* * *
На следующий день, в школе, он ужасно мучился оттого, что не может к ней подойти. И что вокруг нее постоянно так много народа. Ее компания. Раньше его это не волновало. Она говорила, что они довольно часто собираются у кого-то из них. И уверяла его, что он бы там просто умер с тоски. Любопытно, но нечто подобное говорил ему в прошлом году и Марков.
Ему не было до их сборищ никакого дела.
Но сегодня все изменилось.
Сегодня ему казалось, что вся его прошлая жизнь уплыла на льдине, отколовшейся от берега. А он успел перепрыгнуть на твердую почву и чувствует себя как никогда уверенно.
Альбину вызвали на физике. Он сидел и не отрываясь смотрел на ее стройную спину в трогательном коричневом платьице с затянутым на талии черным фартуком. Он ловил ее взгляд.
Но она была тверда, как кремень. В школе - это была другая Альбина. Высокомерная и презрительная. Она прекрасно играла свою роль и никогда не забывалась. Ни одного взгляда в его сторону. Ни одного слова.
Но когда она возвращалась по проходу мимо его парты, на секунду ему показалось, что она смотрит на него как-то иначе. Не как на пустое место. Или он выдавал желаемое за действительное?
Он едва дождался окончания этого длинного школьного дня.
А когда с нетерпением рванул за угол, то увидел, что она его ждет сама. Это было так радостно, что он опять побоялся в это поверить. Они тут же по привычке зашагали по улице вперед.
- Ну ты даешь! - сказала она ему с уважением. - Папа мне все рассказал.
- Что все? - спросил он как можно спокойнее. - Рассказывать пока нечего.
- Да ладно тебе, нечего. Ты что - каждый день теперь на работу ходить будешь? - и он услышал в ее голосе восхитительное сожаление.
- Нет. Не каждый.
- А у меня тренировки закончились. Лед растаял. И ездить на трамвае больше некуда.
- Ну, можно же просто так ездить. От кольца до кольца… А пойдем в костел? - вдруг предложил он. - Ты когда-нибудь там была?
- Нет. - Она остановилась. - У меня бабушка туда часто ходит. Она полька. Католичка. А меня не берет. Комсомольцам, говорит, нельзя.
- Можно. Я там был.
Перед входом в собор она немного затормозила. Но он взял ее за руку и потянул за собой.
И ничего страшного не произошло. Ну, взял.
Ну, за руку. И стоило столько времени думать о том, как же это сделать… Даже в детском саду детей строят парами и велят взяться за руки.
Почему же к семнадцати годам начинаешь бояться этого прикосновения, как огня? А на самом деле совсем не страшно.
И потомственная Альбинина Божья матерь Женьке в этом деле явно поспособствовала. Потому что помнила его с детства.
А потом он сказал ей, что живет в доме по соседству.
- А это удобно? - спрашивала она его в третий раз, когда он открывал ключом дверь в квартиру.
- Я ж тебе говорю, у меня нет никого. Мама до десяти в библиотеке. Раз уж мы рядом оказались… А мне сегодня в больницу не надо.
В комнате было чисто. Мама перед уходом всегда убирала. Все шкафы в комнате были заполнены книгами. Альбина с интересом огляделась. И с удивлением поняла, что зеркала нигде не видно. А она так любила на себя смотреть в чужие зеркала. В каждом она выглядела как-то иначе. По-новому. Но всегда была хороша.
Женька выдал ей мамины тапки, и в душе у него на мгновение возникло смятение. Не кощунство ли это? Он, вообще, почему-то занервничал. И стал озираться по сторонам, пытаясь представить, как выглядит его дом в ее глазах.
И ему понравилось. Он остался стоять, прислонившись спиной к стене, и наблюдал за ее продвижениями по комнате.
Она пошла медленно, как в музее, разглядывая корешки книг и рассматривая вереницу Флориных любимых слоников. И остановилась возле маленькой палехской шкатулки. Повертела в руках. Поднесла почти к самым глазам, разглядывая мелкий рисунок. Поставила на место.
- Чего у тебя интересненького есть? Показывай.
- А ты открой. Может, тебе интересно будет.
Там всякие старинные штучки. Мамины.
- А можно? - спросила она. И видно было, что ей это гораздо интересней, чем полки с книгами.
- Говорю же, - кивнул он головой.
- ух ты! - сказала она с придыханием, вынимая из шкатулки серебряный перстень с камнем. - Красота-то какая! А откуда это у твоей мамы. Фамильное?
