Встреча не разочаровывала меня. Она была сочной, чуть полной женщиной с большой, свежей еще грудью. У нее и правда был выпуклый живот, и по нему стекали капли пота, который появляется, если вы вожделеете. Она вожделела. Я спускал ей на живот, и размешивал свое семя в ее поте. Венере нравилось. Она набирала в рот огня и, словно факир, сплевывала им в мой пах. После чего слизывала все до последней искорки. Я держался, сколько мог, но всегда кончал первым. Это-то и отличало Венеру от смертных женщин. Им я никогда такого фокуса не позволял. Старался до последней черты. Иногда это раздражало Рину. Ну, если в виде исключения ей хотелось быстрого секса. Она визгливо упрекала меня в том, что я вожусь с ней, словно хирург с трупом в анатомическом театре. Заткнись, расслабься и кончай, говорил я. Согласись, что, как и хирург, я в совершенстве знаю устройство твоего тела, возражал я.
Эту карту ей крыть было нечем.
Она затыкалась, расслаблялась и кончала.
8
С Луной все представлялось иначе.
Ведь Луна всегда представлялась мне худощавой испорченной девицей, ну, вроде одной из моих студенток, с которыми я никогда не спал. Жену это раздражало. Она не верила, и утверждала, что я или осел, или лгун. Правда, поначалу, когда она убедилась в том, что я Действительно не трахнул ни одну из своих студенток, привлеченных имиджем писателя и затворника, – выбирающегося из своего городка на Днестре почитать лекцию-другую раз в неделю в Кишиневе, – то решила, что я просто поднимаю свой рейтинг. Это, как и вообще любое рассчитанное действие, внушало ей омерзение.
Ты словно девка, которая торгует своей девственной плевой, – бросала она мне.
Не потому ли ты так зла, что потеряла эту плеву в неполных тринадцать? – спрашивал я. – И сама не помнишь, с кем и как?
Заткнись, – рычала она разозлившись, а из-за чего, один Бог ведал, Бог, да Луна, с которой эта сумасшедшая иногда переговаривалась по телефону.
Я не утрирую. Иногда Рина брала трубку телефона, набирала один, ведомый лишь ей, номер телефона, и просила позвать к телефону Луну. После этого она, клянусь, разговаривала. Более того. Я клянусь, что слышал голос ее собеседницы. Ровный, приятный, и слегка металлический.
Если бы Луна умела разговаривать, она бы говорила именно так.
Выкладывай, подружка, – говорила жена, и, многозначительно глядя на меня, отворачивалась.
О чем они говорили, для меня особого интереса никогда не представляло. Я просто выходил из спальни, отгоняя от себя мысли о том, что слышал чей-то голос, и шел на веранду. Там выпивал, или глядел на снег, покрывший Днестр и леса, и городок, и мир, и душу мою бессмертную, и пытался понять, почему я живу с этой сумасшедшей. Дело, конечно, было не только в том, что и я часто вел себя как сумасшедший.
Хоть Рина и говорила всегда, что это не больше чем поза и рассчитанный маневр, но я порой и в самом деле поступал необдуманно.
Например, этим утром.
Я думаю об этом, глядя на простыню, которая, против обыкновения, не режет мне глаза своей белизной. Ну, это и понятно, почему.
Простыня – красная.
Бледно-красная, словно Венера перед самым рассветом. А он вот-вот наступит.
Так что я вновь гляжу в окно, и вижу там тень Луны. Испорченная девица с папироской в мундштуке, и в наряде под двадцатые годы. Вот как выглядела бы Луна, прими она обличье земной женщины. Я мечтал иногда об этом. Еще мне казалось, что я испытаю наивысшее наслаждение, когда она потеребит меня своим ледяным языком. Всосет в рот, полный прохладных медяков, которыми оплатили Харону свое путешествие сотни тысяч античных бедняков. Представляя, как мое естество протискивается между прохладным металлом и горячими щеками шлюшки с небрежным взглядом Анаис Нин, я распалялся. Ох уж эти шлюшки двадцатых годов! Звезды немого кино, подружки Миллера, проститутки в роскошном неуклюжем белье. У меня встает, стоит мне увидеть задницу 20-хх годов. Ее изображение, вернее. Ведь все настоящие задницы той эпохи давно уже истлели. Приходится довольствоваться фотографиями, фильмами и воспоминаниями очевидцев.
