"Мне нравится", "Еще?". Динамику все равно, что одна кукла уже сдохла. Он цинично и беспристрастно выдает запись снова и снова. Пока Клозе неуклюже засовывает мертвую Фозе в холодильник, я незаметно выбираюсь из номера.
– Твою мать! – я, что есть силы, тяну дверь на себя.
За двадцать минут я пережил больше чем за всю жизнь. Меня вживляют в образы, к которым я не имею никакого отношения. Рвотные, ущербные образы. На моей коже настоящий пот. Я ощущаю его запах. Слышу свое сердцебиение. Все настоящее. И это не похоже на легкую прогулку по своей памяти. Я помню, как, заинтересовавшись своей болезнью, прочел одну статью, в которой говорилось о патологиях. Там было написано, что у шизофреников внутренний мир наполнен насилием и жестокостью. Только почему такое происходит в моей голове? И в моей ли? Мне вспомнилась жена. Ее кожа пахнет кремом, а волосы чистотой. Сейчас она наверно сидит дома. И если я отсюда не выберусь, это может навредить не только ей. Вернуть бы все обратно – я никогда бы не зашел так далеко с этими проклятыми экспериментами и этим Больцманом.
В коридоре новые следы. Я не заметил их сразу – мне было очень плохо. Они ведут из номера 5, где я только что был, в номер 7. Все понемногу проясняется. Я вхожу в номер и, пройдя через него, получаю новый указатель. Головоломка с двумя неизвестными.
Номер 6. Следы туда не ведут. У меня есть выбор и им можно воспользоваться. Ведь я могу укоротить путь, а возможно и увидеть спину, того, кто помимо меня здесь ходит.
Щелчок замка. Я открываю дверь номера 6.
То, что я вижу за ней, обдает меня леденящим азотом животного ужаса. Проход в номер забит. И он не просто забит. Он забит мертвыми телами детей и взрослых, накиданными друг на друга. Кадры с нацистскими концлагерями оживают на моих глазах. Та же свалка худых рук, свисающих волос, проглядывающихся зубов, невинных взглядов и неестественно согнутых ног. Я матерю невидимого врага и наваливаюсь всем телом на дверь, лишь бы не видеть изуродованные человеческие трупы.
Я нахожусь в жутком месте. И меня не возвращают. Хотя мой пульс уже учащался раза четыре. Делаешь себе больно – становится больно. Не "просыпаешься". Возможности вырваться нет. Я остался наедине с собой и с этим домом.
Сырные кусочки давно оставлены. И я как мышь, бегу на приманку.
Номер 7.
Название, подходящее для номера 7 – Красная Комната. Скорее это ангар невообразимых размеров. И внутри него все красное. Огромная десна великана. Красными полотнами обтянуто все. Буквально все. Если бы меня уменьшили и поместили внутрь бьющегося сердца, то, наверно, я увидел бы то же самое.
Есть еще один цвет. Белый. Фигуры белого цвета, напоминающие манекенов, строем стоят по периметру комнаты. Вроде бы люди, но с белыми ядрами вместо головы. И одеты они как сумасшедшие. Женские платья в форме конуса на жесткой основе, плюс полностью оголенные, словно мелом вымазанные руки.
Я делаю шаг, и взрыв синхронно ударивших в пол ног сильнейшей вибрацией бьет меня в грудь. Такой звук можно передать, только если в миллион раз усилить щелчок передернутого затвора. Все манекены сдвинулись ближе ко мне.
Я аккуратно продвигаюсь вдоль стены, внимательно следя за тем, что происходит справа. Манекены сопровождают каждый мой шаг этюдом. Я ступаю вперед, и моментально достаются тысячи обручей. Я опять прохожу немного, и обручи поднимаются над головами-ядрами. Я вновь иду, и бесполые создания разом начинают крутиться на месте, фонтаном выблевывая красные струйки крови, наклоняться, то в одну сторону, то в другую. Как фигурки, вырвавшиеся из музыкальных шкатулок.
В напряженной шахматной партии с хозяевами комнаты я не обратил внимания на еще одну вещь. Портрет размером с рекламный щит висит на противоположной стене. На нем изображена обольстительно улыбающаяся женщина с прической в стиле 30-х годов. Светлые кудри свисают до плеч, в черных глазах два маленьких огонька счастья. Эту женщину я никогда раньше не видел. Возможно она актриса или певица прошлых лет. В любом случае кто угодно, кого я точно не знаю.
