Упаковочная бумага продается в любом магазине канцтоваров или прямо на почте, если там еще остались официальные филиалы. Уже "в прежние времена" многие позакрывались.
Бечевка точно такая же, из какой она мастерила в детстве: серые грубые волокна.
Эмма изучала наклейку на лицевой стороне посылки, где почему-то был указан только адресат А. Паландт, но отправителя в соответствующем поле не стояло. Ни фирмы, ни частного адреса.
Значит, ее послали с муниципальной упаковочной станции, только там принимают анонимные отправления. Эмма выяснила это в прошлом году, когда хотела послать маме рождественский подарок, но так, чтобы она не сразу догадалась, от кого он. Правда, тогда Эмма указала выдуманного отправителя (Дед Мороз, переулок Санты, 24, Северный полюс).
Здесь же поле просто не заполнено, что обеспокоило ее еще больше, чем тот факт, что она не знает никакого соседа по фамилии Паландт.
Почти брезгливо она снова отложила посылку в сторону, подтолкнув ее к краю стола, подальше от себя.
– Ты правда не хочешь составить мне компанию? – спросила Эмма и снова повернулась к Самсону. В часы одиночества она привыкла разговаривать с ним, как будто это маленький ребенок, который обычно внимательно следил за всем, что она делала на протяжении дня. Но сегодня он казался ей непривычно сонным. Самсон свернулся клубком и устроился поудобнее у камина, а не у ее ног под столом, как всегда делал.
– Ну ладно, – вздохнула Эмма, не дождавшись никакой реакции. – Главное, ты не наябедничаешь на меня. Ты же знаешь, что я обещала Филиппу этого не делать.
Но именно сегодня она не могла совладать с собой. Плевать, что он рассвирепеет, если узнает.
Она просто должна это сделать.
С мерзким чувством, что обманывает мужа, она открыла ноутбук и принялась за "работу".
Глава 11
Была лишь одна совместная фотография с Филиппом, на которой Эмма не ненавидела себя, и этот снимок сделал двухлетний воришка.
По дороге на выставку одного знакомого фотографа лет пять назад они, спасаясь от ливня, забежали в ресторанчик на Хаккешер-Маркт и попали в так называемую "ловушку для туристов" – "картофельный ресторан" с раскладными столами, напоминающими те, на которых клеят обои, и длинными скамьями, которые пришлось делить с десятком других спасающихся от дождя.
Вынужденные заказать не только напитки, они выбрали картофельные оладьи с яблочным муссом, и этот ничем не примечательный вечер в апреле стерся бы из памяти, если бы через день Эмма не обнаружила странные фотографии на своем сотовом телефоне.
Первые четыре были совсем темные. На пятой виднелся край стола, как и на следующих шести, где сначала можно было разглядеть только большой палец, а потом и виновника этих смазанных снимков целиком: светловолосая девочка с растрепанными волосами, измазанным манной кашей ртом и дьявольской улыбкой, на которую способны лишь маленькие дети, незаметно стащившие у кого-то мобильник.
В общей сложности на семи снимках без вспышки были изображены элементы Филиппа и Эммы. На одном они даже улыбались, но на самой красивой фотографии время, казалось, остановилось. Эмма и Филипп сидели рядом и смотрели друг другу в глаза, а их вилки зацепили один и тот же кусочек оладьи. Снимок напоминал кадр из фильма, когда звук – голоса пытающихся перекричать друг друга посетителей ресторана, детский плач и громкий звон приборов – вдруг обрывается и какофония сменяется романтической фортепианной музыкой, которая сопровождает стоп-кадр.
Эмма даже не знала, что она и ее муж обмениваются такими любящими взглядами, и тот факт, что снимок был сделан незаметно и любое подозрение на инсценировку исключалось, делал фотографию еще ценнее. И для Филиппа, который тоже любил этот снимок, хотя и считал свою неуклюжую позу слишком напоминающей Джеймса Дина, что бы это ни значило.
