по фронту работ, ковырнул стеком аккуратно уложенный дерном бруствер и остался доволен.
– Сука, хебье сменил, не хочет в пятнах от российских мозгов ходить, – выдавил Эдик.
Значит, не смирился. Значит, на него еще можно рассчитывать. Значит, все те унижения, через которые этому парню удалось пройти, не вытравили из него главного – человеческих чувств, пусть с ошибками, пусть не по библейским заветам… А кто их знает, эти заветы? Кто может перечислить все десять заповедей? Все твердят про жену ближнего, а того не знают, что спор этот не носит сексуального оттенка и ничего общего с нашими сегодняшними представлениями не имеет. Сказано же там, что не возжелай дома ближнего своего, ни осла, ни раба. И только в последнюю очередь – жены, ибо приравнивалась женщина к имуществу.
– Спокойно, Эдя, если выйдем отсюда живыми, прихватим одного такого, бутылку ему в очко засунем, да и тюкнем по донышку камушком. Пускай к своим в деревню пешком идет.
Эдя расплылся в улыбке.
– Что, свини, щеритесь… – заметил его возбуждение прибалт.
Пленники опустили глаза, чтобы, не дай бог, выражением не выдать собственного настроения. Прозвучала команда, и их повели обратно в селение. Эдик еще не знал планов своего товарища, но невольно заражался настроением, словно от того исходили невидимые волны. Да и походка у товарища как будто изменилась. Тверже и уверенней стала.
– Тебя как зовут-то? – спросил он и сам удивился: почти месяц вместе, а так и не узнал имени старожила. Впрочем, тот ни разу не выразил желания познакомиться. У старожила же были собственные соображение, по которым он не представлялся, не говорил о родине и близких. Но теперь решил сказать.
– Николай.
– Откуда?
Николай помедлил, словно взвешивая про себя, говорить или нет. Решил, можно.
– Москва.
– Вот это да… Мы ж земляки! Я из Владимира.
– Земляки, – хмыкнул Николай. – Скажи еще – родственники.
– Нет, в самом деле. У нас в полку чуваши, башкиры, Пермяки, из Владика даже. Ближе тыщи верст никого. Один попал. А ты все равно что наш, владимирский.
В этом была определенная логика.
На ужин дали по миске макарон со свиной тушенкой. Оба раба не знали, откуда у хозяев появилась тушенка, но догадывались, что так распорядился хозяин – кормить как следует. Кому нужны на строительстве укреплений доходяги? А тушенку, скорее всего, отбили у наших. Умные снабженцы еще в афганскую войну придумали снабжать наших бойцов свининой, чтобы те не выменивали у местного населения продукты на тряпки и дешевую электронику. Чтобы не было фактора общения.
Поели. Николай достал в углу из-под тряпок консервную банку.
– Слушай, покажь, чего там у тебя, а? – попросил Эдик.
Николай отогнул крышку и выпустил на ладонь сороконожку. Поднес к слуховому окну. Насекомое приподняло переднюю часть туловища, помахивая в воздухе десятком лапок.
– Цирк. Приветствует? – удивился Эдик. – А я ночью все думал, чего ты копошишься. А это вона что…
– Я с ней уже третий месяц. У бывших хозяев сырой подвал был, я и прихватил. Кто знает, где и с кем окажешься. Если бы и ты сдвинулся, с кем говорить?
– И не подохла тварь…
– Я ее на теле перенес. Весной шли, еще снег был, думал – замерзнет. Сунул под рубаху. Она все дорогу тихо просидела не шевелясь. А могла бы защекотать… – хмыкнул Николай.
Сороконожка освоилась в свете заходящего солнца, скудный луч которого на излете пробился в маленькое слуховое окошко подвала. Поползла по запястью, и снова перед ней встала дилемма – под фуфайку или сверху. В этот раз выбрала под.
