– Чудит? – Лицо старика чуть тронула таинственная улыбка.
– Точно подметил, батька…
Две недели они провели вместе. Засиживались допоздна, вставали с первыми петухами. Сад требовал заботы. Просыпалась, стряхивая зиму, земля, заставляла работать, а значит – жить. Адам Антонович теперь сам ходил за птицей: смешивал корма, гонял от несушек чердачных котов. Всюду за ним следовал собачий эскорт, донимая междоусобными распрями.
Посильную лепту в ведение хозяйства вносил Антон. И все же пришел час расставания. Мужчины намеренно не прощались, будто Антону надо было пена долго выйти по делам. Перед выходом Антон заглянул в дедов кабинет. Высоко, на верхней полке книжного шкафа, стоял игрушечный кораблик. Когда то маленький Антошка с трудом подтаскивал тяжелый буковый стул, вскарабкивался на него, цепляясь ручонками за полки, тянулся на цыпочках, чтобы заглянуть в рубку: вдруг там кто то есть? Ему казалось, что по ночам фрегат оживает и маленькие человечки снуют по палубе, ему слышался свисток боцманской дудки. Но ни разу ему не удалось застать обитателей судна врасплох.
Скавронский сдул пыль с парусов. Она гирляндами повисла на снастях, он нежно провел пальцем, убирая ее. Снова, как в детстве, запахло кедровой смолой.
– Возьмешь с собой? – услышал он голос отца.
– Нет, батя! Пусть в твоем доме дожидается сигнала к отправке.
Но предназначенную для него заветную папку бумаг он упаковал в баул. Лишь в поезде Антон смог открыть ее, оставшись наедине с самим собой. Твердый, уверенный почерк не принадлежал руке матери – летящую округлость ее почерка Антон не спутал бы ни с чем. Тем не менее, почерк казался знакомым, отчасти напоминая материн и его собственный, Антона. "Дедовы записи", – догадался Скавронский. Ночное освещение в купе было слабым, приблизив к глазам первую страничку, Антон вчитывался в текст, удивляясь, и одновременно восстанавливая в памяти давно забытые слова детской колыбельной, что пела ему мама. "Да ведь это стихи деда!" – обрадовался Антон. Название его развеселило, вспомнилось, как увлекался Александр Гифт восточными легендами. А то почему бы он назвал стихотворение "Ливанской колыбельной"?
Баю-баюшки, бай-бай,
Колыбель мою качай.
Отнеси в той колыбели
К синей радостной купели.
Там у моря, в дивной Акке,
Мои деды и прабабки
Платье новое соткут,
Сладкий пряник мне дадут.
Но куда дары я спрячу -
От ларца мой ключ утрачен.
Ключ кузнец сковал бы новый -
Только денег просит много.
Деньги есть в подвале темном,
Просит лампу погреб сонный.
Лампа есть на дне колодца,
Но веревки не найдется.
Есть веревка у быка
На крутых его рогах.
Добрый бык отдаст веревку
За травы охапку токмо.
Травка та на дальней пашне
Без дождя от зноя чахнет.
Баю-баюшки, бай-бай.
Небо, дождик в поле дай…
Судорожно листая страницу за страницей, Антон обнаруживал записки путешественника прошлого столетия. В детстве он с увлечением слушал истории деда о морских странствиях. Взрослея, он увидел в них всего-навсего увлекательные выдумки начитанного ученого, каковым считал Александра Гиф-та, библиотекаря в княжеском замке Радзивилов. Значит, серьга действительно принадлежала матросу Александру! И словно в ответ на его мысли, на глаза попалась копия последней страницы завещания князя Эдмонда, с личной подписью, зарегистрированной во Франкфурте нотариальной конторой "Зандер и сын".