Но я успевал, думая о них, разрядиться в пустую и мокрую постель, где лежал без сна один, без жены, или какой любой другой женщины.
Их я, конечно, в дом приводил, хоть это и было чревато.
Невероятно терпимая к проявлениям распущенной сексуальности в строго допустимых для этого местах и ситуациях, моя женушка ненавидела измены. Так что, если мне хотелось полакомиться чужой задницей в нашем доме, приходилось ждать отъезда Рины. На вопрос, какая часть женского тела значит для меня больше всего, я отвечал не раздумывая. Задница.
Хотите получше узнать женщину – узнайте ее задницу.
Рина, правда, никогда мне не верила. Она утверждала, что я просто-напросто скрываю свое недовольство ее маленькой грудью. Она всегда была недовольна и всегда держала меня в состоянии постоянного напряжение. Она называла это "беспокоящие бомбардировки". Она и правда беспокоила меня бомбардировками моих к ней привязанности и честолюбия. И если первое за время нашего брака превратилось в какую-то странную, болезненную зависимость, то второе меня вовсе покинуло. Тем более, что я, как и полагается всякому писателю, отписавшему свое, занялся тем, чем пишущему человеку заниматься противопоказано.
Я стал рефлексировать и думать о том, как нужно писать, почему я этого не делаю, когда начну делать, и тому подобное.
Совершенно зря, конечно.
Как и в случае с сексом, писательство требует лишь отдачи делом.
Так что, утратив способность писать, я вцепился в то единственное, что у меня осталось.
А оставалось у меня немногое.
Только секс.
9
Той ночью я проснулся в окровавленной постели.
Проснулся с невероятной эрекцией и смутными воспоминаниями о каком-то печальном происшествии, заставившем меня встать с кровати и подойти к окну, и встать напротив одинокой Венеры. Я чувствовал сильный страх и сердцебиение: из таких, от которых слабеют ноги и пропадает всякое желание бороться за свою жизнь. Должно быть, так бьется сердце у жертвы в чаще, когда она замечает пристальный взгляд хищника и понимает, что все потеряно. Такие передачи обожала смотреть по ТВ моя жена. После этого я, к счастью, глянул вниз, и сердце мое успокоилось. Моя феерическая эрекция поражала небеса, мой кол подпирал, словно кариатида, мои ребра, а они, из-за накаченного преса, видны лишь на самом верху тела. Я поразил сам себя. Конечно, мне сразу же захотелось секса.
Слов нет объяснить, как я хотел в этот момент женщину.
Глядя в окно, на зеленеющие берега Днестра вдали, над которыми повисла тускло мерцающая красная звезда, я начал выкликать женщину всей силой своего естества. Я вспоминал всех своих любовниц, я вырисовывал мельчайшую черточку тела каждой из них, я лепил их, словно язычник – божка из глины. Я хотел, чтобы хотя бы одна из них пришла ко мне в это утро. Я чувствовал жажду, я мечтал вломиться между нежных и мягких женских ног, инстинкт насильника вспыхнул во мне. Если ты есть, взывал я мысленно к Богу, то пошли мне женщину и я сделаю ради тебя все. Если и ТЫ есть, молчаливо кивал я Дьяволу, стоящему за другим моим плечом, и бог не захочет помочь мне, пошли женщину ты, и я буду твоим верным слугой. Дай мне. Женщина. Вот что мне нужно было этим утром. Но Дьявол молчал и я, обернувшись, видел за своим плечом лишь пустоту. Лишь тогда я понимал, что он стоял вовсе не там. Дьявол переглядывался со мной в обличье Венеры. Что же. Я мысленно напомнил об условиях договора и пожал плечами.
Ровно в эту же секунду зазвонил телефон.
