Ростовский майор, наблюдавший эту сцену, не вмешиваясь, сказал громко и уверенно:
– Садись, мужики, кури! Думать будем, что делать с этим козлом!
– Что тут думать, у меня приказ полковника, – тут же вскинулся милицейский майор, – очистить территорию перед фронтом огня… Он приказ отдал – пусть он и думает! Мое дело доложить…
– У меня тоже приказ, – возразил еще один мужчина, в форме спасателя. – Только тот, кто его отдал, далеко, а я здесь. Мне и думать… Пока ты докладывать будешь, сгорят мужики…
Он кивнул головой на лагерь.
– Или разбегутся, когда бараки гореть начнут, – сказала я.
– У этого козла не разбежишься, – возразил милиционер. – Кузин их постреляет всех до одного. Я его давно знаю… У него смертность в лагере выше, чем в Чечне… Зверь…
– Сволочь он трусливая, твой Кузин, – проворчал Кавээн. – Я б его придушил!
И он сжал свой огромный кулак. Убедительно у него получилось.
Мы расположились на траве неподалеку от колючей проволоки. Мужчины молча курили, перебрасываясь незначительными фразами, а я перебралась поближе к Кавээну и взглянула на него вопросительно…
– Новосибирцы здесь, – сказал он мне тихо. – Ростовцы тоже?
Я кивнула.
В этот момент из леса показалась еще одна колонна спасателей – человек двадцать… Когда они подошли поближе, лица у нас с Кавээном вытянулись: впереди рядом с командиром мы увидели Григория Абрамовича. Значит, москвичи тоже здесь. Непонятно… Что же – и волгоградцы здесь будут?..
Григорий Абрамович не стал разыгрывать комедию и делать вид, что мы не знаем друг друга. Он подошел к нам с Кавээном и сразу же сказал:
– Знаю, знаю – все четыре группы почему-то собрались здесь…
– Четыре? – переспросил Кавээн.
– За москвичами идет отряд волгоградцев, – хмуро пояснил Григорий Абрамович. – Я еще не разобрался, случайность это или чья-то очень хитрая комбинация, но все отряды, которые были у нас под подозрением, оказались здесь…
Он вытер вспотевшую лысину и тяжело вздохнул, переводя дыхание. Быстрая ходьба по лесным дорогам его заметно утомила.
– За своими объектами продолжайте пока следить, вплоть до моего указания об отмене наблюдения, – сказал он. – Что тут у вас с этим Кузиным?
Не спрашивая, откуда Грэгу известна фамилия начальника лагеря, Кавээн вкратце объяснил ситуацию, которая сводилась к тому, что лагерное начальство отказывалось эвакуировать лагерь.
Григорий Абрамович задумался. Потом приказал нам ждать – точно так же, как ростовский майор своим "гвардейцам", и пошел совещаться о чем-то с командиром московского отряда спасателей, который, как я разглядела, носил звание полковника МЧС.
О чем они говорили, мне слышно не было, мы с Кавээном лежали на траве лицом друг к другу, и вскоре к нам присоединился Игорек. Он был хмур, не сказал нам ни слова, лег рядом на спину и уставился в небо.
Не знаю, о чем думали Кавээн с Игорем, судя по их лицам, мысли их одолевали не особенно веселые. А меня не покидало навязчивое ощущение того, что я занимаюсь не своим делом.