Раньше, "в прежние времена", Эмма видела это изображение каждый день в семнадцать часов, когда Филипп звонил ей, чтобы сказать, успевает ли он к ужину, потому что установила фото на его номер телефона. Распечатанный снимок лежал как талисман во внутреннем кармане ее любимой сумочки, а какое-то время изображение даже было заставкой на экране ее ноутбука, пока после очередного обновления системы не исчезло с компьютера по необъяснимым причинам.
" Как и моя уверенность, моя жизнерадостность. Моя жизнь".
Иногда Эмма задавалась вопросом, не перезапустил ли Парикмахер и в ней систему той ночью и не сбросил ли все ее эмоциональные установки до уровня заводских настроек. И она определенно была браком: поврежденный товар, не подлежащий обмену.
Эмма кликнула на иконку Outlook в нижней панели на экране, чтобы стандартная заставка исчезла и она могла приступить к неприятным, но необходимым задачам.
Ее ежедневная "работа" состояла в том, чтобы прошерстить Интернет в поисках последних сообщений о Парикмахере.
То, что Филипп категорически запретил ей делать после того, как произошла утечка закрытой следственной информации и газеты заполучили созданный им профиль преступника. Они трепали его несколько дней. Филипп боялся, что грубые сообщения бульварной прессы еще больше напугают Эмму, поэтому она действовала осторожно.
Тайно, словно какая-то преступница.
Она путешествовала по Интернету в режиме приватного просмотра, который не записывал в историю информацию о посещенных сайтах. А архив, где она в хронологическом порядке сохраняла все сообщения и данные о том случае, назывался "диета" и был защищен паролем.
В настоящий момент Сеть наводнили спекуляции, потому что Парикмахер объявился на прошлой неделе. Снова в берлинском пятизвездочном отеле, на этот раз на Потсдамер-плац, и снова проститутка умерла от передозировки ГОМК .
По крайней мере, остатки этого средства были обнаружены у нее в крови. Однако следователи не считали это неопровержимым доказательством. Эмма была психиатром. Заполучить этот медикамент, который в малых дозах действовал возбуждающе и часто применялся как "клубный наркотик", для нее было еще легче, чем сбрить себе самой волосы.
Статьи бульварной прессы больше распространялись о сексуальных предпочтениях Наташи В., чем о человеке, который в муках лишился жизни. А при знакомстве с комментариями читателей на интернет-форумах появлялось впечатление, что большинство считало женщин совиновными, потому что кто вообще отдается незнакомым мужикам за деньги?
И никому не приходило в голову, что жертвы тоже живые люди с чувствами. Русская, которая в ту ночь постучалась в дверь номера Эммы, сопереживала больше, чем все комментаторы, вместе взятые.
Жаль, что следователи не смогли разыскать ее. Правда, это неудивительно. Какая девушка из эскорта сообщит на ресепшн свое настоящее имя или скажет, в какой номер ей нужно? Подобные "девочки" были неизбежными, но и невидимыми гостями в фешенебельных отелях.
Хрясь.
В камине с треском перевернулось горящее полено, и если Самсон даже ухом не повел, то Эмма вздрогнула от ужаса.
Она посмотрела в окно, остановила взгляд на ели в саду, которую они каждый год украшали к Рождеству. Ее ветви прогнулись под снегом.
Природа была одной из немногих вещей, которые успокаивали Эмму. Она любила свой сад. Желание снова заботиться о нем было сильным стимулом для того, чтобы избавиться от проблемы в голове. Когда-нибудь она наверняка найдет в себе силы, решится на терапию и позволит другому специалисту проверить медикаментозное лечение, которое сама себе прописала.
Когда-нибудь, только не сегодня.