Никаких сомнений в том, кто именно вызвал этот звонок, у меня не возникло. Я подошел к тумбочку у кровати, и, смахивая что-то потекшее из носа – видимо, это была кровь, и именно ей я запачкал простыню ночью, такое случалось, у меня слабые узкие сосуды, – протянул руку наугад. Уронил трубку. Чертыхнулся.
Не чертыхайся к ночи, – сказал тоненький голосок.
Не поминай всуе его имя к ночи, – сказал он.
Сейчас уже утро, – сказал я.
Пусть и раннее, – сказал я.
К тому же, никакого Его нет, – сказал я.
Она недоверчиво хмыкнула. Я мысленно согласился. Кто, как не он, Дьявол, чье имя не стоит поминать в ночи, послал мне ее? Люба – а это была она – вздохнула. Я буквально видел, как она заложила ногу за ногу. Она была моей любовницей. Моей Бывшей любовницей. И звонила мне впервые за четыре с половиной года. Нужно ли говорить, что у меня отпали какие-либо сомнения в реальности существования того, чье имя мы боимся называть в ночи? Не было никаких сомнений. Сам Дьявол послал мне ее. А что же Бог? Неужели объявится еще одна женщина, подумал я, и переступил с ноги на ногу. И только тут почувствовал, что на полу мокро.
Ты не звонила очень долго, – сказал я.
Я думала, что никогда не позвоню, – сказала она жалобно.
Но что-то толкнуло тебя сделать это, – выжидающе сказал я, терпеливо ожидая подтверждения.
Верно, – сказала она.
Ты слепил из воска мою фигурку и сунул ей между ног мобильный телефон? – спросила она.
Ты никогда не шутила достаточно удачно для того, чтобы я рассмеялся, – сказал я.
Ты никогда не был достаточно вежлив для того, чтобы спросить меня о причине звонка, – сказала она.
Верно, – сказал я.
Я просто говорил "приезжай" и ты приезжала, – вспомнил я.
Я приезжала, и мы трахались, – сказала она.
Ты приезжала и мы трахались, – сказал я.
Снова переступил с ноги на ногу, пытаясь понять, почему пол мокрый, и прислушался. Она, конечно, была пьяна.
Приезжай, – сказал я.
Ох, милый, – сказала она.
А, ну да, – сказал я.
Большая часть свободного времени Любы уходила на то, чтобы избавиться от болезненных зависимостей. Алкоголь, сигареты, иногда наркотики, ну и я. Порой мне это льстило, иногда безумно раздражало. Особенно в те дни, когда у меня не было женщины, и я буквально шаманил на то, чтобы хоть одна из них появилась в утро моих невероятных похмелий и эрекцией. Люба была рослой, сумасшедшей оторвой с огромной грудью пятого размера, что порой служило ей поводом для рефлексии. Исключительно во время пьянок, конечно. Напившись, она причитала над тем, что из-за груди мужчины считают ее шлюхой, тащат в постель на раз-другой, и бегут от серьезных отношений, потому что не верят в их возможность с женщиной с Таким Бюстом. Иногда, впрочем, я подозревал что она страдала бы от груди первого размера не меньше, а то и больше. Она вытворяла безумные вещи – опять же, благодаря алкоголю, – и иногда спала с тремя-четырьмя незнакомыми мужиками за день. Но деньги у нее водились, их регулярно снабжал дочь папаша – владелец трех самых модных коктейль-баров города. Так что в нашем городе Любе легко прощали то, за что другая, менее состоятельная, девушка, давно бы очутилась за бортом общественного мнения. У нее были плотные, красивые ноги. И почти не было живота. Глаза у нее все время блестели, а волосы были черными и жесткими. Кажется, я ничего не упустил? Ах, да.
Она была влюблена в меня.
По-настоящему. Так что лет десять назад, когда я вернулся в Кишинев из Стамбула в статусе признанного писателя, и стал склеивать разбитое сердце влагалищными соками, которые жадно черпал между ног самых разных женщин своего городка, Люба даже пробовала жить со мной. Конечно, из этого ни черта не получилось. Я не жаждал верности и не мог дать ее. Люба страдала из-за этого, но с удовольствием передала меня по цепочке своей подруге. Ту звали Ирина, – для друзей и любовников Рина, – и она тоже увлекалась пьянством, прикладной магией и большими, твердыми членами. Поскольку я имею прямое отношение к последнему и первому, и опосредованное – ко второму, мы с Риной сошлись легко и быстро.