- Нет, не совсем. Мама рассказывала: вроде бы бабкина подруга какая-то шкатулку эту здесь хранила. Меня еще не было. У нее соседи воровали. Она из комнаты выйдет куда-нибудь, а соседи сразу к ней лезли. А может быть, ей казалось. Она старенькая уже была. Так свои ценности бабке моей на хранение принесла. Они, кажется, в эвакуации познакомились. А она одинокая была. Умерла, а шкатулка ее здесь и осталась. Мои и узнали, что в ней лежит, только после того, как она умерла, та женщина.
- Камень какой красивый! Никогда такого не видела. А почему твоя мама не носит?
- Она раньше все время носила. Я ее с детства с этим кольцом помню. А потом оно тесновато стало. От возраста.
Альбина повертела кольцо, посмотрела камень на просвет, надела себе на палец и вытянула руку, чтобы посмотреть со стороны. Белоснежной руке ее гранатовый перстень очень шел.
- Красиво? - Она обернулась к Женьке. - Мне идет?
- Камень на твой глаз похож. Темный. - Он хотел сказать "твои глаза", но это показалось ему слишком высокопарным. Она повертела"" повертела рукой с кольцом, сняла его и аккуратно положила на место.
- А что еще в этой шкатулке было?
- Такого - ничего. Брошка какая-то. Я не помню - куда-то делась. Еще какая-то ерунда.
- Чаю давай попьем? - сказала она, перемещая зону исследования в район его письменного стола.
- Я сейчас. Тогда воду поставлю. - Невский толкнул спиной дверь и вышел.
Альбина оглядела широкий стол. На Женькиных тетрадках лежала раскрытая книга. "Особенности тактильной чувствительности". Медицинская литература. Она удивленно качнула головой. Сама она, готовясь в медицинский, таких книг не читала. А рядом, в подшитой перепечатке, лежали "Пророчества" Нострадамуса.
Он зашел в комнату бесшумно. И сказал ей:
- Смотри.
- Вот это да! - она восторженно смотрела на него в белом халате и санитарском колпаке.
- Врача вызывали?
- Вызывали, вызывали… - подыграла она. Садитесь.
- На что жалуетесь, больная? - он сел к столу.
- Сам ты больной… - засмеялась она. - А что тут у тебя за книжка такая медицинская?
- А-а-а, очень познавательная книжка. Хочешь, фокус покажу? - И он улыбнулся своей кривоватой улыбочкой и почему-то в этот момент остро напомнил ей Акентьева, собирающегося съесть стакан.
- Какой еще фокус? - недоверчиво спросила она.
- Закатай рукав до локтя и положи руку на стол. - И наткнувшись на ее упрямый взгляд, улыбнулся по-человечески. - Ты чего? Боишься?
Больно не будет. Обещаю.
- Кровь из вены, надеюсь, тебя брать не научили на мою голову? - мрачно пошутила она, однако белый кружевной манжет расстегнула и рукав своего коричневого платья закатала. - Точно не больно?
- Абсолютно. Только надо будет глаза закрыть. И не подглядывать. - И она, секунду поколебавшись, решила ему поверить. Людям в белых халатах она привыкла доверять с детства.
- Когда я дойду вот сюда, - он коснулся пальцем ямочки локтевого сгиба, - ты скажешь стоп.
- Ну, а смысл? - спросила она, не понимая.
- Узнаешь. Закрывай.
Ей было ужасно щекотно. А он продвигался по ее руке медленно, как муравей.
- Стоп, - сказала она и открыла глаза. Его рука не дошла до локтя сантиметров пять. Как это? - спросила она капризно. - Еще раз давай.
- Давай. - Глаза у него смеялись.
- Стоп. - И опять она поторопилась.
- Можешь не пытаться, - сказал он. - Это у всех так. Аномалия локтевого нерва.
- Как вы мне нравитесь, доктор, - сказала она с искренним восхищением, опуская рукав и застегивая манжет. Он, и вправду, ей в этот момент нравился.
- Чайник вскипел, наверное. Пойдем со мной.
Я тебе кое-что покажу.
На кухне он с каким-то непонятным ему самому трепетом подвел ее к своему любимому окну и сказал:
- А из нашего окна площадь Красная видна.
Она долго вглядывалась в таинственную глубину собора. А потом ответила ему шепотом:
- А из нашего окошка только улица немножко.
* * *
А когда она ушла, он взял, да и докурил разом все оставшиеся сигареты "Друг". А пустую пачку смял в руке. Зачем ему друг с собачьей мордой? у него теперь все было по-настоящему.
Глава 8
ПИСКАРЕВКА
Он многое понял за эти полтора месяца. Многое узнал.
И даже со смертью познакомился. Он и представить себе не мог, что в больнице, куда побежал в порыве романтизма, так часто умирают. "Отделение такое", сказали ему покорные судьбе больные.
