* * *
Он отработал без всякого энтузиазма. Радовало только то, что Наташа сегодня была выходная. И все же в подсобку он заходил с неприятным чувством. И уже перед уходом опять заглянул к Пригарину.
- А-а-а, это ты, братишка. Ну что? Заболтал тебя старик тогда совсем? Случилось у тебя что? спросил Тимофей, глядя с прищуром в Женькино лицо.
- Да так… Ничего, - не стал разоряться перед незнакомым человеком Невский.
- А я все на привязи сижу. - Тимофей кивнул головой на ненавистную капельницу. - Вот ведь вынешь эту иголку из вены, и все. Как Кощей Бессмертный. Смерть на кончике иглы.
И что это за жизнь, скажи ты мне на милость?!
Устал я от этих больниц. И домой возвращаться незачем. Опять приступа ждать. Опять кто-то вызовет скорую, и меня опять повезут в больницу. А я иногда думаю - лучше бы скорая не успела. И знаешь почему? Потому что я устал от этих чудовищных болей в сердце и страха смерти. Мне суждено было умереть давно.
И надо было дать мне эту возможность.
- Ну, не со зла же ведь вас спасают, правда?..
- Знаешь, семи смертям не бывать, одной не миновать. А я уже столько раз одну ее миную. Да получается, что умираю каждый раз заново. А ты представь, у кого-то судьба - под машиной погибнуть. Он попадает под нее - а его вынимают. Переломы, травмы, боль. Выписали - а он опять под машину - раз! Ну, судьба у него такая. А его опять тянут спасать. И опять ему надо всю эту боль вытерпеть. А он-то понимает, что выйдет из больницы и опять под нее, под эту машину, попадет. И вот он не хочет больше. Ты меня понимаешь?
- Но ведь в жизни так не бывает. Что ж тогда, вообще никого не лечить? Все на судьбу валить?
- Нет. Но если человек про себя сам знает, что пора, надо отпустить. Разве гуманнее мучить?
- Не знаю. - Женька прекрасно все понимал.
И боялся, что Пригарин сейчас почувствует слабину и начнет у него просить о невозможном. А если это просто настроение такое? А завтра захочется жить? Что тогда?.. Вы обещали дорассказать про город! - напомнил он.
И замер, ожидая напряженно ответ - вдруг Пригарин все уже забыл!
Нет оказалось, не забыл. Женька вздохнул с облегчением. Во-первых, потому что Пригарин теперь уже определенно ни о чем криминальном не попросит. Инфарктник взбил подушку и устроился поудобнее, собираясь продолжить рассказ. И еще потому вздохнул, что боялся не услышать эти странные откровения, которые прочий медперсонал называл бредом. Бред, родственное слово - "бередить". Вередили душу Невскому рассказы Пригарина. Будто было в них что-то, что перекликалось с его собственной жизнью, только вот что именно -; он пока и сам не понимал.
- На чем я кончил-то тогда? - спросил Пригарин.
Жене показалось, что это было лишь проверкой. Помнит Пригарин все прекрасно - и чем начал и чем кончил.
- Насчет магической защиты… - сказал он.
- Да, - глаза больного вспыхнули, - город наш весь пронизан магическими символами.
Еще Петр задумал создать силовой канал между Адмиралтейством и Александро-Невским монастырем. То был первый этап плана, связанного с будущей трехлучевой композицией, но некие силы с самого начала препятствовали его осуществлению. Дороги, которые вели одновременно от монастыря и от верфи, не встретились, и на линии образовался излом. Еропкин пытался воплотить в жизнь и довести до совершенства трехлучевую композицию. Но за свое упорство поплатился жизнью. Невский так и остался с изломом.
Ну, а после смерти Петра его изображениям надлежало воплотить в себе целлы хранителей города - альдогов. Первая конная статуя Петра, спроектированная еще при его жизни, имела более чем сложную судьбу. Вокруг нее велась тайная борьба. Почему это, интересно, монумент Растрелли чуть ли не полвека проторчал по сараям? Это и сейчас непонятно. А сын скульптора мечтал установить статую на Дворцовой площади, но так и не добился в этом успеха. Не осуществился и другой его грандиозный замысел - сооружение 140-метровой колокольни Смольного собора. Да и сам собор стоял недостроенным примерно столько же времени, сколько прятался по сараям конный Петр. Настораживает схожесть судеб творений отца и сына.