– А теперь, Эдик, слушай меня внимательно. Артиллерию слышал? Гаубицы долбят. Не иначе сто пятьдесят вторые. Значит, идет крупное наступление. У этих такого калибра отродясь не было. Они, засранцы, реквизировали зенитки из бывшей противолавинной службы и рады были до обсеру. А это наши. Вывод – наступление. Если хорошо им задницы поджарят и правильно техникой распорядятся, могут на плечах верст двадцать махануть. Теперь смекай: если здешние запаникуют, нас всех тут положат, кто истощен и идти не может. С ногами у меня туговато. Ты за две недели еще не все растерял, а мне большой переход сразу в цепочке не осилить. Значит, по дороге грохнут. Сегодня мой день. Наш. Пойдешь со мной?
– Спрашиваешь, столица…
– Не хорохорься. Если нарвемся на шибко религиозных – кранты, если из нашего села – тоже кранты. Одна надежда на чужих. Захотят ли взять? Вот в чем вопрос.
– А если вообще к своим выйдем?
– Это только в кино бывает. Не кисни. Один шанс все-таки есть. На него и надейся. Но уж лучше в поле или в горах и на свободе пулю схлопотать, чем колуном от неумытого рыла по башке получить.
– Или чтоб тебе пилили… – тихо согласился Эдик.
– Это особый разговор. Она у меня первая в списке.
Николай оторвал крышку консервной банки, пошарил в карманах и достал два камня, которые подобрал еще на рытье окопов. Один дал Эдику.
– Разогни шов и заточи края, – кивнул он товарищу.
– Они ж и так острые…
Николай усмехнулся:
– Знаешь, как раньше ворье делало? Возьмут монетку, расплющат ободок с одной стороны и заточат так, что не хуже бритвы. Сумку или карман располосовать – раз плюнуть. Если засыпался, урони монетку, и никто внимания не обратит, монета и монета валяется. Мало ли. А с бритвой возьмут – вот тебе и применение технических средств. Даже медяки точили. Металл мягкий, но с умом выправить, и на один-то раз хватит, а больше и не надо. Выбирали же. Не попусту чиркали.
– И откуда ты все это знаешь? Сидел?
– Я – нет, а двор наш через одного с этой гостиницей пятизвездочной познакомился… Ладно. Часа через два уснут, я начну в люк барабанить. На двор попрошусь. Тут мы и начнем.
– А выпустят?
– Если бы в яме сидели, ни за какие коврижки, а мы, считай, под ними, дома. Скажу – понос прошиб. Охота им нашу вонь нюхать.
– А потом куда?
– Потом по жопе долотом…
– Я серьезно. Местность незнакомая. Под тентом везли.
– За сортиром у них проволока ржавая вся. Ее руками порвать можно. Порвешь и дуй между заборами. Там у них водосток. До холма. Дальше не суйся. Мины. И меня жди. Я поведу.
– Через мины?
– Я и ставил… Вот, браток, почему мне первая пуля. Ни за что не поменяют и в живых не оставят.
Замолчали. Слышно стало только дыхание да поскрипывание жести о камень. Метал затачивали до бритвенной остроты.
Самый томительный час провели в молчании. Эдик хотел было поделиться собственными мыслями, но Николай грубо оборвал его. Пусть каждый перед этим моментом, перед моментом "или – или", подумает о своем. Впервые за много месяцев раб позволил себе вспомнить…
Речка Крапивка. Солнце. Шмели над луговыми цветами. Он с братом и отцом на берегу. Отец объясняет им, почему нужно подходить к воде очень осторожно – голавль. Рыба в летнее время охотится на насекомых, неосторожно приближающихся к кромке воды и неба.
Да. Для них все, в чем они живут, небо, будь оно и полтора метра от земли. А на самом деле, вдумайся, для птиц оно одно, для насекомых третье, а человек даже в космос вышел. Теперь это тоже его небо… Зачем немытым космос?.. Какая там Урга – территория любви?.. И они легли на землю и подползли под невысокий бережок. Осторожно взмахнули удочками без поплавков, на крючки были насажены кузнечики. И забросили. Кузнецы, распластав крылья по воде, крестами уносились по течению… И вдруг – бац! И кузнеца утащил жадный рот. Не моргай, подсекай…
Николай вспомнил то летнее утро, отца, брата в позорной панамке, за которую их всегда во дворе дразнили, и ему стало до боли его жалко. Расправились ли с ним? О могуществе этих людей, по вине которых он оказался здесь, Николай догадывался и ничего, кроме глухой злобы, к ним не ощущал. Все чувства на уровне насекомого: позволил себе посягнуть – получи. Получат.