Эмма нашла в своем электронном ящике, в папке "спам", письмо, которое угрожало блокировкой всех ее кредитных карт, и несколько сообщений о новостях со словом "парикмахер", среди них одну статью в газете "Бильд" и другую в "Берлинер Цайтунг", с которой и начала. Выяснив, что ничего нового не появилось, Эмма скопировала статью в папку "Парикмахер_ТРИ_Расследование_НАТАША".
На самом деле это место Парикмахер предусмотрел для Эммы. Наташа была номером четыре.
"Просто я женщина, которая не берется в расчет".
Для каждой жертвы Эмма создала подпапки "Частная жизнь", "Работа" и "Собственные теории", но папки с информацией по официальным расследованиям были, разумеется, самые важные.
Здесь же хранилась и статья из "Шпигель" о первом профиле, который составил Филипп: преступник характеризовался как нарцисс-психопат. Состоятельный, ухоженный, с высшим образованием. Настолько влюбленный в себя, что не способен на продолжительные отношения. Считая себя идеальным, он винит женщин в собственном одиночестве. Женщин, которые привлекают мужчин и хотят от них лишь одного – денег. Это они несут ответственность за то, что такой видный парень, как он, не может контролировать свои инстинкты. Обривание, и тем самым "обезображивание" женщины, он рассматривает как услугу, которую оказывает мужскому миру.
Возможно, были и другие женщины, которых, как Эмму, после изнасилования лишили "только" волос. Вероятно, он убивал в силу необходимости, если считал своих жертв по-прежнему привлекательными и без шевелюры.
Это размышление привело Филиппа к мысли, что Парикмахер мог использовать во время преступлений прибор ночного видения, чтобы суметь оценить результат. Предположение, которое Эмма сохранила в папке "Теории", как и то, что преступник, возможно, не выносит вида крови. И все же во время бритья он порезал ее. В больнице ей обработали рану надо лбом и удалили запекшуюся кровь. Возможно, это спасло ей жизнь, потому что рана и кровь, видимо, настолько обезобразили Эмму, что Парикмахер посчитал свою миссию завершенной.
Официально Филипп не был допущен к делу, из-за одного только личного интереса, и под словом "интерес" его начальник имел в виду "сбрендившую жену с безумными фантазиями насильственного характера".
Неофициально Филипп, конечно, связывался со всеми источниками, чтобы быть в курсе расследования. Эмма была уверена, что он делился с ней не всем, что узнавал, иначе у нее не перехватило бы сейчас дыхание, когда она открыла домашнюю страницу "Бильд".
Проклятье.
Она поднесла руку ко рту. Моргнула.
Заголовок к фотографии состоял всего из двух слов, но они занимали две трети монитора:
ЭТО ОН?
Ниже зеленоватый снимок с камеры, которая располагалась в углу кабины лифта.
С перспективы дальнего правого угла она видела мужчину в сером свитере с капюшоном. Его лицо было на три четверти скрыто, а все остальное могло соответствовать любому белому взрослому мужчине в джинсах и кроссовках.
Но Эмму шокировал не вид худой фигуры среднего роста, которая собиралась выйти в лобби отеля, в котором жертва номер два рассталась с жизнью.
А то, что мужчина держал в руках, когда выходил из лифта.
"На этой фотографии вы видите неизвестного мужчину, который выходит из отеля в ночь убийства Ларианы Ф.", – значилось в подписи. Так как было неясно, действительно ли это убийца, информацию все это время скрывали от общественности, но сейчас решили обнародовать за отсутствием альтернатив.
Для тех, кто мог сообщить какую-либо информацию, были указаны номера телефонов полиции.
"Господи. Может, я ошибаюсь? Неужели это…"
Эмма поискала на письменном столе бумажный пакет, чтобы подышать в него, но не нашла и подумала, не сходить ли за ним на кухню, но все же решила сначала увеличить фото.
Приблизила руки мужчины, все еще в латексных перчатках.
Пальцы.
Предмет, который они сжимали.
"Полиция считает, что Парикмахер держит в руках трофей, который забрал с собой", – сообщал навязчивый текст ниже.