Сообразив, что никто не хочет нанести мне вреда, я выхожу из номера 7.
Следующий – номер 8. Наученный горьким опытом, я не решаюсь сразу заходить внутрь, а только приоткрываю дверь. Этого оказывается достаточно. Ни мебели, ни людей, ни окон в номере не оказывается. Пустая, немая комната. И я так в нее и не захожу. Но следы все равно появляются. Сами по себе. И теперь они выходят уже ИЗ номера 8 и ведут к номеру 11.
"Необязательно заходить. Достаточно открывать двери". Я решаю проверить свою догадку и иду по следам. Я проворачиваю ручку, вновь не заходя в номер, и тут же появляются свежие отпечатки, ведущие в новом направлении.
Пока я приоткрываю указанные двери, стены коридора постепенно погружают меня в аудиокошмар. Треск. Чавканье. Улюлюканье. Скрежет. Плач. Угрозы. Сверление. Музыка. Хихиканье. Скрип. Клацанье по кнопкам. Рвота. Бульканье. Тишина. Хрип. Мольба. Звон разбитого стекла. Пение.
Наконец я дохожу до конца коридора. Я так привык к тому, что подсознание со мной играет странной болезнью, что даже не поразился такой необычной схеме путешествия по нему. Приоткрываю дверь номера 44, и новые следы не появляются. Он последний.
Я вхожу внутрь и оказываюсь в длинном туннеле. Оглядевшись по сторонам, я прихожу к выводу, что он сделан в форме огромной металлической трубы с диаметром около тридчати метров и я в ней не более чем муха, попавшая в дуло артиллерийского оружия. В конце тоннеля виден свет. Труба где-то заканчивается. И следы ведут именно туда. Пять минут ходьбы в угрожающей атмосфере молчания. Эхо множит звук моих осторожных шагов тысячью затухающих копий и заставляет чувствовать себя лишь миллионной частицей всего здания. И чем ближе я подхожу к краю трубы, тем больше ощущаю ту потерю своего "я", которую переживал ранее, попадая в комнаты дома. И звуковой вакуум, до определенного момента, словно втягивавший в себя малейшие шумы и шорохи, решает яростно выплеснуть на меня дьявольскую какофонию.
Вперед меня вырывается поток агрессивных ворон. Птицы, подхлестывая меня в спину, пчелиным роем вылетают из трубы. Я окончательно теряю над собой контроль. Мое тело идет само, сливаясь с оголтелой стаей. Здание, до этого исполнявшее роль немого больного, изрыгает из своей глотки одно живое "КАР". И я – часть этого "КАР".
Под натиском ворон я спрыгиваю на белый, идеально гладкий пол и продолжаю идти. Мое "я" ведет меня. Вороны черной рассыпчатой крупой "падают" вверх, всасываясь молочно-белым потолком. Я попадаю внутрь светлой комнаты в форме куба, похожей на гигантскую картонную коробку. Что-то сыпется на меня сверху и мешает сконцентрироваться на происходящем. Я выставляю ладонь, и на ней оседают белые хлопья. В комнате начался снегопад.
На голых стенах вдруг проступают темные пятна. Я разучился удивляться. Пятна выстраиваются в очертания человеческих лиц, и я замечаю, что и потолок, и стены, и даже пол покрылись черно-белыми фотографиями людей.
И я себе уже не принадлежу. И это не я подхожу к стене. И это не я прикасаюсь к первому снимку, на котором изображен лысеющий мужчина лет сорока. Все делается за меня. Жизнь этого человека забирается в каждую мою пору. И я становлюсь – Им.
"Александр Семенович работает на заводе по производству радиоизмерительной аппаратуры. Мать всегда готовит суп своему сыну, когда тот приходит домой на обед. В выходные дни пожилая женщина уезжает помочь своей больной сестре по хозяйству. Именно в это время Александр Семенович достает из шкафа потрепанное женское платье, одевает его, накрашивает губы, и начинает расчесывать своих золотоволосых кукол, которых обычно прячет в кладовке. Заканчивая игры Александр Семенович засовывает пластмассовые ножки кукол себе в рот и жестко мастурбирует на миниатюрные трусики. После странных развлечений он подолгу спит в обнимку со своими искусственными подружками, тщетно пытаясь избавиться от непроходящей эрекции".