В первый раз по отношению к нему смерть была более, чем тактична. Он зашел в палату со своим ведром и почувствовал зависшее вокруг напряжение. Все сидели и молчали. А потом он увидел, что на кровати у окна аккуратненько скручены матрас и постель.
И только железная сетка кровати, пустая, как скелет, говорила о том, что здесь все кончено.
Больного того он не помнил. Но проникся всеобщим тягостным настроем.
Во второй раз смерть приблизилась еще на полшага. Он долго не мог себя заставить прикоснуться к чему-то длинному, в рост человека, закрытому простыней. Но от него все именно этого и ждали. Пришел санитар Гоша из соседнего отделения с вечной своей спичкой, зажатой в зубах вместо сигареты. Он учился на втором курсе медицинского и, видимо, пошел по призванию. Покойники его не волновали. Он расценивал их как побочную составляющую избранной им профессии. Гоша был импозантен даже в своем медицинском халате, который вместо того, чтобы превращать его в бабу, как подозревал про себя Невский, наоборот подчеркивал размах его крыльев. А крупный нос из-под надвинутого на лоб чепчика не казался безобразно крючковатым, а делал Гошу похожим на белого орла.
Вот вместе с этим орлом ему и выпало перекладывать на каталку умершего, прикрытого простыней. И он не мог забыть этого контраста в ощущениях после десятка переложенных на каталку живых, которые уже были на его счету.
Особенно Женьку поразило, что Гоша еле слышно напевал похоронный марш. И даже Женьке подмигнул. Не впервой, видать. Женька же боялся, что уронит. А потом боялся, что пока они везут тело по коридору, простыня откроется.
И еще он прозрел, что врачом быть не хочет.
А все потому, что патологическим образом чувствует состояние находящегося рядом человека. И проникается его страданием. А рядом с покойным его просто засасывало в какую-то бездну.
Права была Альбина, когда с таким удивившим его цинизмом рассуждала о том, что жалеть больных нельзя.
Потом, на лестнице, Гоша угостил его сигареткой и сказал озабоченно:
- На хирургии за каждого жмурика чистого спирта наливают. Пойдем к Лариске, может, нальет…
Но Лариса не только не налила, но еще и пристыдила.
Женька уговаривал себя поработать еще. Привыкнуть. И не сходить с такой чудесно наметившейся прямой дороги в счастливое будущее. Он понимал, что иначе разочарует Альбину. Как-то неожиданно жизнь повернулась к нему крепким тылом. Если он Альбину разочарует, то больше никогда не найдет в себе такого фонтана энергии, который бы не давал ему сбиться с выбранного курса. Это были самые настоящие вилы.
Марлена Андреевича он видел всего-то раза два, не больше. С шести до восьми, когда он приходил на работу, врачи оставались только дежурные. А Марлен, если и задерживался, то сидел в своем кабинете.
Один только раз Женька столкнулся с ним, когда тот в окружении своих солидных коллег выходил из реанимационной палаты. На Женьку он внимания не обратил.
Зато сам Невский долго смотрел им вслед и думал, что так оно, конечно, очень даже впечатляет - ходить с умным видом по вымытым Женькой коридорам. Врач - прекрасная профессия для мужчины. Может быть. Только к нему это не имеет никакого отношения. Он - санитар.
А это, как говорится, две большие разницы.
Настроение у Женьки периодически менялось с точностью до наоборот. После черных дней, которые шли после встречи со смертью, опять начинались белые. Он чувствовал, что нужен людям. И это было настолько неизвестное ему раньше ощущение, что он собой даже гордился. Он, Женька Невский, не нужный никому, кроме своей мамы, здесь был нарасхват.
Сестрички называли его не иначе, как Женечка, потому что незаконно сваливали на него часть своей нудной работы. А Лариса Алексеевна излучала один сплошной позитив.
К тому же в конце апреля Женька получил свою первую зарплату. И хоть были эти деньги мизерными, но они были им заработаны.
Он купил маме букетик подснежников на рынке у Боткинской. Хотел купить два. Но потом подумал - не засовывать же цветы в почтовый ящик.
* * *
- Все больные, как больные. А этот Тимофей Пригарин - такой приставучий. Все канючит, канючит. Бред какой-то несет. До чего душный!
Женечка, сходи к нему сам. Вот, лекарства в их палату занеси заодно. Здесь фамилии написаны.
Сестричка Наташа Муранец сияла своими голубенькими, как незабудки, глазками, щедро сдобренными не менее голубыми тенями. Почему, подумал Невский, все сестры на отделении так Друг на друга похожи? Их что, в медучилище за голубые глазки принимают?