Волосы? В свертке!
Эмма отвела глаза. Ее взгляд блуждал по столешнице. Потом вернулся к фотографии.
Маленький, упакованный без затей в обычную коричневую бумагу.
Примерно такой же лежал перед ней. Анонимная посылка, которую Салим оставил у нее для соседа.
А. Паландт.
Она никогда не слышала этой фамилии.
Эмма почувствовала, как капелька пота сорвалась с затылка и скатилась по позвоночнику. Потом услышала рычание Самсона, еще до того, как сработала сигнализация в мансарде.
Глава 12
Что это было?
Эмму охватил страх, но она заставила себя не паниковать, а выяснить причину.
Для пронзительного шума, который подняли бы датчики движения, шорох был слишком тихим и далеким. Попав в поле действия инфракрасных детекторов, одно-единственное движение вызвало бы оглушительный интервальный сигнал тревоги. Во всем доме, а не только на одном из верхних этажей.
К тому же звук был слишком чистым, почти мелодичным.
Как…
У Эммы мелькнуло предположение, но тут же вылетело из головы. Мысль исчезла почти одновременно с сигналом, который оборвался так же резко, как и начался.
– Что это было? – спросила она уже громко, но Самсон лежал неподвижно и даже не поднял голову со своих толстых лап, что было нетипично для него, и Эмма забеспокоилась, что звук ей просто показался.
"У меня начались уже и акустические галлюцинации?"
Она захлопнула ноутбук, отодвинула стул от письменного стола и встала.
Паркет заскрипел под ее ногами, обутыми в домашние тапочки-балетки, поэтому к лестнице она пошла на цыпочках. Прислонившись к деревянным перилам в прихожей, прислушалась, но не услышала ничего, кроме тихого шуршания в ушах: звук, который знаком каждому, если сосредоточиться на собственном слухе.
Эмма отключила датчики движения на панели управления рядом с входной дверью.
Потом осторожно поднялась на второй этаж, где находились спальня, гардеробная и большая ванная комната.
Эмма забыла включить свет на лестнице, а здесь наверху (от первого этажа ее отделяли всего две ступени) рольставни были еще опущены (иногда, когда начиналась мигрень – побочное явление психотропных средств, – она весь день не впускала свет), и восхождение ее было равносильно дороге во тьму.
Черт, если бы она пошла в подвал, то могла бы, по крайней мере, вооружиться огнетушителем, который висит там на стене.
– Самсон, ко мне! – крикнула Эмма, не оборачиваясь, потому что ей вдруг стало страшно, что кто-то может появиться из черной дыры и выйти ей навстречу на лестницу. И действительно, словно Филипп установил для безопасности еще и датчик голоса, команда снова спровоцировала сигнал тревоги.
"Господи!"
Она прикусила губу, чтобы не закричать что есть силы.
Конечно, это может быть просто совпадение, что она снова слышит сигнализацию, но вот он, загадочный звук. И она его не выдумала.
Высокий звук, теперь чуть громче, потому что она приблизилась к источнику, который находился определенно не на втором этаже, а выше, в мансарде. И вместе с этим звуком к Эмме вернулась та потерянная мысль. И возникли сразу несколько ассоциаций.
Будильник – самое безобидное, но и маловероятное объяснение, потому что на мансардном этаже не было ничего, кроме ведер с краской, частично снятых напольных досок, разломанной стены и разбросанных повсюду инструментов. Но никаких часов! А если бы и были, то с чего бы им звонить сегодня, через полгода после остановки перестройки?
Нет, не было никакого будильника в недостроенной детской, которую Эмма про себя называла "БЕР", как столичный аэропорт, который, похоже, также никогда не будет достроен. Вместе с волосами в тот день она лишилась и желания иметь детей.
"Пока", – сказала она Филиппу. "Окончательно" – своей душе.
Если не часы, тогда это может быть только…
…сотовый телефон.