По всей вероятности, список был очень длинным. В подробном перечислении указывалось пенсионное жалование "протеже" князя в Несвиже, а отдельным пунктом была вынесена небольшая приписка, удивительная тем, что ей придавалась особая важность: "Перстень из серебра с александритом, шлифованным "кабошон" с надписью по розетке французской готикой. Приобретен в Александрии Египетской. Общая масса составляет 12 унций…" В конце подробного описания предмета, – как показалось Антону, не представляющего большой ювелирной ценности – значилось: "После смерти Эдмунда Радзивила, князя, депутата рейхстага, переходит во владение Александру Гифту". Получалось, что кольцо, которое стало для Скавронского обручальным и которое он не носил, стесняясь странной вычурности, когда-то принадлежало Радзивилам. Но почему в таком случае здесь ничего не говорится о точно такой же серьге?… Антон вконец запутался.
Если человек соприкоснулся с тайной, даже понимая свое бессилие перед ней, он волей-неволей будет возвращаться в круговорот загадок, что так любезно предлагает ему судьба. Так и Антон Скавронский временами заново открывал старинную папку в кожаном переплете, полагая, что предки надежно зашифровали там все ключи к отгадке…
(5)
Привычная домашняя обстановка по его возвращении не навевала даже мысли о чем-то необычном. Наталья была на работе. Звонить он ей не стал, чтобы не отрывать от малышни, лишь заглянул в расписание под стеклом на ее письменном столе. Аккуратной стопочкой лежали еще не проверенные тетрадки. Охапка розовых гладиолусов, едва поместившись в вазе, свесилась, увядая, над фотографией Надежды Александровны. Перед рамочкой стояла рюмка, покрытая куском черного хлеба и темная восковая свеча. Ему было померещилось, что он это уже видел однажды… Но зацепить за хвост едва уловимое ощущение не удалось – мысль безвозвратно убежала. Почему-то Антону припомнились слова колыбельной. Не придав этому значения, он бурчал их под нос, пока не разгрузил дорожный баул. Домашняя колбаса, сало особого отцовского засола, даже банка маминых грибочков – Антон с легкой грустью осмотрел доверху набитый холодильник. Отец затарил их с Натальей к майским праздникам, как Антон ни отпирался.
– Ну куда мне через весь Союз с таким грузом переться!
– Бери-бери. Вот еще. – Он ткнул ему бутылку фирменного "скавронского" яжембяка.
Самогон, что гнал отец, настаивался на рябине. Секрет его водки был прост: ягода должна быть подмороженной, а затем тщательно просушенной. Были и еще какие-то добавки, но ими ведала Надя.
– Оставил бы себе…
– С Наткой помянешь мать. Может, кто из твоих друзей ее руку узнает…
Наталья вернулась домой к накрытому столу.
– Батюшки! Какая роскошь! – рука ее потянулась к буженине. – Ну, папа!
Она перевела взгляд на Антона, и он вспомнил, что не успел побриться.
– Я сейчас!
– Да успеешь. Устал, поди? Да и мне ты таким больше нравишься… – Ее руки настойчиво заставляли остаться рядом. – Как отец там?
Антон отмахнулся от вороха вопросов, плеснул ей рябиновки. Она взяла было рюмку, понюхала, тихо поставила на стол – и, внезапно схватившись за горло, выбежала…
Если бы у Антона кто спросил, он с уверенностью бы ответил, что знал все наперед. Говорят, обо всем мало-мальски значительном в своей судьбе человек предупрежден заранее. Как бы то ни было, он почти осязаемо чувствовал: опять повеяло удивительным. Ну кто бы на его месте не ощутил на себе чудесную странность, если бы по приезде домой узнал, что много лет бесплодная жена, потерявшая было всякую надежду стать матерью, тайно радуется токсикозу беременности? Стыдясь своего счастья, когда в доме такое горе, Наташа не могла выбрать удобного момента, чтобы поведать мужу. От всевозможных запахов ее выворачивало наизнанку, при этом из ванной комнаты она вылезала хоть и вымотанная, но с таким гордым видом, что впору к психиатру обращаться. Наивные женщины! Они свято верят, что мужчина не способен уловить столь "тонкие нюансы" перемен в своих возлюбленных, будто ему это не дано просто по положению вещей в природе и сам он родится из морской ракушки. Прикинься Наталья самим сфинксом египетским – Антон все равно догадался бы. В чуткости, тем более в наблюдательности, ему было не отказать.