Прошел еще час. Николай пошевелился. Сразу же встрепенулся Эдик.
– Пора?
Эдика трясло.
– Дай руку, – попросил Николай, и Эдик протянул.
Николай перехватил ее за запястье, взмахнул крышкой. Эдик попытался вырваться.
– Если дернешься, пропадем. Не стучи зубами. За километр слышно.
Он поднялся на две ступени и тихонько постучал по крышке люка.
Николай отогнул доску пола, достал пакет и сунул за пазуху.
– Эй, хозяин, открой по нужде… Хозяин… Навалю… Живот у меня. Съел что-то… Открой, не могу…
Николай застучал настойчивей. Наверху раздался голос прибалта. Люк приоткрылся, и вниз посветили. Раб согнулся и застонал, попробовал взобраться по ступеням. Наверху посовещались, потом в проеме показались ноги спускающегося хозяина. Этого ни один, ни второй беглец не ожидали. Приходилось импровизировать, а импровизация в таком деле, как побег, вещь, сводящая шансы на успех к нулю.
Николай схватил хозяина за ноги и рванул вниз, одновременно зажал рот рукой и поднес к глазам тускло сверкнувшее железо крышки.
– Один звук – и ты в гостях у Аллаха…
Николай кивнул Эдику, и тот перехватил хозяина.
Николай начал подниматься по лестнице. Лампу он предусмотрительно держал за спиной. К счастью, прибалт убрался в комнату. Николай снял со стены веревку и кинул вниз.
– Свяжи… – коротко бросил он, памятуя о том, что может произойти в случае их поимки жителями этого селения. Самое главное для него было сохранить жизнь. Он чувствовал свое предназначение и хотел его выполнить до конца, а это означало жить, жить хотя бы несколько часов, дней, недель…
Они вышли во двор. Не говоря ни слова, Николай показал Эдику в сторону сортира и подтолкнул.
– А ты? – шепотом и стараясь унять дрожь в голосе, спросил товарищ.
Он очень боялся остаться один. Без этого угрюмого, больше похожего на зверя человека ему не выжить.
– Иди, сволочь, рви проволоку… – еще раз толкнул в спину Николай, и Эдик сделал несколько шагов вперед.
– Иди…
Николай посмотрел на небо. Как хорошо, что сейчас не полнолуние и серп луны показывался между облаков только на несколько секунд.
Он направился к пристройке, где жила ТА женщина.
Женщины, да и мужчины, у которых в семье случилось большое горе, не спят ночами. Не спала и исполнительница казни. О чем она думала? Может, о своем муже, брате, детях? Николай не знал, да и знать не хотел. Его на эту войну не приглашали. И она эту войну не затевала. Оба они были ее рабами. Но она свободным рабом войны, он – пленником. И потому незримая черта неравенства делила их общее человеческое сущее на две части, на две чаши. А весы колебались вне зависимости от них самих. Сегодня на чаше Николая было больше.
У входа стоял бак с водой. Эту воду он наносил сам. Ее использовали, чтобы поить птицу. Николай отвернул кран, и она побежала в выдолбленную ложбинку. Когда воды наберется с небольшое озерцо, звук падения струи станет ясно слышен в тишине ночи.
Не успело собраться достаточное количество, как кто-то тронул его за плечо! Николай захватом с поворота бросил неожиданного свидетеля на землю и, взмахнув крышкой банки, полоснул по тому месту, где должно было находится горло. Человек без крика повалился на землю, и в тишине забулькало. Человек с перерезанным горлом заперхал, выбрасывая вверх фонтаны черной, блестящей крови.
– О, господи… – прошептал Николай.
Это был полоумный Женя.
Но осознавать содеянное времени у него не было. В темноте угасает зрение, развиваются другие чувства. Николай услышал, как скрипнула кровать.