Почему, скажите на милость, мы сидим, вернее, лежим здесь, когда совсем рядом бушует в лесу огонь и каждые лишние руки – на вес золота? А нас тут сидит больше ста человек, и все мы ждем неизвестно чего… Ждем, когда этот мерзавец Кузин надумает выводить людей из лагеря. Не может же он их оставить за колючкой и смотреть, как они будут метаться среди горящих бараков…
Надеяться на то, что огонь не переберется через ряды колючки, глупо. Искры летят на добрую сотню метров, за лето не было почти ни одного дождя, деревянные строения высохли и вспыхивают как порох. Одной искорки хватит, а ветер будет их снопами носить…
А я должна еще какого-то предателя вычислять среди своих, среди спасателей… Люди думают о том, как беде помочь, а я? Хожу и подозреваю всех подряд – не ты ли предатель? Не ты ли агент ФСБ? А может быть, это ты?.. Гадость, а не работа…
Мне стало жалко саму себя, и это меня немножечко отрезвило. Я давно научилась ловить себя на этом чувстве – на жалости к самой себе. Как только оно возникает – значит, что-то не в порядке в твоих делах… Нужно внимательно думать, что и как изменить в своих делах, мыслях или, наконец, представлениях о жизни. Потому что жалость – не причина, а следствие твоих же ошибок, которые ты недавно наделала.
Ну хорошо, а в чем, собственно, я ошиблась… А ты не дергайся, сказала я самой себе, сейчас разберемся. В какой момент мне себя жалко стало? Что я тогда думала, о чем? Да о том, что мне не нравится работа контрразведчика. Я даже аргументы нашла в подтверждение того, что это плохая работа. Ну, аргументы всегда находятся, когда они нужны. Обосновать можно все, что угодно, если есть внутреннее убеждение в своей правоте. Но в данном случае я обманывала себя, это я уже поняла. Не работа плохая, а контрразведчик из меня пока что никудышный. Признаваться в этом человеку всегда трудно. Вот и пыталась себя обмануть, свалить свою вину на кого-то другого, на характер работы.
А почему я решила, что я плохой контрразведчик? Этот вопрос сильно заинтересовал меня. Ведь это, по сути дела, вопрос моего профессионализма, вопрос о том, стоит ли мне вообще этим делом заниматься, есть ли у меня перспектива?
Мне понадобилось очень немного времени, чтобы разобраться с этой своей проблемой. Я слишком положилась на Григория Абрамовича. Это обычный синдром ученика, действия которого сковывает авторитет учителя. В результате ученик пассивен, ждет приказа вместо того, чтобы действовать самому, и, как следствие, упускает всяческую инициативу и не добивается результата.
Я села. Кавээн и Игорь продолжали лежать и пялиться в небо.
"Ну и черт с ними! – подумала я. – Пусть обижаются на жизнь или на судьбу, кому что больше нравится! А я сидеть сложа руки не могу!"
Мой объект наблюдения, как обозвал Григорий Абрамович ростовского верзилу, тоже валялся на траве, предоставив решать вопросы о дальнейших действиях старшим по званию. На лагерную колючку он поглядывал с каким-то вожделением, но разве это повод подозревать человека фактически в предательстве?
Я мысленно выругалась. Это ведь не моя ошибка, Грэг приказал, мы обязаны были исполнить его приказ. Впрочем, я сама только что рассуждала о том, что МЧС – не армия. Мы обязаны были исполнить приказ или убедить командира, что приказ ошибочен, и предложить свое решение проблемы. Ни в одном уставе МЧС это не записано, но традиция такая у спасателей существовала всегда. Или это только в нашей группе она существует? Хотелось бы думать, что и в других – тоже.
Пассивным наблюдением каждый из нас привязывает себя к одному человеку. Нас четверо, значит, следим мы за четверыми. Но агент ФСБ, насколько я поняла, один… Выходит, полезной работой занимается только один из нас. Остальные трое работают впустую… Эффективность работы группы – двадцать пять процентов. Не слишком много, прямо скажем. Здесь вы, Григорий Абрамович, дали маху. Не– мудрено, что мы все загрустили…
"Подожди, – остановила я саму себя, – а что сделала бы ты на его месте?"
