Лудника загнали в подвал, подталкивая в спину прикладами автоматов, ввели в "козлодерку", сняли наручники. Затем с Лудника содрали цивильную одежду и ботинки, надолго оставили стоять совершенно голым посередине помещения. Появившийся в двери заспанный каптер бросил на пол стоптанные ботинки без шнурков, рваную на локтях арестантскую куртку и короткие шутовские штаны, не закрывавшие щиколоток, с желтой заплатой на заднице. Одежда, судя по её виду, пережила многих прежних хозяев.
– А кальсоны? – Лудник вспомнил холод карцера. – Кальсоны положено…
– Кальсоны тебе кум выдаст, – оскалился каптер.
Разумеется, он зажал кальсоны не по собственной воле. Таково неожиданное распоряжение дежурного офицера: нижнего белья не выдавать. Мало того, кальсоны отобрали у всех арестантов, помещенных в подвальные камеры административного корпуса.
В это время майор Ткаченко уже поднялся в кабинет начальника колонии Соболева и рапортовал о первых успехах: два беглеца доставлены по месту постоянной прописки. Один убит при задержании, что особого значения не имеет, другой цел и, несомненно, даст следствию показания.
– Хорошо, что даст, – Соболев показал куму на стул. – Наверное, устал в дороге?
Сам начальник колонии выглядел так, будто за ночь постарел на добрых пять лет. Сидел в своем кресле ссутулясь, лоб прорезали глубокие морщины, под глазами синева.
– Сейчас чайку крепкого выпью – и порядок, – Ткаченко не привык жаловаться начальству на плохое самочувствие. – Как у вас тут дела? Что поет Балабанов?
– В том-то и дело, что ничего не поет, – вздохнул Соболев. – И уже не запоет. Аксаев допрашивал его вечером и ночью. Затем Балабанова перевели в "стаканчик". Там он потерял сознание или только притворялся. Черт его знает. Аксаев испугался, как бы он того… Коньки не отбросил. Ну, переместили его в камеру. А Балабанов спустил с себя кальсоны, дотянулся, привязал бирючину к решетке. Затянул петлю, сел на деревянный настил и подогнул ноги… Короче, вытащили его из петли ещё теплого. Вызвали Пьяных, но врач уже ничего не смог сделать.
– М-да, дела, – почесал затылок Ткаченко.
Ясное дело, тут вина надзирателя. По уставу караульной службы он должен хотя бы время от времени заглядывать в глазок камеры. Но надзиратель, естественно, спал или играл в домино. Понятно, он тоже человек.
– Ладно, – сказал кум. – Теперь у нас есть Лудник.
* * *
Маленькое негреющее солнце, похожее на копеечную монету, зависло над горизонтом. Вечером потеплело, от болот потянуло гнилой сыростью, над землей поднялись клочья тумана.
В такую погоду можно разводить костер на открытом месте и не опасаться, что тебя издали заметит охотник или заплутавшийся в лесотундре недобрый человек.
Климов разломал на дрова сухостойную березу, загоревшуюся легко, с первой спички. Присели возле огня. Урманцев так выдохся после последнего перехода, что не нашел в себе сил сразу залезть в мешок с харчами. Наконец, мешок развязали, съели все ту же воблу, погрызли сухие макароны. Пустили по кругу закопченный кулек из фольги, напились воды из растопленного снега.
Урманцев показал пальцем на Цыганкова.
– Поставь палатку. Надо покемарить хотя бы пару часов.
– Я не умею ставить палатки, – ответил Цыганков. – Я не турист. Никогда в походы не ходил.
– Тогда какого черта я тебя кормлю? – Урманцев сжал кулаки.
– Ладно, я палатку поставлю, – встрял Климов.
Он устал не меньше других, но не хотелось, чтобы это препирательство закончилось новым мордобоем. Климов взял из руки Урманцева нож и отправился к молодым березкам, срезать палки для стоек. Настроение упало ниже нулевой отметки. Когда в одиннадцать тридцать ночи, перед привалом, путники так и не вышли к реке, стало ясно, что попасть завтрашним утром в Ижму не удастся.