– Что с тобой происходит, девочка? – Антон тронул ее подбородок.
Взгляд его был прямым и пристальным, он проникал в самые затаенные глубины ее зрачков. Наташкины брови недоуменно взметнулись. Прихлынувшая к щекам кровь растекалась по лицу, шее, ударила в виски.
– Ой, – выдохнула Наташа. – От тебя ничего не скроешь.
– А надо? – Он не отводил глаз.
– Нет причины, точнее, не тот случай, чтобы скрытничать. Не могла улучить минутки – с тобой поделиться. Или стыдно сказать было… Ой… Что-то я сама себя не пойму. Тош! – Она уткнулась в его плечо, и глухим голосом протяжно сказала: – Я в "интересном положении".
– Еще в каком! – И вдруг из его уст вырвались любимые словечки той, первой его женщины: – Ну че попало!
Он прижал Наталью к себе с такой осторожностью, словно она превратилась в фарфоровую куклу. Наташка вся поджалась, примурлыкивая от удовольствия, изогнулась, подставляя для поцелуя шею, потерлась о колючую щеку, прихватила зубками мочку его уха, и Антон наконец рассмеялся своему пушистому счастью…
"Че попало" вскоре дало о себе знать. Наташа отчаянно подурнела. Персиковая мордашка отекла, по крылась пигментными пятнами. Ходила она тяжело. Все лето маялась одышкой, а к августу расползлась как на дрожжах. В опережение всех положенных сроков выпятился большой, недвусмысленный животик.
Она читала по лицам случайно встретившихся на улице знакомых, подруг, что выглядит плохо. Некоторые даже не узнавали, но ее это ничуть не расстраивало. Глаза светились внутренним счастьем, распухшие губы невпопад что-то нашептывали незримому собеседнику, вызывая понимающие улыбки на лицах прохожих. Тихий, лучащийся от нее свет заставлял совсем незнакомых людей баловать ее. Движимые импульсом, ей уступали место к газировке. Завидев очередную бочку с пивом, Наталья, перекатываясь как утка, семенила к ней, пожирая пену глазами. Приблизившись к забулдыгам вплотную, стеснительно отводила глаза, но обязательно находился сердобольный, кто протягивал ей свою кружку.
– Нельзя же… – словно умоляла она избавить от искушения.
Тогда вся мужская очередь, естественно, бывалых отцов и мужей настойчиво убеждала, что не только можно, но и нужно, раз организм того требует.
– Видать, мужик будет, – с гордой уверенностью высказывался кто-нибудь, глядя, с какой скоростью в кружке исчезает священная влага.
– Нет! Вишь, животик круглый – значит, баба родится.
– А какой он должен быть, чтоб мужик вышел? Острый, что ли?
Случалось это, как правило, на вокзальной площади, то есть неподалеку и от дома, и от места Антоновой службы. До него доходили эти смешные истории, но уж он-то потакал всем ее капризам, не усматривая в них никакой крамолы. "Лишь бы им на пользу", – говорил отделенческим сплетницам.
Ранняя осень пришла незаметно. Теплый сентябрь сполз с холмов пыльной мглой. Она навалилась на город, укрыв его плотной пеленой, не давая пробиться горной прохладе. Наталью начали одолевать головные боли. В пояснице появилась тупая тяжесть. Приходя из школы, она устраивалась на кушетке, укладывая ноги на подушку.
– Не затягивала бы ты с консультацией, – беспокоился Антон, но Наталья, питая отвращение к больничным стенам и грубоватой гинекологине, всячески оттягивала этот момент.
– Заринка говорит, что все идет нормально… Антонио! А ты кого, хочешь: мальчика или девочку?
– Да хоть неведому зверушку – был бы человек хороший.
Прозвучало абсурдно, Наташка развеселилась. Глядя, как она заходится от смеха, он перевел глаза на ее живот и неожиданно увидел движение, напоминавшее волну. Антон вытаращился с таким глупым видом, что Наталья закатилась пуще прежнего. Животик ходил ходуном: дитя проявляло настроение.