Конечно, наблюдение за командирами групп, попавшими под подозрение, – решение самое тривиальное, оно лежит на поверхности, но что еще-то можно предпринять? Какая-то идея бродила у меня в голове, никак не принимая окончательной формы. Я только чувствовала, что идея совершенно противоположная той пассивности, которой веяло до сих пор от наших действий…
Я сама не заметила, как принялась бродить вдоль колючей проволоки, поглядывая то на стоявших кое-где между рядами проволоки охранников, то на стену смешанного елово-лиственного леса невдалеке. Охранники смотрели на меня со злобным голодным интересом и кричали иногда в мой адрес что-то очень скабрезное…
Та сторона лагерного забора, что выходила в сторону пожара, была оцеплена охранниками. Они цепью отгородили широкий сектор и стояли очень часто, особенно там, где начинались деревья. Цепь охранников скрывалась в лесу, очевидно, и там охрана была выставлена.
Я скоро поняла причину столь странного способа охраны лагеря. Колючая проволока со стороны огненного фронта была разрезана и убрана на широком участке. Охранники подгоняли заключенных, которые в сопровождении вертухаев скрывались в лесу. Из леса появлялась группа измученных людей, они выходили оттуда с лопатами и сваливали их в кучу. Свежая партия разбирала лопаты и под все той же охраной направлялась в лес.
Скорее всего между лагерем и фронтом огня существовала уже готовая просека или, может быть, дорога, которую заключенные расширяли и рыли на ней заградительную траншею, надеясь погасить низовой пожар с помощью заградительной просеки и широкой вскопанной полосы. Возможно, у них и техника там есть, тогда им значительно легче опахать просеку с двух сторон, чтобы поставить эффективную преграду низовому пожару. Он, конечно, медленнее, чем пожар верховой, который несется иногда по пересохшей листве от дерева к дереву со скоростью курьерского поезда.
Едва я попыталась подойти к линии охранников, чтобы выяснить ее назначение, как была остановлена окриком сразу двух солдат охраны:
– Стой! Стрелять буду!
Узнавать, насколько серьезны их намерения, у меня не было никакого желания, и я поспешила сделать несколько шагов назад.
Информация, которую я получила, была не столь уж и важной, но, по крайней мере, это была информация, которая раскрывала намерения начальника лагеря Кузина. Он хотел отсидеться в надежде, что усилиями заключенных ему удастся отстоять свой лагерь от пожара. Во всяком случае, такое сложилось у меня впечатление.
Этот маленький инцидент убедил меня окончательно, что я на правильном пути. Все дело в том, что наши действия пассивны. Стоило мне просто пройтись рядом с лагерем, как я получила хоть какую-то информацию о развитии ситуации. О чем же тут спорить?
Я возвращалась к воротам, раздумывая, что бы еще такое предпринять, чтобы стать инициативной фигурой, а не пешкой в чьей-то игре, как неожиданно из плотно стоящих молодых елочек прямо рядом со мной выбрались на окололагерную поляну два молодых парня в форме пожарников с носилками в руках. Их брезентовые куртки были закопчены и в нескольких местах прожжены.
На носилках кто-то лежал. Я не могла рассмотреть, кто это: человек был накрыт каким-то одеялом с головой, словно покойник.
– Машина! Где машина? – издалека закричал мне тот из парней, который шел впереди. – У нас раненый! Срочно нужна машина…
– Машину найдем! – пообещала я, не имея никакого представления, где это я буду ее искать, но чувствуя твердую уверенность, что это мне, без всякого сомнения, удастся сделать.
"Когда мы шли по дороге к лагерю, нам навстречу одна за другой попадались машины, – подумала я. – Значит, машины здесь есть, нужно только их найти… На них, помнится, были какие-то станки. Их могли везти только из лагеря".
Машину мы действительно нашли. Для этого пришлось вернуться к воротам… Ждали мы минут пять. Из ворот лагеря вырулил "ГАЗ-66" и собрался было со всей дури рвануть по дороге к Полоцкому. Я выскочила на дорогу, встала на его пути, широко расставив ноги, и, нашарив в кармане фонарик, выхватила его, словно это был пистолет, и двумя руками направила на водителя, которого уже отчетливо видела сквозь лобовое стекло.
