Аленка беспомощно взглянула на Антона Адамовича. Отец положил тяжелую руку на плечо дочери. Легко сжал – мол, держись. Надя подняла на него полные отчаянья глаза. Отец улыбнулся ей, но улыбка получилась вымученная.
– Мирный атом – в мирное русло, – вдруг сказал Скавронский.
Каждая из девчонок поняла его слова по-своему.
– С тобой такое было? – теребила потом Антона дочь.
– Эй! Полегче, не напирай! Я же не знаю, что у вас произошло. Могу только догадываться.
– Значит, с тобой такое было?
– Было – не было… Я же не знаю, о чем речь… – Он видел, как становятся темными, мутными от безысходных внутренних поисков ее глаза. – Знаешь, как твоя бабка подписывала свои склянки, мешочки с травами?
– Как? – Она не понимала, к чему он клонит, но верила, что этим он ей все и объяснит.
– "Гифт". Пользовала людей настоями, порошками, по крупице, по капле. А надпись на ее пузырьках каждый читал по-своему. Одни считали, что это лекарство от фрау Гифт, другие переводили с немецкого и ставили подальше, потому что "гифт" – это "яд".
– Но ведь ты говорил, что фамилия вовсе не немецкая…
– Вот именно. И на языке твоего прадеда она означает "дар", "подарок".
Надежда еще долго после этого искала в самой себе отгадку: как такое могло получиться? Почему обжегся именно Бахтишка, кому она только добра и желала? Неужели из-за размолвки в подъезде? Может, из нее вырвалась злость и она не умеет контролировать собственных эмоций? Неужто в ней живет такая страшная злоба? Как она до сих пор не замечала в себе этой лютости? Значит, она очень, очень плохая, раз может такое сотворить? "Ничего себе подарок", – с ужасом думала она и снова, и снова возвращалась памятью в тот день. И рефреном звучал в ушах хохот старухи. Теперь он казался ей зловещим, пугающим. "Напрасно я к ней пошла", – решила она, и будто черная кошка, пробежавшая между ней и Бахой, прошмыгнула своим хвостом и перед домом бабы Ани.
(2)
До своего шестнадцатилетия Надежда и не вспоминала об этой истории, а может, старалась не думать. В день рождения полил грустный, плаксивый дождь. К обеду вдруг зачастил. Небо сгрудилось черной ту чей, потяжелело, как весной, и наконец опрокинулось на город самой настоящей грозой.
– Как по заказу, Надюха! – обрадовалась мама. – Добрый, весенний, ноябрьский гром, – сделала она ударение на каждом слове. – Не заказывала?
В доме пахло мамиными пирогами, царила суета, накрыли на стол.
– Ой, Антошенька! А шампанское? – спохватилась Наталья Даниловна.
– Я мигом сгоняю! – Надежду переполняло ощущение праздника.
– Погоди, – остановил отец. Оглянулся на Наталью, заговорщицки спросил: – Может, сейчас?
Наташа кивнула ему и, оглянувшись на дочь, поинтересовалась:
– Чего бы сама хотела?
– Собаку…
– Ну, извини! – всплеснула руками мама.
– Это ты меня извини.
Родители ушли в спальню, плотно закрыли дверь. Надя слышала, как они о чем-то переговариваются, но ни слова не могла разобрать. Сев на краешек дивана, она стала ждать. Интересно, что ей подарят сейчас? Она чувствовала, что подарок будет значительным. Закрыла глаза, чтобы не увидеть его раньше времени, чтобы испытать большее удовольствие от приятного сюрприза.
– Ну, открывай глаза! Не знаю, впору ли будет.
Отец раскрыл бархатную коробочку, обитую внутри атласом. Надюшка задохнулась.
Отцовское обручальное кольцо и такая же серьга в форме полумесяца. Сколько раз она тайком заглядывалась на этот комплект. Знала, насколько это дорого родителям.
– Ну! – пробасил Антон. – На какой палец?..
Она уже много раз потихоньку примеряла это кольцо. Поэтому безошибочно вытянула указательный палец. Отец все понял, расхохотался, потрепал ее за щеку.