Особенно, если учесть, что кончина Растрелли окутана тайной и даже место его погребения неизвестно.
Медный Всадник, вообще, замышлялся как главный охранительный знак города - но замысел не осуществился. О том легенд полно. Да и у Александра Сергеевича тож… Попранная копытом змея осталась недодавленной и при всякой попытке действия способна оплести ноги вздыбившегося коня. Что и делает, когда никто не видит. Кстати, с приходом к власти большевиков изо всей городской монументальной скульптуры более всего пострадали именно изображения Петра. Семь из девятнадцати! Эти цифры мало кто знает.
Существуют в городе воплощения духов, с которыми человек в состоянии вступить в контакт по собственной инициативе - иногда по совершении определенных ритуальных действий, иногда просто пребывая в пьяном отупении.
Как раз такое магическое воплощение - каменная голова на мызе Сергиевка, собака беспаловская во дворе ИЭМа и Кунсткамера. Есть в городе еще одно местечко. От Кронштадтской улицы к Финскому заливу тянется улица с не совсем обычным названием - Дорога на Турухтанные острова. Дорога в никуда это, а не улица. Следуя ей, всяк может попасть в совершенно фантасмагорическую местность, по сей день именуемую Турухтанными островами, хотя никаких островов там уже давным-давно нет ив помине. Неподалеку от устья Екатерингофки там корабельное кладбище. Отслужившие свой срок и пришедшие в негодность суда - речные и морские, разумеется не из самых крупных, мирно ржавеют на берегу или на мелководье.
И служат приютом бомжам. Но отнюдь не только бомжам. С этими Турухтанными островами связана еще одна загадка.
Из Екатерингофского парка неизвестно когда и неизвестно как исчез целый мост - первый висячий цепной мост в России. Говорят, мы имеем дело с фактом перемещения инженерного сооружения в иную реальность. В реальность, где мост продолжает существовать и выполняет роль связующего звена с земным градом. Пашка, друг мой, точно знал - есть такие условия, при которых можно найти этот мост и даже перейти его. И попадешь тогда в места совершенно неожиданные, туда, где Турухтанные острова и поныне остаются островами.
Однако и в нашей обыденной реальности место это является достаточно странным. Именно там, на окраине Петербурга, весьма мало похожей на Петербург, находится одно из главных обиталищ враждебных городу цвергов. А ведь цверги добились немалого успеха: сначала им удалось, с помощью мальчика из Симбирска, лишить город столичного статуса, а затем еще и имени. Бомжи, с тех пор, как там появилось корабельное кладбище, всегда знали о существовании цвергов, они привыкли к их соседству и не обращают внимания на всякого рода странности. А странности есть - блуждающие огни, тени неведомо от чего, непонятные звуки, локальные мини-смерчи и особенности климата погода на Турухтанных островах частенько отличается от таковой в городе.
Бомжей - а, говоря точнее, их тени - цверги используют, как средство передвижения по городу. Дело в том, что передвижение цверга по городу, особенно по его историческому центру, весьма и весьма затруднено. Исторический Петербург - вотчина альдогов, ставших его гениями-хранителями. Но, слившись с человеческой тенью, цверг становится для альдога невидимым.
Говорят, некоторым людям доводилось, непроизвольно обернувшись, увидеть в зеркале вместо своего отражения образ слившегося с его тенью духа, однако все сходятся на том, что подобного эффекта невозможно добиться намеренно: зная о вашем желании обернуться, дух никогда не покажется.