Я не успела подумать о том, что он может рассмотреть, что в моих руках не пистолет, а фонарик, и тогда набравший скорость "газон" просто переедет меня, словно попавшего под колеса зайца на ночной лесной дороге… Но водитель, видно, не разглядел и испугался. Колеса грузовика замедлили ход, он поднял облако густой пыли, которое его тут же обогнало и закрыло обзор водителю. Машина проскользила еще несколько метров на тормозах, прежде чем окончательно остановиться.
Что делать дальше, я не знала. С водителем мне одной явно не справиться. Я не супервумен и не умею ломать мужчинам руки и ноги. Бросать через бедро или спину с помощью какого-нибудь приема – это, пожалуй, у меня могло бы получиться только в случае смертельной опасности. И то не обязательно, может и не получиться…
Но оказалось, что активность очень заразительна. В чем я тут же убедилась. Едва машина остановилась, к ней подбежали оба пожарника, оставив своего раненого на траве, и ринулись в кабину с обеих сторон. Водитель вылетел из кабины, словно кукла. Он не ожидал, что события начнут разворачиваться столь стремительно. Но пока летел на землю, очевидно, успел все оценить и понять. Вскочив на ноги, он не бросился к машине выяснять, почему его остановили и выбросили из-за руля. Он что есть мочи припустил к воротам лагеря. Ворота на миг приоткрылись, и он шмыгнул за колючую проволоку.
Парни-пожарники выбросили из кузова какие-то ящики, тяжело плюхнувшиеся на землю, я помогла им поднять в кузов и положить вдоль борта человека на носилках. Один из них остался наверху, другой бросился в кабину. Мотор заглох и никак не хотел заводиться. Парень выскочил из кабины и начал проворачивать мотор железякой, которую шоферы называют "кривой стартер".
– Кто у вас там? – кивнула я на кузов машины, куда погрузили раненого.
– Генка Сафронов, – ответил пожарник, на миг остановившись. – Пацан еще, без году неделю у нас служит, лез вперед, героем хотел стать. Ну вот, теперь стал… Горящей сосной его придавило. Пока вытащили его, обгорел весь…
– Жив? – спросила я.
– Жив, – вздохнул парень. – Да что толку-то? Вряд ли до больницы довезем… Сильно обгорел. Да заводись же ты, сволочь!
Мотор наконец чихнул, зафыркал, парень рукой нажал на педаль газа, и машина завелась. Он забрался в кабину, и через мгновение машина скрылась за поворотом дороги, скрытой за стеной молоденьких елочек…
"Этот обгоревший парень принимал решения сам, – подумала я. – И теперь никто не знает – выживет ли он. Он не ждал приказов, а действовал. Не повезло? Или это неизбежная расплата за любую самостоятельность и активность? А может быть, все не так, и виною всему самонадеянная глупость этого паренька, мечтавшего стать героем".
Глава четвертая
Тем временем Григорий Абрамович с московским полковником и милицейским майором приняли решение не предпринимать активных действий и ждать, как будут разворачиваться события дальше. Насколько рациональным было такое решение, судить не берусь, но предложить ничего другого я тоже не могла. Необходимость эвакуировать лагерь понимали все, но как выполнить это решение – вот в чем вопрос. Дело осложнялось отсутствием спецтранспорта для перевозки заключенных. Он давно должен был быть на месте, но ни одна машина до сих пор не пришла. Не знаю, как Григорий Абрамович, а я видела в этом еще одно доказательство вмешательства ФСБ в нормальное течение событий.
Не штурмовать же, в конце концов, этот чертов лагерь! А Кузин нас словно провоцировал на это…
Всеобщая суета поднялась как-то внезапно. Кто-то из командиров получил по рации сообщение, и через мгновение о новости знали все, кто собрался на поляне перед лагерными воротами:
– Полоцкое горит!
Григорий Абрамович на бегу бросил нам:
– Возвращаемся! Быстро!
И мы быстрым шагом устремились вслед за двинувшимися уже в сторону деревни спасателями.
Всех тревожила одна мысль – если горит Полоцкое, это означает, что огонь обошел село справа, и лагерь через некоторое время окажется в огненном кольце.