Всякий раз, когда я вспоминаю о той легкости, с которой вы с Риной изменили мне, – сказала как-то Люба, – я прихожу в уныние.
Брось, – говорил я, – кто, как не ты, свела нас?
Да, – говорила она, – но дело-то не в этом?
А в чем, малыш? – спрашивал я, засаживая ей поглубже, и заползая на нее повыше, ведь я обожал миссионерскую позицию с Любой, это всегда наводило меня на мысли об инквизиторах в лесах Парагвая и насилуемых ими индианках.
Я всегда завидовала Рине за ту легкость, с которой она дает мужикам, – говорила Люба, кося своими глазами индианки, – нет, не тело, а что-то…
Помню, как она сошлась со своим первым мужиком, который трахнул ее, когда мы учились в частном колледже в Яссах, вот была потеха, – говорила она, глядя мне в глаза и подергивая ляжками.
Впрочем, нет, не стану рассказывать, – говорила она, запрокидываясь.
Вот сучка, – смеялся я, вцепившись ей в грудь, – ты же уже рассказываешь.
Продолжай, – говорил я.
Ну, – говорил я.
Да говори уж, мне же все равно плевать, – говорил я.
Люба?! – говорил я.
Вот шлюха! – восклицал я, раздосадованный, и залеплял ей пощечину.
Но она молчала. Только этого она и ждала, она обожала, когда ее били. А я… Крючок впивался в кожу, и, пусть неглубоко, но распарывал ее. Но поначалу я не придавал этому никакого значения. Отец всегда говорил мне: если порезался, то посыпь рану солью, всего дел-то. Так что я никогда не придавал значения никаким ранам. К тому же, женщины мастерицы на такие штуки. И я трахал Любу, чтобы она там не говорила. И трахал бы еще много лет, – это может длиться вечно, почитайте-ка "Деревни" Апдайка, – если бы она не решила, что дальнейшая наша связь разрушает ее, как личность. Она перестала спать со мной, а мне было не до того, чтобы удерживать ее.
Ведь наш с Риной роман был в самом разгаре.
Он полыхал, как мусорный костер посреди двора, и чадил вонью сжигаемых крыс, павших листьев и пластмассовых бутылок. Адская, безжизненная атмосфера возникла в эпицентре нашего пламени. И только два таких беспринципных, подлых, бесчестных существа, как мы с Риной, могли выжить в нем. Говорят, крысам не страшна радиация, а тараканы выживут в мире и после ядерной зимы. В таком случае я знаю, кто станет Адамом и Евой а новом мире с заснеженными пейзажами и лосями, забредающими в супермаркеты. Мы с Риной выжили бы в самом аду, если бы ад существовал на земле. Да он и существовал.
И это, – на определенной его стадии, – был наш с ней роман.
Я сглотнул. Люба молчала, но меня ее молчание не обманывало. Я знал, что она может дышать в трубку часами, вовсе не считая это бестактным или бессмысленным. Я слышу, как бьется твое сердце, говорила она в такие минуты. А я ее сердца никогда не слышал. Грудь мешала.
Интересно, чувствуешь ли ты сейчас то, что чувствую я? – спросил я Любу.
Сильное сердцебиение и испуг, – сказала она.
Приезжай, – сказал я.
Приезжай, я хочу тебя, – сказал я.
А как же Рина? – спросила она, хихикнув.
Не веди себя, как дура, – грубо сказал я.
Рина в отъезде, – сказал я.
Стал ли бы я звать тебя сюда, чтобы потрахаться, если бы она спала в моей кровати, – сказал я нарочито грубо, потому что грубость Любу заводила, а мне очень, ужасно, хотелось ее завести.
Я взглянул вниз. Он стал как-будто бы еще больше и крепче. Я испугался, что он вырастет настолько, что проткнет мое подбрюшье. А чтобы этого не случилось, мне следовало найти кого-нибудь, кому бы я проткнул подбрюшье вместо своего. И Люба, с ее огромными грудями и горячечной задницей, была первым кандидатом на это увлекательное приключение.