– Самсон, ко мне! – снова крикнула Эмма, еще громче и энергичнее.
Мысль о мобильном телефоне, который звонил где-то на чердаке над ней, пугала. Неизбежно напрашивался вывод, что телефон должен кому-то принадлежать, и Эмма оказалась на пороге паники.
И перешагнула через него в тот момент, когда в нескольких метрах от нее захлопнулась дверь ванной.
Глава 13
Она побежала. Не раздумывая, не приняв рационального решения и не взвесив варианты, потому что тогда она наверняка побежала бы вниз, к Самсону. К выходу.
Но она перепрыгнула последние ступени, почти вслепую пересекла коридор, потеряв при этом одну тапочку, распахнула дверь спальни и потом захлопнула за собой. Заперлась ключом, который – к счастью – торчал изнутри. Пододвинула к двери стул, подперла спинкой ручку двери, как видела в фильмах…
…но это вообще имеет смысл?
Нет, во всем этом нет никакого смысла, и уже давно. С тех пор как после ночи в Le Zen ее нашли на автобусной остановке.
Без волос.
Без достоинства.
Без рассудка.
Постепенно глаза Эммы привыкли к темноте.
В слабом свете, который проникал через ламели рольставней, она узнавала только силуэты. Тени. Очертания – кровати, платяного шкафа, тяжелой дубовой комнатной двери с филенками.
Она сидела на корточках рядом с комодом, доставшимся ей по наследству от бабушки, в котором хранила свое нижнее белье, и пристально смотрела на ручку двери, единственный светоотражающий предмет в комнате.
Утраченную остроту зрения восполнил внезапно обострившийся слух. Помимо ее собственного запыхавшегося дыхания и шуршания халата, который поднимался и опускался на ее содрогающемся теле, до Эммы доносились глухие бухающие звуки.
Шаги.
Тяжелые шаги.
Они поднимались по лестнице.
И Эмма совершила самую большую ошибку, какую только могла сделать.
Она закричала.
Пронзительно, громко. Она слышала собственный страх смерти, который вырывался у нее из горла, но, даже зная, что привлекает к себе внимание, не могла остановиться.
Эмма опустилась на колени, прижала ладонь ко рту, впилась зубами в костяшку, скулила и презирала себя за эту слабость.
Как она раньше гордилась тем, что всегда умеет контролировать свои чувства, даже в самых эмоциональных ситуациях. Например, когда ревнивый пациент, страдающий пограничным расстройством личности, которого она хотела передать своему коллеге, на прощание ударил ее в лицо. Или когда одиннадцатилетняя пациентка умирала от опухоли головного мозга, и Эмма вместе с ее матерью находилась в клинике и держала девочку за руку до самой смерти. Ей всегда удавалось отложить нервный срыв до дома, где она сама могла выбрать подходящий момент и выплеснуть свою ярость или горе, уткнувшись лицом в подушку. Но этот способ владения собой был ей давно уже недоступен, и Эмма ненавидела себя за это.
"Я развалина. Жалкое существо, кричащее, ревущее, которое начинает плакать каждый раз, когда видит рекламу с младенцами. И при встрече с любым мужчиной сразу думает о Парикмахере".
А если кто-то дергает снаружи дверную ручку, представляет себе неминуемую смерть.
Последнее, что видела Эмма, была дверь, содрогавшаяся под ударами. Потом она закрыла глаза, хотела подтянуться за комод и встать, но бессильно сползла по нему вниз, как пьяная, которая не может удержать равновесие.
Рыдая, она снова опустилась на пол, чувствовала вкус своих слез, пота, который капал у нее с бровей (почему он заодно не сбрил и их?), и думала о роль-ставнях, которые не открыла сегодня утром. Сейчас у нее уже не было времени, чтобы поднять тяжелую конструкцию. И выпрыгнуть.
Со второго этажа не слишком высоко, к тому же внизу в саду много снега.