Женщина услышала непонятный звук на пороге.
Их отделяла друг от друга только ситцевая занавесь на двери.
Капала в ложбину вода.
Булькала кровь.
Женщина вышла. Увидела непроглядную черноту ночи. Почувствовала запах двора. Разошлись облака, и молодой месяц осветил двор. Длинные тени тянулись по земле, причудливо преломляясь и создавая фантастический лабиринт. Все они были неподвижны. Все, кроме одной. Эта тень раздробилась и накрыла ее.
Это было последнее, что увидела женщина на земле.
Глава 10.
В длинной мрачной подворотне по пути с улицы в следственный корпус Бутырского следственного изолятора, в зале, где принимают передачи, родственники и друзья задержанных обменивались новостями, готовили передачи, записывались в какие-то очереди. Древняя старуха, видать помнившая еще дореволюционные порядки, шамкала беззубым ртом и все спрашивала у каждого проходящего:
– А погонят-то их, чай, по Владимирке? Завсегда тут гнали. И сейчас… Соколика-то мово…
– Куда гнать-то будут? – смеются над ней молодые бычки с бритыми затылками.
– Знамо дело, – поучает их бабка, – в Сибирь, на каторгу… Мой-то соколик соседу… душу отпустил. Грех на себя принял. Прости его, Господи, и помилуй…
– Муж? – мимоходом поинтересовался Гордеев.
Он хотел обрадовать старушку известием, что таких престарелых, как правило, отпускают под подписку. Да и осуждают… Как малолетних.
– Прапраправнук! – обрадовалась и зашевелилась старушка, почуяв в Юрии чиновного человека. – Такой умница! Такой добрый! И вот – на тебе! Не сдержался! Это у него в крови! И папенька-то мой, и муженек мой крутенек был, раскулачивали всю губернию! И сынок три войны прошел, скока кровищи-то пролил! И финской, и германской, и корейской… Страсть. Внучок тоже – и Вьетнам прошел, и Анголу. Весь род у нас такой. Ты бы заступился за него, а? Молодой он совсем. А сила играет. Его бы на войну, а тут… Уж я бы… Я бы помолилась за тебя. Я уже скоро перед Богом стану. Дойдет моя молитва. Вот те крест!
То, что Гордеев не проскочил равнодушно мимо, что выслушал деревенскую столетнюю бабку, издалека приковылявшую на защиту своего крутого дальнего потомка, обратило на него внимание всех собравшихся. Те, что давно тут или не в первый раз, конечно, сразу распознали в нем официальное лицо. Хотя бы по тому, что он без сумки с передачей, что он, никого ни о чем не спрашивая, сразу направился к ступенькам в следственный изолятор, по уверенному и спокойному выражению лица. Он был человеком с другой стороны баррикад. А новенькие потянулись поближе, послушать, что посоветует, что подскажет опытный человек?
– Бог поможет, обязательно поможет. – Гордеев погладил руку старухи. – И люди добрые не оставят в беде.
– Не оставят, – сразу заплакала старуха. – Люди добрые… Они все простят. Он же не со зла… А по надобности. По бедности нашей. По нищете. Вот и позарился. Дело-то молодое… Кровь играет!
– Вы знаете, куда передачу сдавать? – поинтересовался Гордеев.
– Да она тут уже неделю кантуется, – угодливо сообщил верткий и чумазый цыганенок. – Один день на станции милостыню собирает, с другими старухами дерется, а потом тут сидит. И всем плачется.
– Кыш отседа, кыш, чертененок! – старуха замахала на него руками. – А то перекрещу!
– На мне крест есть! – показал цыганенок. – А на тебе нету! Крест покажи! Покажи крест!
– Заберите ребенка, – строго приказал Гордеев толпе слушателей, собравшихся вокруг него. – Ну-ка, брысь, пока я тебя не отправил в приемник-распределитель!
– И мент – нехристь! – взвизгнул цыганенок. – Мне мамка говорила, что они бесы!
– Уберите ребенка! – повторил Гордеев.
