Разве это не поступок? Как можно еще доказать ей свое чувство? Клясться здоровьем матери? Но зачем приплетать сюда здоровье ни в чем не повинных людей? Зачем прикрываться дорогим человеком? Отвечать надо своим здоровьем. Продолжения не будет. Теперь это ясно.
Да и не хочется. Все пропитано ядом. Чтобы он ни сделал - продолжения не будет. А значит, он должен напоследок сказать ей, что все было по-настоящему. А она не разглядела.
И это будет так красиво, так правильно. А главное… Главное, что ему уже будет абсолютно все равно, потому что его страдания закончатся. И это единственная правда. Кажется, нет спасения от этой сердечной боли и невозможности продохнуть от обиды. Но стоит принять решение, и боль закончится. Какой грандиозный соблазн!
И он вспомнил несчастного Тимофея Пригарина. А ведь он так и не зашел с ним попрощаться. И тот, наверное, до сих пор лежит и мучается, потому что никто не возьмет на себя смелость протянуть ему то, о чем он просит.
А его, Женькины, страдания сейчас закончатся.
Странно, подумал он. Почему лишь единицы понимают это и действуют в соотвестствии со своим пониманием? Наверное, остальные просто боятся. Как боялся он сам в свое время получить по морде, а потому терпел. И они тоже терпят, потому что боятся. А почему же еще?
Выйти из игры - это ведь так легко.
Это просто конец.
И он встал. Решительно подошел к ближайшей от него статуе и несколько грубовато нанизал ей на палец кольцо.
А потом побежал так быстро, как никогда в жизни не бегал. Шагнул с разбега ногой на ограду и, раскрыв руки, как крылья, полетел навстречу черной воде.
А после того, как ударился об воду, увидел перед собой яркую вспышку. И тут же зажмурил глаза, точно так же, как на последней в его жизни фотографии десятого "Б" класса на цветущем школьном дворе Но конца жизни, похоже, не существует…
Он читал об этом тысячи раз.
Но вот ведь, дурак, не верил.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СУМАСШЕДШИЙ
Глава 1
КИРИЛЛ МАРКОВ НЕ ВЫЛЕТАЕТ, А ВЫХОДИТ ИЗ ИНСТИТУТА, ЧТОБЫ ПОПИТЬ ПИВА
По зеленому полю доски плавали нарисованные мелом колбаски с плюсами и минусами на аппетитных попках. Диполи.
Несколько формул исподтишка совали им в бока математические колючки степеней и корней.
В одном крупном диполе уже торчала занозой минусовая степень. Но в этом не было большой беды. Стадо тучных диполей все равно было достаточно многочисленным, чтобы не почувствовать потерю одной молекулы. Тем не менее все присутствующие в аудитории с ужасом смотрели на доску, словно увидели за рисунками и формулами доказательство близости и неотвратимости конца света или, что еще было страшнее для будущих советских инженеров, доказательство бытия Божия. В воздухе аудитории запахло электричеством. Приближалась гроза.
Центр доски был безжалостно смазан сухой тряпкой. По меловой дорожке кто-то вывел уродливым, но разборчивым почерком:
Ах, лучше бы, Миронов,
Ушли вы в мир ионов…
Сам доцент Миронов, читавший второму курсу судомехаников и кораблестроителей лекции по физике, стоял тут же - между диполями и студентами. Миронов был интересным мужчиной, пользовался успехом у женщин и считал, что студенты его тоже любят. На лекции он приходил в польском пиджаке расцветки "На Варшаву падает дождь" и шейном платке малинового цвета. Он умело оживлял лекции анекдотами, не всегда приличными, но имевшими, как ни странно, отношение к изложенному материалу. Так, в этот раз перед самой переменой он ткнул указкой в два соседних диполя и рассказал анекдот, совершенно к месту, про Груню, которая ела борщ.
- Хороший у вас борщ, - сказала Груня, - аж в грудях жжет.
- Ты, сватья, сначала грудь из борща вынь, посоветовал ей на это хозяин.