Я прикасаюсь ко второму снимку, на котором изображен молодой парень.
"Мальчик Даня, ерзая в кресле, пускает мыльные пузыри со своего балкона. Весенние дни, следы поллюции, варенье, заляпанные шорты, радио "Маяк". Даня выгребает из карманов выклянченную мелочь. На папиросы хватит. Но это не самое "вкусное". Есть еще соседка с большой грудью.
– Мокрощелочка, – мечтательно шепчет мальчик, и капля слюны падает на фиолетовую майку.
В час-пик солнечных зайчиков Даня решает самостоятельно выбраться в тихий двор. Выехав в инвалидной коляске на лестничную площадку, он закидывает в рот остатки еды. Неожиданно Даня, багровея всем лицом, пускает пузыри из слюны. Еда застряла в горле. Колеса инвалидной коляски громко соскакивают с одной ступени на другую, создавая эхо во всем подъезде. Тело раскачивается болванчиком. Ступень за ступенью. Пролет за пролетом. На первом этаже беспомощный Даня задыхается насмерть".
Я прикасаюсь к третьему снимку, с изображение маленькой девочки.
"Таня любила шоколад и игру в классики. Когда она в последний раз видела своего отца, то напоследок попросила у него чего-нибудь сладкого. Вместо конфет отец высыпал в танины ладони горсть алиментов. Появившийся отчим сразу не понравился девочке. Зато отчиму все понравилось. Когда Тане исполнилось одиннадцать, отчим в первый раз ее изнасиловал. Сейчас Таня проститутка".
Я прикасаюсь к снимкам снова и снова. Я меняю фотографии каждые две минуты. Снегопад в комнате не прекращается.
"Ирина Ивановна работает в больнице, не имеет детей. Она завидует женщинам, у которых они есть, и всячески добивается осложнений при венерических заболеваниях.
Врач Сергей Александрович ненавидит всех и ждет зарплату.
Алексей водит грязным членом по лицу своей сестры. Алексей любит инцест, но его самого никто не любит. Говорят, что любят, но не любят.
Полина учится на философа. Измученная и уставшая она возвращается домой, где ее вечер продолжают сигареты и кофе. Однажды ночью она окажется под завалами, полуголая. Потому что ее дом взорвут. Ее семью взорвут. Ее соседей взорвут. Взорвут ее знакомых и друзей. И когда Полина, лежа под обломками, будет ждать поисковую собаку, она найдет ответ на вопрос, который не давал ей покоя восемь лет. И это знание она мужественно пронесет через всю жизнь".
Я перевожу руку с фотографии на фотографию. Через меня проходят сотни людей, изображенных на снимках. И среди всех этих снимков я, наконец, замечаю свою фотографию.
Я дотрагиваюсь до нее, и ничего не происходит. Решив, что с первого раза не получилось, я вновь протягиваю руку. Прикоснуться второй раз у меня не получается. Я проваливаюсь в черноту.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
Я стою на четвереньках, опираясь на локти, и еле справляюсь с рвотным рефлексом. Руки бешено трясутся, рот открыт, живот втянут. Мне кажется, что еще секунда и из меня вылезут все внутренние органы, а мозги вытекут через нос. Комната с фотографиями меня выпотрошила. Немного отдышавшись, я пытаюсь сообразить, в каком месте оказался. Подо мной горячий асфальт, раскаленный яркими солнечными лучами. Воздух пропитан тишиной и запахом травы. С большим трудом я поднимаю глаза и обнаруживаю себя посреди широкой дороги. Вдалеке виднеется пара белых пассажирских самолетов. Они мирно стоят на жаре, словно задумавшись о небе. По всей видимости, я нахожусь на взлетной полосе.
Я встаю в полный рост. Рядом со мной две фигуры – я вскрикиваю и тут же отбегаю в сторону. На меня смотрят две девушки. Смотрят – слишком сильно сказано. У них у обеих одинаковые черные повязки на глазах. Тем не менее, девушки радарами разворачиваются в том направлении, в котором двигаюсь я. Их повязки испачканы не то грязью, не то запекшейся кровью. Обе они прихрамывают, обе имеют длинные темные волосы. Обе одеты в черные запыленные платья и обе стоят в позе часового: у каждой красивые пухлые губы стиснуты, у каждой руки прилипли к туловищу и у каждой ноги плотно прижаты другу к другу. "Как искусственные. Близняшки, а может двойняшки?".