Совершенно счастливая, под раскаты грома она побежала за шампанским. Промокла насквозь под проливным дождем, с длинной косы стекали струи. На плаще образовалось темное пятно, да еще так неприлично, прямо на попе. Оглядывая себя в витрине магазина, Надежда заметила рядом темную фигуру.
– Здравствуй, баб Ань!
– И тебе, милая. Чего как мокрая курица? – Глаза старухи лукаво прищурились.
– Да ты ж сама не посуху ходишь, – в тон ей ответила девушка.
– Ну, я еще пупырями не покрылась, а у тебя вон с носу стекает. Или не разглядела? – Анна хитро прищурилась, приглядываясь к Наде поближе. – Сопля это, что ли?
Надька свела глаза к переносице, в этот момент тяжелая капля обрушилась с листа чинара на самый кончик носа. Старуха ухмыльнулась, обнажив белые зубы. Надюшка провела ладошкой по носу, подняла взгляд на дерево. Листья были грязными, еще плохо умытыми после пыльного лета.
– Измазалась? – словно заглядывая в зеркало, спросила бабку Надя.
– Куда уж чище. Дождиком вон как окатило. – Но зоркий взгляд старухи скользил по перстню: – Знатная вещь. Парная, должно быть?
– Как узнала? – Надя сразу вспомнила, что со старой Анной ничему удивляться не приходится. – Еще серьга к ней.
– Одна? А почему не в ухе?
– Не проколото еще.
– А ты зайди, организуем. – Старуха расплылась в улыбке. – Да и мой подарок тебя дожидается.
– Да не надо было… Но зайду… Спасибо!
Надежде стало неловко за свои нелепые мысли об этой женщине. "Она помнит дату моего рожденья…" Горячая волна благодарности смыла всю накипь давних страхов, сомнений. Надя смотрела вслед медленно удаляющейся, опираясь на палку, старухе. Кто она? Откуда? Почему никогда о себе не рассказывала? "А разве я спрашивала?" – вдруг подумала девушка, и ей так захотелось узнать все ответы на свои вопросы, что она чуть не забыла о празднике и приглашенных к застолью…
– Ой, подсушиться надо! – запричитала мама. – Люди придут, а ты и не готова.
Ее пальцы застревали в длинных волосах дочери, путались, расплетая косу. Ласково урчал фен. Надюха шалила, окатывая мать теплой струей воздуха.
– Не хулигань!
– Ну чего ты такая серьезная?
В самый разгар застолья, когда Саня Жуков травил свои медицинские байки, в дверь позвонили. Антон с Натальей вскинулись, заторопились к двери. Кто бы это мог быть? Надежда больше никого не ждала, и такая прыть родителей ее несколько сбила с толку. Она осталась за столом, внутренне поторапливая Саню. Держал он себя в этой компании за старшего. В отличие от Аленки с Надеждой, еще не решивших, куда они будут поступать после школы, он уже был студентом мединститута. Его новая жизнь наполнилась чувством собственной значимости и впечатлениями, вынесенными из анатомического зала. Поросшие мхом студенческие шуточки сыпались из него, как из рога изобилия. Аленка застывала с куском колбасы, оглядываясь на него, как бы не подсластил пищу очередной порцией формалина и расчлененных трупов. Но дружный хохот выводил ее из оцепенения, она вгрызалась в кусок и снова давилась страшными историями.
Надя тихонько встала. Дверь на кухоньку была прикрыта. Она сторожко заглянула туда. Крик радости огласил квартиру, заставив вздрогнуть тихо сидящих за кухонным столом взрослых.
– Крестная! Какими судьбами?
Надежда сграбастала Лизу в охапку. Приехали Шпомеры. И надо же! В такой день! Виновница торжества ненасытно оглядывала родные лица. Женька на службе раздался в кости, заматерел. Надюхе так хотелось полюбоваться на него в военной форме, но он пришел в "гражданке".
– Сколько звездочек? – тронула она плечо его штатского пиджака и оглянулась на крестную.
Рыжая Лиза осунулась, похудела, став совсем прозрачной после Афгана. Она чмокнула Надежду. Протянула ей подарочный пакет.
– Это тебе на выпускной. Ладно, иди, гуляй пока, а мы позже присоединимся.
– Только без меня ничего не рассказывайте, ладно? – по-щенячьи поглядывая на Женьку, попросила она, умоляя всем своим видом.