Сорвав дружный студенческий гогот, Миронов удалился на перерыв. И вот теперь он стоял перед эпиграммой, посвященной его обаятельной особе, и недоумевал. Он никак не ожидал такого грубого вмешательства лирики в его физическое пространство. Это было нарушением неприкосновенности рубежей. И вообще, как могла лирическая искра вспыхнуть в этом техническом болоте? Как неизвестный лирик смог выжить и развиться среди сопроматов и теормехов? И почему именно в него, Миронова, он ткнул свое острое перо? В самого либерального и современного из всех ЛИВТовских преподавателей. Ткнул так точно и подло.
- Я попрошу неизвестного автора… - начал Миронов металлическим голосом, но вовремя осекся.
Нет, он действительно был неплохой мужик, и студенты, может, и не любили его, не лирики ведь, но относились к нему терпимо.
- Я оценил и лаконичность, и удачную рифму, - Миронов взял себя в руки, и голос вернул себе прежний, лекционный. - Эпиграмма действительно удачная по форме, но по содержанию… На первой лекции я рассказал вам про несчастье, которое со мной приключилось, и этот неизвестный автор подленько пошутил над тем, над чем вообще-то смеяться грешно. Такт, сочувствие, благородство изменили ему, следовательно, никогда ему не стать настоящим поэтом. Я скажу больше - и настоящим инженером-судомехаником он не будет тоже!..
Студенты зашумели. Они это поняли в том смысле, что Миронов пожалуется в деканат, и беднягу-поэта вышибут из института.
- Нет, я не стану жаловаться, - продолжил лектор, чувствовавший аудиторию, - но человеку с таким подлым, ерническим сознанием никогда не стать хорошим специалистом, советским инженером. Ведь не только среди машин ему придется работать! Да он и машину понять не сможет, не то, что людей!.. Я когда-то рассказал вам, как друзьям, коллегам, что попал в страшную аварию, когда ехал с дачи на своем автомобиле. Только отличная реакция спасла меня от верной смерти. В свое время я проходил специальный тест. Моя реакция оказалась с почти предельным коэффициентом, почти как у космонавта. Благодаря этой физической способности я сейчас стою перед вами, пытаюсь Донести до вас какие-то физические знания, необходимые будущим механикам и корабелам.
А этот некто жалеет, что я не погиб тогда - Мне стыдно за него и за вас…
На большой перемене подавляющая часть судомехов и корабелов спустилась в столовую, но кое-кто свернул в гардероб.
- Климов, отметь меня! - крикнул худощавый парень, одетый в свободный черный свитер с белыми ромбами на груди и вельветовые джинсы. - В случае чего Иволгин за меня крикнет.
- Нехорошо, Марков, прогуливать, - заулыбался староста группы, отличник Валера Климов, очень похожий на дореволюционного чиновника и повадками, и этой вот вкрадчивой улыбочкой. - Повезло тебе, что Миронов не стал копать, а то вылетел бы из института. Я же говорил, что Миронов - хороший мужик. Ребята рассказывают, он экзамены принимает нормально, не режет, вытягивает. А ты на него стишки такие злые…
Марков влез в драповое пальто, намотал на шею длинный, в два человеческих роста шарф.
Вспомнил малиновый шейный платок. И вправду, чего это он напустился на физика? Нормальный мужик, не стукач, не псих. Рифму вот оценил по достоинству. Из-за этой рифмы, внезапно пришедшей с утра в голову, Кирилл Марков и написал эпиграмму. Миронов - мир ионов.
Сначала была рифма, а уж потом сам собой родился этот зловещий смысл. Так сказать, ради красного словца… И не то что обиды, никакого дела не было ему до Миронова. Не в Миронова он целил, а в ненавистную Кириллу точную науку. Вот кому он желал мучительной смерти, так это эпюрам, интегралам, кривошипам, реактивам и, конечно, диполям. А Миронов пусть себе живет…
В Ленинградский институт водного транспорта вели две дороги. Одна шла трамвайным путями вдоль Обводного канала. Кирилл первые студенческие дни ездил этой дорогой. С одной стороны он видел страшные производственные корпуса, которые скрежетали козловыми кранами, дышали едким, тяжелым паром, когда он трясся мимо в полусонном трамвайчике. С другой же плескался жутким техногенным коктейлем Обводный канал. Вот что ждало его после окончания института - или огонь производственных монстров, либо же полымя мазутных рек в речном пароходстве. Чужой и страшный мир лежал перед ним, как орудия пыток перед маленьким, одиноким еретиком.