И еще говорят - если наш город встретит треехсотлетие под подлинным именем, ему суждено процветание, по меньшей мере, на следующие три столетия. А цверги продолжают бороться. Вот только в средствах войны они ограничены. Город защищен магией. Цверги даже эпидемию губительную для города вызвать не могут. Есть в городе оберегающий талисман Клодтовский памятник Николаю I. Там, на постаменте, среди изображений есть рельеф, который напоминает о прекращенном этим государем холерном бунте. И представь себе, монумент этот, изображающий, пожалуй, самого ненавистного для большевиков императора, не был уничтожен в ходе Ленинского плана монументальной пропаганды лишь по той единственной причине, что сведущие оккультисты из ЧК установили - демонтаж памятника неизбежно приведет к вспышке тифа, причем такого масштаба, что она будет представлять собой нешуточную угрозу для революции. И уж, во всяком случае, для драгоценного здоровья ее вождей…
Судя по всему, многое мог еще поведать Невскому Пригарин, если бы его не прервали.
В палату в этот момент заглянула старшая сестра Лариса. Было в ее взгляде что-то такое, что заставило Женьку забыть на время о вселенских проблемах.
Лариса Алексеевна поманила его пальцем. Он успел перебрать в голове все, что он мог сделать не так. Работая сегодня, думал совершенно о другом. Мог и схалтурить. Он шел, еле поспевая, за ее энергично удаляющейся фигурой. А когда он зашел за ней в сестринскую, она решительно обернулась и заговорила. И тогда только он понял, в чем дело. Понял, но не поверил, что такое бывает. Лариса говорила и говорила. С жаром говорила. И сама себе, похоже, не верила.
- Нехорошо получается. Я все понимаю, растешь, гормоны. Но ведь у всех так, родимый!
Что ж теперь, на всех кидаться? Да еще ведь где?
В Академии! Пришел. Нате вам, я тут без году неделю - хлебайте! Как же так, мальчик ты мой?
А ведь так и не скажешь. На вид-то ты - скромный. Стыд-то терять нельзя! А правда всегда" всплывает! Ну! Что ты молчишь?
- А что мне говорить? - неожиданно хладнокровно ответил ей Невский. - Вы ведь мне, конечно, не поверите.
- Я бы, может, тебе и поверила, - вроде бы смягчилась Лариса и стала смотреть куда-то вниз, мимо Женьки. - Да не могу. Сестер обижать не могу. Уволится одна - всему отделению наказание. Девочки хоть день между дежурствами должны поспать. А кем я ее заменю? А без сестры никак. Она санитарку заменит, а санитар за сестру не сможет. Вот и приходится выбирать.
Или ты. Или она.
Она тяжело вздохнула, повернулась к нему спиной и достала из ящика белый лист.
- Пиши, дружок, заявление по собственному желанию. Тебе так и так уходить придется экзамены в школе все равно в июне сдавать будешь. Я Марлену Андреевичу так и скажу.
Уволился, потому что в школе экзамены.
Он не вышел, он выскочил из дверей отделения кардиологии, как ошпаренный. И долго спешил неизвестно куда. По каким-то малюсеньким и не хоженным ранее улочкам Выборгской стороны. А потом долго стоял в маленьком скверике, прижавшись лбом к холодной железной качели.
Надо было уйти из школы в восьмом классе и давно уже ходить по морям-океанам. И горя никакого не знать.
Он подумал, что хочет одного. Прийти домой, позвонить ей по телефону и сказать одну только фразу:
- Мне плохо, Альбина.
Ведь для того и существуют друзья, чтобы помогать в трудную минуту. Не маму же бедную грузить своими проблемами.
Но потом он подумал еще чуть-чуть. И решил, что такие слова никому и никогда не скажет. Вот после этого-то он точно перестанет для нее существовать.
* * *
Солнце пригревало. Альбина была в белом беретике и вишневом весеннем пальто. Нарядная и красивая. Они стояли возле ограды нежно зазеленевшего Таврического сада. Но на душе было слякотно и противно. А горло ощутимо сжимали непонятно откуда взявшиеся тиски.
- Все-таки недаром говорят - первое впечатление о человеке самое верное, - сказала она сухо и оглядела его неприязненно с ног до головы. - И ведь все так и есть… А я, как тебя увидела в первом классе, так сразу и поняла, что ты ничтожество, хлюпик.