– Хвост оторвется! – потрепал он ее за косу. – Не вздумай стричься.
Надюшкины гости уже расходились, а старшие так и не вышли из кухни. Девушка не хотела им мешать, понимая, что, наверное, им есть о чем поговорить. Судя по всему, разговоры были не из приятных. Омрачать ей праздник они тоже не хотели. Она собрала пироги, сложила в пакет, надеясь заглянуть к старухе.
В окне мерцал слабый свет.
Надежда выбила пальцами дробь по стеклу, огонек свечи затанцевал, темная тень метнулась по стене. Баба Аня ждала.
– Что-то неладно мне… – проскрипела она. – Да ты входи, чего примерзла-то?
– Что-то случилось? – забеспокоилась Надя.
– Не пойму… У тебя-то все хорошо? – Анна Давыдовна поправила согнувшуюся свечу.
"Поминальная", – промелькнуло при взгляде на темный церковный воск.
– Да вроде как… – ответила на вопрос Надя.
Целлофан в ее руках зашуршал, распространяя запах свежей сдобы. В пасмурной каморке будто светлее стало, да еще и свеча, поскворчав, загорелась ярче. Старуха повела крючковатым носом, потешно сморщила его, будто в ноздре защекотало. Замерла, блаженно прикрыв один глаз и, наконец, сладко чихнула, как спичкой чиркнула. Клюв как ворона раскрыла, а чихает кошкой… Надюха рассмеялась своему наблюдению.
– Чего тут? – сердито вытирая губы, спросила баба Аня.
– Плюшками будем баловаться. Серьгу-то я не прихватила.
– И хорошо, хорошо. Рука у меня нетвердая что-то.
– К чему спешить, успеется.
– А мать за пироги от меня поблагодари. Сердобольная она женщина. Редкая. Что ж я сижу? Пойдем, подарок глянешь.
Она полезла в духовку, вынула миску теплой каши, разбавила ее молоком. "Посуда не для кошки. Может, для меня?" – втайне посмеивалась Надюха.
– Да не буравь буркалами. Не для тебя это.
– Мысли читаешь?
– Дак на лице написаны…
– Дак ты ж спиной стоишь.
– Пойдем в сад, языкастая.
Садом назывался дворик у крыльца с несколькими вишневыми и яблоневыми деревьями. Да вот еще к забору притулился, как локотком оперся, грецкий орех – подросток. Этот ни с кем не уживался, кроме куста шиповника. "Там, где гордость, – жди колючек", – так объясняла старуха их содружество. Сейчас она прямиком направилась в ту сторону.
– Лезь под шипишник.
Анна Давыдовна сунула Наде миску. Девушка скользнула взглядом по зарослям, пригнулась, отодвигая ветки. Под низким куполом зелени, как в специально придуманном укрытии, стоял деревянный ящик, прикрытый картоном. Коробка сипло пыхтела, издавая резкие запахи псины. Вдруг огласилась неистовым тявканьем, и из отверстия вывалился мохнатый увалень. Засуетился, учуяв кашу, поднял рев, как нетерпучий ребенок. Мокрый нос тыкался в руки – щенок никак не мог спровориться попасть мордой в миску. Пришлось воткнуть его мордой в хлебово. Пока он чавкал, то наступая лапой на край плошки, то опрокидывая ее на себя, Надя, переполненная нежным трепетом, молчала, умиленно сморщив нос. Голое собачье брюшко надувалось на глазах, вот-вот коснется земли и четыре лапы взметнутся в разные стороны, как у надувной игрушки. Наконец кобелек рухнул набок, покряхтел, опять вскочил. Задние лапки разъехались, толстая попа провисла: на картоне образовалась темная лужа.
– Ой, вытаскивай! – вырвалось у старухи от такого конфуза.
Надюшка подняла пушистый комок, уткнулась носом в мягкую шерстку загривка:
– Это мой?
– Вот и ходи за ним, – брезгливо отворачиваясь, сказала Анна Давыдовна. – Меня больше кошки любят. Собаке двор нужен. – Словно устыдившись своей неласковости, как бы оправдываясь, пояснила: – Все-таки зверь покрупнее будет.
– Азиат?
– Да я не разбираюсь. Сказали – поверила.