А потом Дима Иволгин, который тоже жил в Купчино, показал Кириллу другой маршрут, чудаковатый, как все связанное с Иволгиным, но все-таки другой. Теперь он ездил на электричке до Витебского вокзала, а потом пересаживался на двадцать восьмой трамвай. Тут хотя бы мелькали какие-то деревья, дома, люди. Бывший Измайловский собор, с синими куполами, похожий на чернильницу, магазин старой книги на проспекте Огородникова, где можно было купить потертую на сгибах "Библиотеку поэта", пивные киоски у завода Степана Разина, где тоже была жизнь…
К одному из этих заветных киосков, притулившемуся к желтому забору с колючей проволокой поверху, и направлялся сейчас Кирилл Марков. Пиво, как некую культурную субстанцию, он открыл для себя на втором курсе. Только за компанию, морщась от отвращения перед грязью и вонью, сделал он свой первый глоток. Скоро же он понял и принял все - и плохо сполоснутую кружку, и серое пятно на белом фартуке продавщицы, и запах пота от толпящихся работяг, и белую пену, сдуваемую на заплеванную землю. Пить пиво - значит, принимать все, без исключения, испытывая странное удовольствие от грязи, чувствуя некий иммунитет перед всякой заразой, извлекая странное удовольствие, похожее на утоление многодневной жажды из нечистого источника, из пороков и всеобщей неустроенности. Так вот пьют пиво в Ленинграде.
В это время у пивного киоска народа почти не было. Только два алкаша тщательно пересчитывали мелочь на сдвинутых грязных ладонях.
Один из них сунулся в окошко и, называя толстую, презрительную продавщицу Зайкой, стал выяснять - точно ли это пиво течет сюда по прямому трубопроводу с завода? Второй же алкаш дружелюбно посмотрел на Кирилла, попытался даже приложиться к козырьку своей кепки, но выронил при этом монетку. Она не застряла в весенней грязи, а отскочила от камня и юркнула в узкую щель за обшивку пивного ларька.
Долго алкаши доказывали толстой бабе, презирающей весь мир, что это был двугривенный и что она его легко достанет, когда будет подметать. Они призвали Кирилла в свидетели, и тот с готовностью подтвердил. Но "Зайка" видела этот мир насквозь, и ей трудно было что-то объяснить. К тому же она никогда не унижалась до подметания ларька. Тогда Кирилл добавил мужикам мелочь и стал их другом на эти несколько минут и на всю оставшуюся жизнь.
Надо было только прийти куда-то на Лермонтовский и спросить дядю Пашу Раздолбая. Так и спросить - дядю Пашу Раздолбая.
Второй алкаш, имени которого Кирилл так и не узнал, посмотрел на него серьезно, вздохнул и сказал странно и непонятно:
- Вот видишь, парень, закатилась монета и будет там лежать, пока киоск этот не сгорит.
А твоя монета пошла по рукам бродяжить. Так и человек. Думают, пропал безвозвратно. А он просто вечный скиталец. Ходит себе где-то. Скажи вот, парень, какая жизнь настоящая? Залежалая иль пропащая?.. А никакая не лучше. Ни той нет, ни другой. Ни тебя нет, ни меня… Ни того парня…
- Какого парня? - не понял Кирилл.
- А того, про которого в песне поется.
"И живу я на земле доброй за себя и за того парня…"
Мужик пропел строчку из песни и закашлялся.
- Надо было брать с подогревом. Горло вот застудил.
- Постой, мужик, что ты там говорил про скитальца? Ты про кого это? Что ты хотел сказать?
Кирилл подскочил к мужику, но тот уже приложился к кружке. Тогда Марков схватил его за грудки и встряхнул резко. Алкаш крякнул, еле устоял на ногах. Пиво плеснуло широкой волной и пролилось на землю.