Так ты приедешь? – спросил я, благодаря Дьявола.
Не знаю, – сказала она, став почему-то грустной.
Где ты сейчас? – спросил я.
Дома, – сказала она.
Значит, приедешь, – сказал я.
Она ненавидела оставаться дома одна. Квартира у нее была огромная, роскошная, с видом на парк и огромным окном на всю стену – она любила сосать, стоя на коленях у этого самого окна, – но неухоженная. Неудивительно. Ни один мужчина не оставался там больше, чем на сутки. В результате дом Любы стал чем-то средним между базой альпинистов у подножия Эвереста и казармой пожарного расчета. Не хватало шеста, по которому бравые парни спрыгивали бы вниз, освобождая место следующей партии. Впрочем, это решилось, и Люба установила шест. Ей нравилось танцевать возле него, и она, отдаю ей должное, научилась делать это в совершенстве Может быть, думал иногда я, глядя то на макушку Любы, то на вид на парк из ее окна, ее проблема состоит в том, что она была чересчур и во всем хороша. Не хватало червоточинки. Изъяна. Когда человек идеален, не за что взглядом зацепиться. Вот Рина, к примеру, вся была в этих невидимых никому, кроме меня, щербинках. Так что я не просто прицепился к ней. Я прилип, как братец Лис к смоляному чучелу братца Кролика.
Почему ты грустишь? – решил блеснуть экстрасенсорными способностями и я.
Эти способности всегда были причиной шутливых споров между Любой и Риной. Люба утверждала, что у меня есть дар предчувствия и звериное чутье. Это было чересчур, как всегда, когда дело касалось Любы. Рина же, напротив, говорила, что в плане предвидения я – валенок-валенком (так она и говорила) , и не чувствую людей, и события. Как всегда, истина была где-то посередине. Например, в данный момент я остро почувствовал Любину тоску. Она словно овеяла макушку моего члена траурной вуалью.
Ты грустишь, – сказал я, потому что она все еще молчала.
Мне страшно, – сказала она.
Кстати, ты прекрасно знала, что Рины нет сейчас дома, – сказал я.
В противном случае ты бы поостереглась звонить ночью, – понял, наконец я.
Наконец, понял, – сказала она.
Иногда я думаю, что Рина права насчет твоей эмоциональной бесчувственности, – сказала она.
Где Рина? – спросила Люба.
Откуда мне знать? – спросил я.
Трахается должно быть с одним из своих любовников, а как вернется, наплетет что-то про конгресс в Киеве или Бухаресте, – пожал плечами я.
Глянул в окно – до рассвета оставался примерно час, – и в зеркало. Черт лица еще видно не было. Пол темнел, значит, жидкость не была водой. Я потрогал нос. Весь в засохших корках. Носовые кровотечения у меня случались, и часто. Но таких сильных, еще никогда. Впрочем, это не имело значения, я никогда не боялся вида крови.
Так ты видела Рину в городе? – спросил я.
Нет, – сказала она.
Откуда же ты знаешь, что ее здесь нет? – спросил я.
Мне приснилось, что она умерла, – сказала Люба испуганно.
И, проснувшись, я поняла, что это правда, – сказала она.
Я вздохнул. Люба всегда переоценивала сны, как знамения. В груди заныло. Зачесались руки. Я знал, это нервное. Так, почесываясь, я встал и подошел к окну. Ворота закрыты. Значит, автомобиль в доме. Наш двухэтажный, довольно скромный по местным меркам, особняк, расположен не так далеко у дороги… Машина у нас одна на двоих. На права я сдал всего несколько месяцев назад. Я поежился, и вернулся к кровати. Сел и потрогал ноги. Засохшая кровь.
Итак? – говорю я ей.
Мне приснилось, что Рины умерла, – сказала Люба.
Ее убили, – пояснила она, – и это сделал ты.
Вот как, – сказал я.
Откуда же тебе знать? – спросил я.
Известия мелькают, словно крысы, – сказала она.