– Азиат… – безапелляционно решила Надя. Тоном знатока добавила: – Большой будет. Видала, какие лапы? И пасть у него черная.
– Злой, что ли?
– Сейчас не скажешь.
– Ну посмотрим, посмотрим. Домой не пора? Поди, ждут?
– Ой! – спохватилась Надя. – На радостях и времени не чую. Не представляешь, как ты меня уважила! Даже мечтать о собаке не смела.
– Ну, это навряд ли… Кабы не мечтала, так его бы тут не было. Я-то не заказывала, а принесли вот… Для чего, спрашиваю? У меня стеречь нечего.
Анна Давыдовна махнула рукой, мол, чего тут объяснять. У порожка остановилась, пронизывая взором, как из-под крыла, и каркнула:
– Чего зовешь – то само тебя найдет!..
Для важности даже перст подняла. В этот миг Надя почувствовала всю неловкость своих отношений с этой женщиной. Старое недоверие и потаенное чувство вины к ней накатились обжигающей волной. Смущаясь, она еле промямлила:
– Прости…
Спотыкаясь, побрела к калитке.
Анна Давыдовна вперила неподвижный взгляд в понурый затылок и насмешливо окликнула:
– Думала, я умом тронутая?
Надя развернулась, как на оси. В который раз она ощутила, что ведьма говорит с ней мыслями, и нет в них ни толики безумия. "Каждый свою скорлупку находит, для защиты", – подумала Надя, глядя на старуху. Брови Анны Давыдовны сдвинулись к переносице, сникли, седыми лохмотьями нависая над глазами. В темной глубине метался зрачок, сверкая искрой:
– А может, и так?
– Не это…
Надя задумалась: "Что же так тяготит?"
Ответ пришел сам собой. Страх. Да. Это был глубинный страх всего неизвестного. Но разве ее саму не влекло к тайне?
– Важно, – медленно произнесла она, – чем тронутая.
– Или кем?
Надя задумалась. Неизведанный кто-то – она это ощущала всем существом, каждой клеточкой, – ведет по жизни, вовлекая в странный, полный загадок мир. Глаза озарились светлой синевой:
– Да, пожалуй, вернее и не скажешь…
– Молодец, теперь ты меня уважила, – сказала старуха искренне, без тени лукавства. – Не прилгнула, не покривилась. Уважила.
– Одержимость разная бывает. – Надежда наконец нащупала почву.
Она уже не считала разговор скользким, каким он казался чуть раньше. Когда-то ей чудилась под ногами темная бездна. Довольно шага – и падение может стать бесконечностью. "У бездны нет дна", – вдруг выплыло знание из далекого детства, когда сказки воспринимались как быль, а ночная темнота в комнате одновременно пугала и приводила в состояние бешенства, из углов надвигался ужас, парализуя тело, высасывая голос. В том самом детстве она верила бабе Ане, затаив дыхание, слушала сказочные истории. А позже они почему-то оказались "россказнями". Детская душа проста, она верит, и ничто не может исказить эту веру, потому что она к тому же и знает. Хоть и осталась от бабкиных былин одна былинка, а все же устояла на ветру сомнений. "Я же называла ее поэтом", – вдруг вспомнила Надежда.
– Поэты тоже одержимые, – словно констатировала давно признанный факт, сказала Надя. – Им дано летать и видеть то, что другим недосуг.
– Вот и суди, что есть дар, а что – яд.
Надежду обдало холодом от этих слов. Нет, не упрек, не стремление показать, как умело прочитаны ее мысли, услышала она. Стылым одиночеством повеяло от них. Сердце ее зашлось от боли, будто она взглянула на рваную рану. Есть те, кому легче отвернуться, не глядеть в ту сторону. Надежда так не умела, это было противно самому ее естеству.
– Как же ты живешь с этим? – Комок боли застрял в ее горле.
– Каждому – по силам, а сила – по вере. – Анна Давыдовна вскинула голову. Кивнула, словно сама с собой соглашалась. Мягко, с затаенной нежностью оглядела Надюху, а голос остался ворчливым: – Ну, беги, егоза. Поди, заждались тебя.
Наигранной интонацией Надюху было не обмануть. Она обняла сухонькие плечи Давыдовны.
– Ты расскажешь о себе? – С обезоруживающей прямотой заглянула в пронзительные глаза.