- Э-э! Парень, ты чего к человеку прилип? между ними попытался втиснуться второй алкаш. - Обалдел, что ли? Ты чего? Из-за денег? Да мы отдадим тебе, спроси дядю Пашу Раздолбая. Меня на Лермонтовском каждая собака знает. Руки-то убери…
Марков сам не знал, что с ним такое случилось. Почему вдруг он бросился на этого мужика как до этого на физика Миронова? Что он хотел от него услышать? Что-то ему показалось важным в этом пьяном бреду? Он сам не знал точно, что с ним произошло, что он хотел от алкаша. Псих какой-то! Даже пива теперь не хотелось. Кирилл поднял воротник пальто и пошел к трамвайной остановке.
Ах, лучше бы, Миронов,
Ушли вы в мир ионов…
Просто он с утра думал о смерти. Как там у любимого поэта? "Все чаще я по городу брожу, все чаще вижу смерть - и улыбаюсь…" Откуда пришла к нему эта мысль? В десятом классе, когда Кирилл пытался писать под Блока, он сам накачивал себя такими мыслями, пытаясь вызвать в своем радостном, щенячьем теле приступ черной меланхолии. И стихи, и приступы депрессии получались у него одинаково плохо. А в это весеннее утро, когда даже уродливые тополя около платформы "Воздухоплавательный парк" радовались жизни, у него получилось.
Сначала он стоял на автобусной остановке среди одинаковых блочных девятиэтажек. Если автобус шел к "кольцу", то он ехал к платформе "Купчино", если же в обратном направлении - к "Проспекту Славы". А потом - Витебский вокзал и двадцать восьмой трамвай до института водного транспорта. На остановке тоже все было хорошо. Кирилл смотрел на девушку в лиловом пальто и такого же цвета берете и не мог понять симпатичная она или нет. В профиль определенно хороша, даже красива, а вот анфас… Наверное, это большое несчастье быть красивой только в профиль… Она все время будет стараться повернуться к любимому человеку боком, словно отворачиваясь от него и смотря в пространство. Но нельзя же всю жизнь смотреть мимо?
Когда-нибудь она устанет, и мужчина поймет, что она некрасива и он не любит ее…
Он думал о красивом профиле в автобусе, даже садясь в электричку все еще муссировал эту идею. А в электричке, у пыльного окна, по которому уже прыгали проснувшиеся после зимней спячки транспортные насекомые, он вдруг подумал о смерти. Нет, сначала было чувство стыда. Старое, еще с девятого класса. Вот так он ехал на электричке из Павловска. Напротив него сидел Женька Невский с разбитой физиономией, и Кириллу было стыдно. Тогда он тоже смотрел в окно, в пространство, показывая Женьке свой профиль. Красивый или нет?
После застарелого чувства стыда пришла мысль о смерти. Женька Невский ушел в мир ионов два года назад. Во время выпускного вечера он пропал без вести, без следа, как пропадали солдаты на той войне. Выпускной бал. Их всех выпустили в большую, взрослую жизнь, а Женьку - в какую-то другую реальность, может, мир ионов…
У одноклассников Невского, да и у их родителей была одна версия случившегося - самоубийство. Кирилл хорошо помнил, как через два дня после выпускного, когда Женька так и не появился у больной матери, они собрались вместе на квартире у Смирновой. Здесь были все, вернее, почти все. А вот Акентьева не было это он хорошо помнил. Впрочем, Вихоревой тоже. У Маркова было подозрение, что она и Акентьев предпочли трауру совместный отдых.
Но делиться этим подозрением с остальными он не стал.
А вид у остальных был весьма бледный. Говорили мало, в основном пили, словно поминали уже Женьку. Только хозяйка квартиры все время тараторила взволнованно, обращаясь то к одному, то другому:
- Он ведь просто мог уйти. Бывает так! И у меня тоже так бывает - хочется вот бросить все и податься куда-нибудь, на север!
- В тайгу, к медведям! - буркнул кто-то, сделав ударение на "я".