– Успокой меня, сходи в консультацию. – Он неуверенно дотронулся до смешливого пузика. Последовала моментальная реакция – под его рукой забавно вздыбилось, от неожиданности Антон отдернул руку. – Не оттягивай, ладно?
* * *
Размеренно, плавными взмахами дворник сгребал опавшие листья в груду. Степенно распахнул чапан, достал из кармана коротких, вздернутых над голой щиколотки штанов огромную коробку спичек, покряхтывая присел возле собранной кучи. Наталья потянула носом дымок, с тоской оглянулась на старика, будто призывала его в поддержку, и неуверенно заглянула в приемное отделение.
– Женская консультация – это здесь?
– Вторая дверь направо. Карта с собой? – не отрываясь от стола, спросила медсестра.
– Я тут кучу всяких бумажек прихватила. Старые обследования.
– В первый раз, женщина? – Сестричка наконец соизволила взглянуть на посетительницу. Окинув опытным взглядом громоздкую фигуру пациентки, она взвилась: – Да что же это за неразумные мамаши! Завтра рожать, они приходят за полчаса.
– Да что вы меня пугаете! Рано нам, – тоном двоечницы у классной доски попыталась оправдаться Наташа.
– Вера Дмитриевна! Тут у нас мамаша сама знает, когда им рожать.
Полная, рыжеволосая врачиха с удивительно добрым, располагающим к себе лицом, с интересом глянула на Наташу. Лукавая улыбка в уголках губ при давала ей слегка насмешливый вид. С деланной строгостью она поинтересовалась:
– Совершеннолетняя?
От неожиданности Наташа шумно сглотнула.
– Ну, пойдем, Скавронская! Продиктуешь мне, когда тебя ждать в гости.
Вера Дмитриевна долго колдовала над календариком. Считала дни, месяцы, сбивалась, карандашик возвращался в исходную точку и заново чиркал по неделькам. Наступление родов падало на конец декабря – начало января.
– Ну, плюс-минус две недельки. – Сказала она это с удовольствием, будто ей было приятно угадывать цифры. Так же она орудовала с гирьками стационарных напольных весов, куда помогла взгромоздиться Наташе.
– Крупненький плод. Раскармливаешь?
– Нет, вроде. А пиво ему – вредно? – засовывая отекшую ногу в туфельку, невзначай спросила Скавронская.
– Не особенно… Но лет через десять не приходи и не спрашивай про водку. Договорились? – Вера Дмитриевна листала результаты анализов, старых обследований. – Почему раньше не обращалась?
– Нужды не было.
Наталья оглядывалась по сторонам. Лезть на экзекуторское кресло – хоть нож к горлу – ой как не хотелось.
– С таким то стажем бесплодия – нужды не было? – На лице врачихи промелькнуло недоверие.
– Да я ж вам вон сколько всего притащила. – Наталья кивнула на медкарту. – Это ж не от сладкой жизни.
– Ты бы мне еще отчеты знахарок и гадалок принесла. – Гинекологиня с треском натянула хирургические перчатки. У пациентки под ложечкой засосало. "Ну вот…" – не успела она подумать, как услышала не допускающий пререканий насмешливый возглас:
– На "плац" – бегом марш!..
* * *
В ноябре выпал первый снег. Для городских властей это оказалось, по заведенному обычаю, неожиданным, как стихийное бедствие. Заснеженные ветки деревьев начали обламываться под тяжестью, обрушиваясь всей мокрой массой прямо на провода. Троллейбусы стали. Конец образовавшегося хвоста подкатывался к ЦУМУ. Стараясь не оступиться на ступеньках универмага, Наташа спускалась боком, нащупывая твердую почву под ногами. "Надо было дождаться Антона с участка", – ругала она себя, в который раз утверждаясь в правоте мужа. Есть вещи, в которых женщине трудно себе отказать. Сколько бы ей ни говорили, что загодя нельзя делать нерожденному младенцу приданое, – удержаться от покупки милых, крохотных вещичек почти невозможно. День у Наташи был свободным. В отсутствии Антона она никогда не знала, чем себя занять. Если бы не пакеты и не жижа под ногами, можно было бы степенно профланировать через полгорода одной прогулки ради.