Нахальный цыганенок исчез, а толпа осуждающе, исподлобья оглядела Гордеева с явным недоброжелательством.
– Чужой ты человек, – отвернулась от него и шамкающая старуха. – Не любишь детей.
С неприятным осадком на душе Юрий поднялся в следственный корпус.
Каземат он и есть каземат.
А вот, наконец, и мрачный широкий, как зал, коридор, выкрашенный зеленой масляной краской. По обе стороны почти квадратные двери, за каждой из которых отдельный кабинет для допросов.
Адвокат Гордеев представился ответственному дежурному по корпусу, и тот провел его в кабинет к Антоненко.
– Присоединяйся. – Борис, по всей видимости, уже давно беседовал с обвиняемым.
– Привет! – Юрий сел на стул и снова, как и в прошлый раз, бросил Игорю пачку сигарет.
Уставший Игорь Игнатьев, расслабленно сидевший у стены напротив следователя, благодарно улыбнулся адвокату, сверкнув под лампочкой голым белым затылком.
Следователь недовольно хмыкнул, но промолчал. Продолжил прерванный допрос:
– Ты по-прежнему утверждаешь, что нанес потерпевшему единственный удар?
– Смертельным был единственный удар, – уклончиво ответил Игнатьев, поглаживая наголо стриженную голову своими тонкими музыкальными пальцами.
– Хорошо, – задумался Антоненко. – Давай-ка отработаем мотивировку преступления. Месть… Мне это не кажется убедительным. Ну… Во-первых, ты не знал судью. И не мог знать. Это очевидный факт.
– Я же говорил, что мстил не за себя, а за друга.
– За какого? За того, которого тут же отпустили в зале суда? Во-первых, ты даже не знаешь его имени! И адреса не знаешь. А во-вторых… Жестокий суд! Вы только подумайте! Это же надо? Дяденька своровал, а его!.. – иронически "возмутился" Антоненко. – Судья-изверг… освободил в зале суда! Ну как тут остаться равнодушным? Да у любого человека вскипит! Вот наш добрый молодец и решил мстить. Тут же! Не отходя от кассы! – Борис был возмущен тем, что его принимают за дурака. – За что ты мстил? Кому?
– Я уже говорил. В его лице я мстил всей системе. Экономической, политической…
– Ты хочешь пройти по политической статье? – усомнился следователь. – Диссидентское время кончилось.
– Мне все равно. Я убил судью Бирюкова. И в любой момент могу доказать это.
– Валяй! – милостиво разрешил добрый следователь. – А мы с радостью тебя поддержим.
– Разрешите и мне вопрос задать? Согласно статье пятьдесят первой процессуального Кодекса, – вклинился Юрий Гордеев. – Мне бы хотелось установить последовательность событий. Игорь Всеволодович… Я правильно вас называю?
– Да.
– Скажите мне, пожалуйста, как вы оказались в зале суда? Что вас привело? Где вы были до этого? С самого утра, если можно. Как можно подробнее. Тут может оказаться решающим любой мелкий факт, любая деталь.
Игорь встревожено взглянул на адвоката и замер в напряжении. Невооруженным глазом можно было легко заметить, что он испугался чего-то и мучительно соображает, продумывает, просчитывает.
– Вас что-то беспокоит? – подчеркнул ситуацию Гордеев специально для Бориса.
Но тот, не обращая внимания на окружающее, будто все это нисколько его не касается, увлеченно листал материалы дела, всем своим видом выражая невмешательство в процесс общения обвиняемого со своим защитником.
Гордеев только хмыкнул разочарованно. И снова обратился к Игнатьеву:
– Я помогу вам. Вы проснулись в совершенно гадком расположении духа. Так?
– Нет. Я хорошо помню это утро. После того, что случилось, я перебрал весь день по косточкам, как говорится.
– Получается, что вы совершили этот… поступок без предварительного умысла.
– Почему?
– Потому что иначе вы бы с самого пробуждения, зная, что сегодня произойдет что-то ужасное и важное, обращали бы внимание на знаки судьбы, на мелочи, в которых бы мог открыться замысел рока. Так?