- Нет, правда… - продолжила она с робкой улыбкой, но поддержки в массах не нашла.
- Или он память потерял! - предложила новую версию Смирнова. - Знаете, как люди теряют память?! И потом вспомнить не могут даже, как их зовут…
- Преждевременный склероз?! успокойся, ради бога! - Марков, подошел к ней и взял за плечи, думая, как бы суметь самому последовать этому совету.
После этой скорбной вечеринки ребята уже больше не встречались вместе, словно вина за Женькину смерть висела на каждом и лица старых товарищей неумолимо напоминали об этом.
Но почему - смерть, думал тогда Марков, оставляя Невскому маленький шанс на спасение. Он мог, в самом деле, уехать - не на север, так на юг… Или просто потерять память. И потеряться. Так бывает!
Они учились в одном классе. Несколько мальчишек и девчонок, почти ничем неотличимые от своих одноклассников. Те же школьная форма, сменная обувь, сумка через плечо. Может, только девчонки были посимпатичнее и парни поразвязнее. Посторонний наблюдатель вряд ли смог бы их выделить из среды сверстников. Трудно, скажем, белому человеку в толпе папуасов различить представителей самого почетного и древнего рода. Он же не знает, какое значение имеет проколотая губа или кольцо в носу. Вот и между этой компанией и остальными учениками триста первой школы была невидимая пропасть. По крайней мере, глубокая траншея, которая регулярно ими углублялась и расширялась. Чужаки в этот мир не допускались.
В этом мире произносились непонятные для непосвященных слова: Led Zeppelin, Nazareth, Deep Purple…
- Яна Гиллана не было в этом составе! - спорили они на перемене.
- Да я вчера только слушал Pictures of Home.
Что я, голос Гиллана не знаю, что ли?!
- Вот смотри. Перечисляю тебе весь их состав за этот год. Джон Лорд. Так?.. Ян Пейс. Так?..
Кирилл Марков был одним из лучших и ревностных хранителей этих странных ценностей.
Несколько дней он заучивал наизусть имена, года, названия альбомов, которыми был заполнен его пухлый блокнот. На картонной обложке фломастером была нарисована знаменитая группа Kiss, которую Марков, к своему тайному стыду, еще не разу не слышал. Но теперь Кирилл мог заткнуть за пояс любого в знании альбомов и составов групп. Любого, за исключением Саши Акентьева.
Именно Саша Акентъев за два школьных дня и один вечер с легкостью продиктовал все эти важнейшие сведения Кириллу. Марков даже сомневался, не соврал ли тот где-нибудь. Акентъев мог сочинить на ходу и группу, и состав, а потом выставить на смех перед знающими людьми. Но в их школе таких знающих еще не было. Акентьев только приступил тогда к их посвящению.
В тот день, когда в их классе появился Саша Акентьев, куда-то запропала физичка. Весь класс сидел на портфелях перед закрытым кабинетом.
Когда на лестнице послышались приближающиеся шаги, Кирилл воздел руки вверх и произнес пафосно:
- Слышите, многогрешные? Идет за мной Умнейший меня!
Но вместо физички Медведевой перед ними предстал брюнет с длинными волнистыми волосами до плеч, что для их школы, повернутой на полубоксе, было очень смело, хищным носом, тонкими губами и, как показалось Кириллу, потусторонним взглядом. На нем был обычный школьный пиджак, но вместо синих брюк черные вельветовые джинсы, демонстративно зашитые в районе промежности светлой суровой ниткой.
- Восьмой "Бэ"? - спросил он и встал у раскрытого окна рядом с мальчиками. - Училу ждем? Понятно.
Странно он произнес это. "Училу"… Не "училку", а как-то по-новому, с некой блатной окраской. Все парни тут же почувствовали себя мальчиками и замолчали, словно не он, а они были сейчас новенькими в этом классе. Но молчание было недолгим. Новенький выглянул в окно и вдруг вскочил на подоконник. Держась за оконную раму, он вышел на жестяной карниз третьего этажа и медленно двинулся к окнам кабинета физики. Несколько ребят высунулись в окно, с изумлением следя за новеньким.