* * *
Село горело с одного края, и огонь перебирался от дома к дому как-то скачками. Каждый дом словно сопротивлялся напору пламени и упорно не хотел загораться, продлевая свое существование… Потом он вспыхивал, и в небо поднимался еще один огромный костер, прокладывая дорогу огню к следующему строению.
Часть семей успели уговорить и вывезти, прежде чем огонь подошел вплотную к Полоцкому. И все равно в селе оставалось слишком много народа, чтобы можно было надеяться, что все обойдется без трагических происшествий… По улицам метались женщины и даже дети. С детьми разговор у нас был короткий, их трудно было только поймать, а там их просто запихивали в фургон и бросались ловить следующего. В фургоне стоял один из наших и следил, чтобы никто не вышмыгнул обратно.
С женщинами так просто было не сладить. Они не хотели отходить от своих домов, пока те не начинали гореть так, что близко стоять было уже невозможно, жар обжигал лицо. Одна сухощавая старуха сопротивлялась двум спасателям так ожесточенно, что они оставили попытки увести ее от только что загоревшегося дома. Она стояла там до тех пор, пока не вспыхнули волосы у нее на голове. На нее набросили кусок какой-то тряпки и уже вялую, как бы сгоревшую вместе со своим домом, увели от огня…
Огонь пробирался по селу, поджигая все новые дома. Усилился ветер, который разносил искры и какие-то горящие лохмотья далеко вперед, создавая опасность, что скорость распространения пожара по селу увеличится… Сложность была еще и в том, что на противоположной стороне улицы дома стояли почти вплотную к деревьям, и спасти их от пламени, когда оно доберется до этих деревьев, не смог бы никто.
Пожар вытеснил из леса полоцких мужчин. Когда они вернулись в село, сделать было уже практически ничего невозможно. Им оставалось только последний раз взглянуть на дом, где прошла вся их жизнь…
Полоцкие мужики плевались, матерились, ругали засуху, правительство, директора своего хозяйства, свою хреновую жизнь и ни в какую не хотели уезжать в Сухую Елань, пока в селе еще не все сгорело. Суетились они много. То принимались поливать один из домов, стоящих на пути огня, водой, приспособив для этого садовый насос, но огонь перескакивал через этот дом на следующий, и их усилия пропадали даром. То бросались вытаскивать все имущество из сельской школы и сваливали его на школьном дворе, но огонь пробрался к школе через школьный сад, вплотную примыкавший к лесу, и куча парт во дворе школы запылала первой, а за ней уже и вся школа. Мужики плюнули и разбежались.
Пожарные машины даже не появлялись на той стороне села, которая уже горела. Приехал на "уазике" какой-то пожарный офицер в медной каске, спускающейся сзади далеко на шею, и, едва взглянув на горящую половину Полоцкого, развернулся и уехал…
– Лес тушить нужно! – нервно крикнул он подбежавшим к нему с вопросами мужикам. – Лес не потушим – все равно погорите!..
…Полоцкое выгорело на одной стороне озера, вокруг которого оно располагалось, очень быстро. На противоположной стороне дома стояли все еще целые, только занавешенные густым дымом. Искры с шипением падали в воду озера, разделяющего село надвое, и гасли.
Мы давно уже работали на той стороне села, которая еще не горела. Люди, находившиеся там, подвергались еще большей опасности, чем их соседи. Огонь очень скоро обойдет озеро и набросится на село слева, перекрыв путь отступления к Сухой Елани. Можно будет уходить только в сторону лагеря и еще правее, но с той стороны, хоть и медленно, но тоже надвигался безуспешно сдерживаемый пожарниками огонь. Возможность оказаться в огненном кольце с каждой минутой становилась более чем вероятной…
Со стороны лагеря тоже не было заметно никакого движения, хотя единственная дорога оттуда шла мимо Полоцкого, и мы не могли бы не заметить, если бы Кузин начал эвакуацию заключенных.