– Тому – свой час…
Дома было непривычно тихо. В первый момент могло показаться, что никого нет. Развязывая кроссовки, Надя заметила, что на прежних местах стоит обувка Шпомеров. Дверь на кухню была плотно прикрыта. Голоса звучали тихо, приглушенно.
– Ну тише ты, не реви… – услышала Надя мягкий баритон отца.
Она встрепенулась. "Что такое? С кем это он? " – вытянулась наизготовку, словно собака, в полной готовности бежать на помощь, довольно любого сигнала – щелчка, свиста, – дай только знать.
На кухне – всхлип и следом вырвавшийся стон:
– Да как же, Антон! – Надя различила искаженный тембр Лизы. – Там не ревела… – Крестную как прорвало, хотя она и старалась говорить потише: – Внутри все горит, а не ревела. Права не имею. Там нельзя.
"Это она о своем госпитале", – догадалась Надежда и, прикрыв рот рукой, напряженно ловила каждое ее слово. Лиза повысила голос:
– Лежит такой обрубок. Кусок мяса. Живой, понимаешь. Ни рук, ни ног, ничего… Языка нет, чтобы сказать, мол, оставьте, такая жизнь мне ни к чему. В глазах не прочитаешь – хочет ли? Нет! Выколоты… Как наглухо зашторенные дыры… Ямы, с проваленными веками. – Она заголосила, как плакальщица: – За что тако-о-о-е?..
Но, видно, облегчение к ней не пришло. Слова как ссохлись, прилипли к гортани. Лиза утробно охнула.
– Ну, поплачь, девочка, поплачь, – пыталась утешить Наталья Даниловна.
Надя осела. Тупо уставилась в пол.
Что она знала о работе реанимационной сестры Лизы и связиста Женьки Шпомера там, по ту сторону Пянджа? Тема эта поднималась редко и в самом узком кругу, как сегодня на кухне. Взрослые говорили так, будто опасались кого-то, кто может подслушать и донести. Даже больше не говорили, а молчали, но такое молчание часто звучало выразительнее, чем любые слова.
– Что с ним делать? – непонятно кого спросила Лиза. – Два месяца ждали, когда хоть кто-то из родни объявится. В Черниговский полк он срочником пришел прямо из детского дома. Вот я потом и отключила питание. Может, кто из наших догадался, только никто ни словом не обмолвился. Наверное, все об этом же думали, да решиться не смели. Как думаешь, Антон?
– Наверное, так. Мучает, что неправильно поступила?
– Умела бы я читать мысли… Эх, если бы при жизни он мог мне сказать. Так теперь ко мне во сне каждую ночь приходит. Благодарит вроде. А не знаю – верить ли, так ли…
Неслышно вошла Надя, встала за спиной своей крестной мамы:
– Помолись за него, Лиза. Свечу за упокой поставь. – Она мысленно представила старухину каморку и блики по стенам от поминальной свечи. – Или мессу в костеле закажи. Имя-то помнишь?
Взрослые с недоумением смотрели на Надю. Она же видела перед собой только лицо Анны Давыдовны, ее шепчущие в молитве губы. "Боль его держит", – Надежда словно услышала старуху и повторила следом:
– Твоя боль его здесь держит. Устал он, Лиза, пойми, – тихим требовательным голосом убеждала она крестную.
– Конечно. Давно бы надо, – вскинулся Женька, как спасительную соломинку узрел. – Могли же в Ташкенте в церковь зайти. – С досадой признался: – Чего-то я заменжевался! Вдруг на службе узнают – неприятностей не оберешься… Чушь все это! – Мозолистые костяшки пальцев тяжело брякнули по столу. – Правильно Надежда говорит. В храм надо! Завтра с утреца и иди.
– Так точно, герр командир!
На скуластой мордашке заиграла улыбка. Лиза свернула кружевной платочек и сунула в карман мужниного пиджака.
– Ну вот еще там мне сопли разводить! – Женька самодовольно похлопал по карману. Неожиданно ухватил Надюху за косу: – Ты как?
– Женька! – накинулась на мужа Лиза, пытаясь разжать его твердую руку. – Прости нас, маленький.
– Ага! – Женька не сдавался. – Крохотная валькирия.