Муранец была приезжей. Откуда-то с Украины, что ли. Он сразу услышал своим чутким ленинградским ухом ее мягкий говорок. Она была старше Женьки лет на десять. Невысокая, знойная, цвета крем-брюле. Белый халатик на ее полной груди натянут был так, как тетива лука в руках Одиссея. Того и гляди, пуговицы отскочат прямо в глаз. Каблучки ее стучали по коридору, беспокоя тяжелых больных и вселяя надежду, что достучатся они когда-нибудь и до них.
Его почему-то каждый раз напрягало, когда их рабочие дни совпадали. Взгляд у нее был какой-то липкий, как облизанный до блеска петушок на палочке.
Однако таблетки в палату Женька понес.
Тимофей Пригарин лежал здесь уже неделю.
Состояние его оставалось тяжелым. Третий инфаркт и постоянная капельница. Однажды ее уже уносили. Но вскоре у него случился аналиптический шок. Давление упало. Сердце засуетилось. И он уже готов был помереть, но прибежали врачи.
Стоило войти в палату, и он начинал говорить. Начало рассказывал одному, конец другому. Сестрички привычно кивали головой. Не слушали, поскольку все равно нес Пригарин какую-то чушь. Ему бы, жаловались они, в психиатрии полежать не мешало бы…
- Послушай, братишка, ты вроде парень смышленый. Ты меня послушай. Девчонки глупые здесь работают, поговорить не с кем. Со-и сед-то вон спит все время. Храпит. А я лежу, да в потолок смотрю. Тяжело так, понимаешь. Не почитать, рука вот привязана к этой бандуре. Он с ненавистью посмотрел на подвешенную рядом с кроватью капельницу. Обреченно вздохнул. - Вот ведь, не дай Бог никому дожить до такого. Надо было в шторм в море утопнуть.
Знал бы, что так будет… Эх…
- Выпишетесь. Поедете домой. Читать сколько угодно будете. - Женька расставлял по тумбочкам коробочки с лекарствами.
- Да не хочу я домой, - злобно сказал синегубый Пригарин. - Устал. Надоело. Жить не хочется. Все вытягивают с того света, вытягивают.
А ведь даже не спросят, хочется мне к ним обратно или не хочется.
- Но читать-то хочется? Мертвые, по-моему, не читают, - сказал Невский и вспомнил, как вез под простыней покойника.
- Да и читать-то нечего. Не про то все пишут! Не про то. Вот у меня друг Пашка был, такое рассказывал! Вот ему бы книжки писать не оторвешься. Так про это не пишут - нельзя!
- А что рассказывал-то?
Невский уже собирался уходить, но в дверях обернулся. Пригарин заволновался. Даже заерзал в кровати. Видно было - хотел сказать сразу так, чтобы долгожданный слушатель уже не ушел.
- Знаешь почему блокада была? - спросил и хитро прищурился.
- Ну как - вокруг города фашисты сомкнули кольцо, - пожал плечами Невский, потому что эту истину он знал наизусть.
- А почему же они не вошли и не разрушили все к чертовой матери? Зачем мучились тут три года? А? То-то и оно! Город-то заколдованный.
Брагу в него не войти. Это еще в пророчестве сказано… Я такие вещи про город наш рассказать могу…
И он скосил глаза на Женьку, чтобы убедиться, что наживка проглочена. И убедился. После пророчеств Нострадамуса, которые принесла ему перепечатанными мама от своей маргинальной подруги Анны Яковлевны, всякие намеки на тайное знание вызывали в Женьке приступы жгучего любопытства. Тут Тимофей Пригарин не просчитался. Слушателя себе он нашел благодарней некуда.
Женька посмотрел на часы. Его рабочий день подошел к концу. Было уже десять минут девятого. Надо было бы идти домой, учить историю. Но история, которую собирались ему рассказать здесь, казалась ему интересней.
Он подошел к кровати, но садиться не стал.
Оперся руками о железную спинку.
- Так что вы говорите - в город не войти?
Какое-то пророчество?
- Митрофания Воронежского… Но не с этого начинать-то надо. Город наш особенный, на костях построенный. А зачем его здесь на болотах ставить? Здесь же раньше было Литориновое море. Лет так эдак тысячи четыре назад оно поспешно отступило с нашей Приневской низменности. Она, разумеется, в ту пору Приневской не слыла. Нева-то еще и не родилась.
А море, говорят, ушло не добровольно, а по принуждению. И мечта о возвращении не покидала его долго, а скорее всего не покинула и до сих пор. А жили в море духи - цверги. Да не успели за откатом воды. А может, те, что жили по болотам, да низинам всяким, не захотели покидать насиженные места. Цвергу в душу не заглянешь по причине отсутствия таковой.
- Что за название такое странное. Цверги?