За две остановки от дома длинный хвост остановившегося транспорта тронулся. Пеший люд бросился занимать свои места, скользя и падая в снежной слякоти. Наташа пробилась в середину, оказавшись в несусветной толчее. На Ватане ее вынесло людской волной, она вдохнула свежего воздуха, в паху внезапно схватило. Она прислушалась к себе. Нет, ничего. Отпустило… Боли она не чувствовала. На всякий случай созвонилась с Верой Дмитриевной.
– Ну, загляни завтра после уроков, – пробасила завотделением. – Прихвати халатик. Может, на сохранение поваляешься.
Наталья приуныла. "Ну что ты так торопишься?" – безмолвно заглянула она в себя. Внутри шевельнулось, как ручонкой коснулось. Не волнуйся, мол. Я с тобой… Нежность волной подкатила к самому сердцу. "Кто ты?" – спросила мама. Ребенок в ответ чуть двинулся и сразу затих, будто задался тем же вопросом. Успокоившаяся было Наталья услышала лязг разбитого стекла на лоджии. Звук был резким и неожиданным. Она встрепенулась, соображая, что это могло быть. Ночная птица? Вряд ли. Майнушки – здешние скворцы – и днем-то в окна не бьются. Может, неудачно упавшая сосулька?
Накинув на плечи плюшевый китайский жакетик, она вышла на холодный балкон. Осколок разбитого окна дребезжал в раме. На сквозняке широко распахнулась дверь, и порыв шального ветра ворвался в гостиную, перелистал газеты на серванте, поплясал на люстре, со звоном опрокинул что-то на столе. Наташа заложила проем куском фанерита. Баловство в комнате прекратилось. Прикрывая поплотнее балконную дверь, она заметила, что упала фотография Надежды Александровны. Суеверный страх обуял все ее существо. В смятении она быстро перевернула портрет и отпрянула, держа рамочку на расстоянии вытянутой руки. Стекло на портрете треснуло, в отраженном свете колеблющейся люстры лицо Надежды ожило: едва уловимо колыхались пряди волос, будто тронутые ветром. Она смеялась. Откровенно смеялась. "Кто ты?" – с ужасом спросила Наталья и тут ее пронзила догадка: "Ну конечно! Надежда". Она умиротворенно погладила себя по животу, искоса поглядывая на Надежду Александровну. "Экая странная штука – призывать тебя в свидетели! Но ведь я все правильно поняла, мама?"
Следующий день выдался солнечным. Дети соскребали тающий снег с заборов, лепили снежки, выжимая из них столько воды, что она стекала ручьями, просачиваясь в рукава по самые локти. Во время снежных баталий над школой летали артиллерийские снаряды размером с орех и с той же пробивной силой.
Вжав голову в плечи, Наташа пробиралась в свой класс партизанскими тропами. Звонок уже отзвенел. Раскрасневшиеся девятиклашки ворвались с гиканьем победителей, с шумом разобрались по местам. Наталья Даниловна вывела на доске тему: "Вольнолюбивая лирика Михаила Юрьевича Лермонтова".
– "На севере диком стоит одиноко"! – завопил классный эрудит Сережка Чикменев.
Наталья вздрогнула. Медленно села на стул. Глаза ее были испуганными. Старшеклассники растерянно переглядывались.
– Можно, Наталья Даниловна? – заныл в дверях кто-то опоздавший.
Наташа безучастно кивнула и словно окаменела, вцепившись побелевшими пальцами в кромку стола. Сквозь плотно сжатые губы прорвался стон.
Всезнайка Чикменев сообразил первым. Он быстро прошел к учительскому столу, склонился к Наташе:
– "Скорую", да?
– Голубчик, Сережа! – Она схватила его за руку. – Быстрей в учительскую. Проводи меня.
Она умоляющее посмотрела на него. Подросток почувствовал настоящую взрослую ответственность. Он помог ей подняться.
– Ой, Наталья Даниловна! – наперебой верещали девчонки.
Сережка, поддерживая Наталью под локоть, призвал на помощь парней.
– Брысь! – угрожающе прорычал дебиловатый детина-переросток, заставляя всех расступиться.