Она отвернулась от него, глядя на проходящих мимо людей. Говорила, как будто просто рассуждала вслух. Спокойно и скучно. И это ранило его больше всего. Если бы она требовала от него ответа, возмущалась и ненавидела, он, может быть, был бы даже польщен. Но она была равнодушна и презрительна. И этим его уничтожала.
- А я думала, ты особенный… - Сердце у него болезненно сжалось. Значит, все-таки думала. - Гореть умеешь… А тебе ничего в этой жизни не нужно, потому что ты, ничего не можешь.
Книжный червь. Слабак! На маменькину пенсию всю жизнь жить будешь и глазом не моргнешь. Корочку хлебную грызть будешь в уголочке за книжечкой. - И добавила полушепотом, теребя носком туфли одинокий одуванчик:
- Так перед отцом за тебя стыдно!
Правду о подсобке он не смог бы сказать ей даже под страхом пыток. Значит, оставался только один вариант. Что он позорно испугался трудностей. Спасовал. Но все это, во всяком случае, еще можно было обсуждать и не провалиться от стыда сквозь землю. Страдать молча.
- Ну все. Мне пора. Знаешь, не жди меня больше никогда. Я теперь другой дорогой к дому хожу.
И она повернулась и пошла. А он даже не стал оборачиваться ей вслед. Потому что ему сейчас хотелось одного - снять с горла озверевшие тиски. Только он не знал как. И чтобы как-то отвлечься, сосредоточенно затаптывал ботинком новенькую зелененькую травку.
А вечером, когда с работы вернулась Флора, он спросил ее без всяких предисловий:
- Скажи мне, ты сильно любила моего отца?
* * *
Эзотерически ориентированная Анна Яковлевна поселила в ее душе беспокойство. А ведь Флора ей так доверяла… Когда она узнала, что Флориного сына зовут так же, как и погибшего отца, она поджимала губы и долго собиралась, прежде чем откровенно высказаться по этому поводу.
- Видите ли. Флора Алексеевна, я не навязываю вам свою точку зрения, но… - она еще секунду колебалась, - считается, что называть детей в честь погибших родственников, по меньшей мере, неразумно. У них есть большой риск повторить несчастную судьбу того, чьим именем они названы.
- Но ведь тогда, наверно, у них есть шанс повторить и то хорошее, что в человеке было. Видно было, что Флора отвоевывает для сына счастливую судьбу. Как будто от решения какой-то Анны Яковлевны зависела его участь.
Увидев же, как Флора поникла, Анна Яковлевна попыталась ее утешить. Чем дольше она жила, тем яснее понимала, что почти ничего в жизни не бывает абсолютно фатальным. А для Флоры у нее был заготовлен козырный туз. Из задушевной беседы с ней она знала, что сын появился после единственной в жизни Флоры связи с мужчиной. Поэтому она поспешила ее заверить, что дитя, зачатое одновременно с потерей невинности - это дитя бога, которому уготована особая судьба.
Во всяком случае так считалось в древней Греции.
Флора об этом не знала. Хотя уж про древних греков в свое время наслушалась…
А насчет имени… Она действительно назвала его "в честь". И не только имя ему дала такое же: Женя. Но и фамилию: Невский. И у нее было на это право.
* * *
…Он таскал ее за собой целый день. На другом конце города, в какой-то конторе, они получали командировочные бумаги и билет на поезд. Он был геологом и уезжал на шесть месяцев в поле, на Таймыр, где от предстоящего лета ему должны были достаться только огрызки. Вместе они отстояли громадную очередь в гастрономе, где он покупал себе в дорогу еду.
И все это время он ни на секунду не выпускал ее руки. И от этого ей больно сдавливало пальцы кольцо. Потому что даже тогда, когда ему нужно было где-то поставить свою подпись, он просто перекладывал ее лапку в свою левую руку, как перекладывают сумку. Она семенила за ним, как ребенок. Потому что он шел так, как ходят только бывалые.