Та, что находится слева от меня, наконец, говорит:
– Ну, как? Припоминаешь что-нибудь?
– Вы что, смеетесь надо мной??
– Нет. Не смеемся. Оглянись по сторонам
Мне трудно понять, на что они намекают:
– И?
– Ты у себя дома, – голос у девушки ровный и невыразительный
– Бред! Я даже не знаю, куда я попал!
– В свой внутренний мир воспоминаний, – отвечает вторая слепая.
– Ну да. Конечно же… в свой внутренний мир воспоминаний…
Стоп! Это слова доктора Больцмана. Откуда вы о них знаете?
– Мы знаем о тебе многое
Тон, с которым они говорят, их вид и их уверенность вызывают у меня отторжение. После долгой паузы я спрашиваю:
– Меня отключали вы?
– Можно и так сказать
– Почему?
– Видишь ли, ты живешь чужой жизнью
– Как так? Опять бред какой-то. Какая такая чужая жизнь? Моя жизнь – это моя жизнь! И мне она нравится! Она не может быть мне чужой?
– И все-таки она чужая
– Кто вы вообще такие, чтобы решать, что мне подходит, а что не подходит?
– Ты забыл, где находишься? Ты в своем внутреннем мире, в своем. Мы всего лишь его части. Мы – это ты
– Вы думаете, я вам верю?
– А тебе и не нужно верить. Все уже сделано. Ты сам все это устроил: сам себя отключал, сам себя сюда заманил, сам для себя оставил следы, чтобы открыть нужные двери. Теперь ты понимаешь, от кого на самом деле избавляются? Ты и есть твоя Проблема, и ты здесь и останешься. В мои уши плавно вливается странный гул, похожий на гул самолета.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
Щелчок замка. Дверь распахивается, и я вхожу внутрь квартиры.
В моем убежище тихо. Если вообще клоповник в четыре стены можно назвать убежищем, то да, – это мое убежище.
Мои хромоногие мысли плетутся впереди меня. Не снимая черное кашемировое пальто и грязную обувь, я ступаю по ворсистому ковру. Не люблю порядок и современную мебель. Именно такая полуразрушенная квартира мне и подошла.
Больцман мертв. Его ассистент тоже. Сегодня я сделал фотографии, на которых они изображены сразу же после смерти. Я достаю снимки и закрепляю их канцелярскими кнопками на стенах. Портрет Ленни, – как икона, как главная моя драгоценность, висит над кроватью.
Прошлая жизнь все еще пытается найти меня, жужжа сотовым телефоном. Я не обращаю внимания на вибрацию и разматываю пластырь, которым перевязаны мои руки. Пластырь необходим мне в людных местах, чтобы ненароком не дотронуться до случайного человека кожей пальцев. Иначе я тут же почувствую чужую боль. А она мне не нужна.
Я подпираю кулаком подбородок, нахожу телевизионный пульт и включаю ящик. Телевизор не показывает, но изображение есть. Я принимаю сигнал на частоте, доступной только для меня
Облака
Карусель
Ядерный взрыв
Скачущий мяч
Фотографии
Взлетная полоса
Хромоножки
Дверь
ТРБКЕ
Два червя ползут по обочине, на ходу пожирая пыль. Рядом стоящий указатель с надписью "Трбке" привычно горбится под тяжестью воздуха и ждет заката. Когда-то тут были кузнечики. Обычные кузнечики, поющие в унисон с травой и задающие ритм всему живому. Сейчас здесь нет даже сорняков.
Дорога в город Трбке выглядит ровной и чистой. Но это впечатление обманчиво. Она примет только того, кто знает, как по ней ехать. Город Трбке – дитя ветров. Он подставляет румяные щеки настырным ласкам солнца, купаясь в собственной лени. Словно пирог удравшей невесты, брошен он в Долину Камня. Город Каменщиков, город, одетый в фату из рыжей пыли, Трбке одинок в своем царственном молчании среди золотых песков и скупой живности. Стаи сонных городских птиц бесцельно летают над крышами. Жизнь консервируется, закутывается в тишину. И в городских закоулках, где пресс безмолвия достигает пика, в ожидании неминуемой смерти, ссорятся взъерошенные крысы.