Она ни о чем не думала. Ее мысли занимало только одно - то, что она ужасно натерла ногу.
Пока они мчались по городу, он говорил мало, только сообщал ей, куда они идут и зачем. Но большего и не нужно было. Все происходило в таком ускоренном темпе, что на разговоры у нее не было никаких сил.
Она так растворилась в этих делах, как будто бы они имели к ней какое-то отношение. Впрочем, на это он и рассчитывал. Он хотел ее укатать. И даже растертая ею нога, казалось, входила в его планы. На другой вариант психотерапии времени у него просто не было.
Часа в четыре она попросилась посидеть на скамейке в ближайшем дворике. Был уже конец марта. Пахло весной. А оставшиеся во дворе островки пористого, как шоколад, грязного снега таяли и ярко сверкали на солнце. Она сняла свой новый, впервые надетый сегодня весенний ботинок. На пятке чулок противно приклеился к ноге.
- Больно? - спросил он.
- Больно, - ответила она, предвкушая, что сейчас он будет ее сладостно жалеть. Но он внимательно на нее посмотрел и подмигнул:
- Значит, ты жива, Хлорка. И это здорово…
Он не спрашивал ее ни о чем. Не хотел заставлять ее думать о вещах, которые еще утром казались ей настолько серьезными, что она пыталась ускользнуть от них таким высокохудожественным способом. Под пятку ей он положил свой сложенный вчетверо носовой платок.
И теперь она шла почти нормально.
К концу дня ей стало казаться, что все это происходит не с ней. Что это какая-то другая женщина живет своей счастливой жизнью и держится за руку какого-то былинного человека.
Ей казалось, что такое возможно только во сне.
А в жизни - непреодолимые барьеры интеллигентной стеснительности, такта, приличия и полной отчужденности.
Как только она сказала ему, как ее зовут, еще там, в комнате со страшной петлей, он тут же с радостью исковеркал ее имя и позже ни разу к оригиналу не возвращался. Хлорка, и все тут.
Именно поэтому ей и казалось сейчас, что все происходит не с ней. Флора сегодня умерла, повесившись на люстре. А беззаботная Хлорка носилась по городу и ощущала весну.
- Ты шить, Хлорка, умеешь? - спросил он ее весело.
- Да. Немного, - ответила она очень неуверенно, потому что никогда никому, кроме себя, не шила. - А что?
- Сейчас ко мне поедем. Зашьешь мне кое-что и собраться поможешь. - Он озабоченно взглянул на часы. - Бремя поджимает. Помчались.
Мчаться пришлось прилично. До остановки трамвая. Народу на ней было полно. Час пик в самом разгаре. Она не очень понимала, почему на ее долю выпал сегодня такой утомительный день. И почему она должна ехать куда-то и что-то шить. Но спрашивать об этом после всего, что было, казалось ей верхом идиотизма. Все равно, что задавать дурацкие вопросы во сне. И потом, во сне от этого всегда просыпаешься. А вот просыпаться ей сейчас совершенно не хотелось.
Округлый, желтый с красным, трамвай №17 пришлось брать силой. Не ее, конечно. Он затолкнул ее на подножку, на которой уже висели гроздья людей, а потом припечатал собой. Ей показалось, что кости у нее хрустнули, и она вдруг, с неведомой доселе заботой, обеспокоенно подумала о том, кто, доверчиво поджав лапки, прижился у нее внутри. Раньше ей такие мысли в голову не приходили. Раньше ей эгоистично казалось, что она неизлечимо больна.
Она ехала в этом трамвае, уткнувшись носом в прелое пальто какого-то затхлого гражданина, сдавленная, как цыпленок-табака, и впервые в жизни остро чувствовала, что счастлива.
Когда они наконец притащились к нему на Дегтярный, темп снизить он ей так и не позволил. Но радость пришла уже оттого, что она сняла наконец ботинки. Надев какие-то громадные тапки, прошаркала на кухню ставить чайник и варить картошку.
Квартирка была маленькая и очень чистая.