Значит, жена, как было договорено, не останется там лишнего дня. В таком случае, куда они идут? И зачем? Стоит ли продолжать изнурительную борьбу, если в её конце ждет неминуемое поражение? – спрашивал себя Климов. Готового ответа не нашлось. Климов машинально расстилал на земле пол палатки, втыкал в землю колышки. "Мы проиграли, проиграли, проиграли", – стучало в голове.
Урманцев скинул сапоги, придвинул к огню босые ноги, повесил на березовой ветке пару шерстяных носков. Поднял ветку над костерком, не низко и не высоко, чтобы носки просохли быстро, но не подпалились. Носки источали пар и запах животной гнили. Урманцев мечтательно смотрел на огонь и облизывался, будто не носки коптил, а жарил шашлык из свиной вырезки.
Напортив Урманцева расположился Цыганков. Его расстроенный желудок не хотел успокаиваться, он клокотал и бурлил. Урманцев, слушал эту музыку сколько мог, но долго так не выдержал. Вытащил из костра горящую головешку и запустил ей в лицо Цыганкова.
Тот едва успел увернуться, упал на бок.
– Не сиди от меня с подветренной стороны, вонючка паршивая, – крикнул Урманцев. – Ты своим животом собак в дальней деревне распугаешь.
Цыганкова не было сил на возражения, на новую драку. Понуря голову, он отступил от костра, сел на корточки и тоскливыми глазами стал смотреть на огонь, слишком далекий, чтобы согреть замерзшие ноги.
Закончив с палаткой, Климов подсел к огню, скурил самокрутку и полез под брезентовый полог. Он не стал снимать шапку. Подложил под голову мешок, лег, подогнул ноги к животу. Так теплее. За день он настолько устал, что, казалось, стоит лишь принять горизонтальное положение, как сразу провалишься в глубокий сон. Но сна не было.
* * *
Время от времени Цыганков задумывался: если он чудом выберется из этих топей, куда направит стопы? Это был трудный вопрос.
Мать последний раз посадили на пять лет за хищения готовой продукции с консервного завода. Цыганков делил дом на окраине Серпухова с отчимом Олегом Ивановичем. Последнее лето, что Цыганков провел вольным человеком, он работал на строительстве загородных дач.
Отчим Цыганкова, водил дружбу с неким Шипиловым, торгашом, державшим несколько продовольственных магазинов. Шипилов расширял свой загородный дом, пристраивал к нему две теплых комнаты из бруса и веранду, да ещё ремонтировал старые комнаты на втором этаже. Прошлым летом отчим по знакомству определил пасынка в строительную бригаду. В начале ноября реконструкция дома закончилась, работы не стало, но Шипилов все тянул, все не выдавал никаких денег.
Цыганков потуже затянул ремень и стал терпеливо ждать расчета. Меньше всего сейчас хотелось пойти на новый скок, грабануть магазин или склад. А потом, когда ещё не все добытые бабки пропиты, увидеть небо в крупную клеточку. Но деньги, отложенные ещё с весны, кончились.
Цыганков нашел выход из положения. Он стал торговать с лотка средствами личной гигиены, вермишелью быстрого приготовления и презервативами.
Чтобы его не узнавали знакомые и соседи, отпустил жиденькую бороденку, намотал на шею шарф. Несмотря на эту маскировку, старые приятели и соседи подходили к бородатому продавцу и здоровались. В первое время Цыганков смущался, даже краснел, затем плюнул на все условности и сбрил бороду.
Хотя торговая точка находилась на бойком месте, возле самой железнодорожной платформы, бизнес шел туго. Вермишель и презервативы худо-бедно брали, особенно по вечерам, когда народ возвращался с работы. А вот средства гигиены совсем не раскупались.
С наступлением холодов дело совсем заглохло, от долгого стояния под дождем и снегом Цыганков сильно простудился, стал кашлять взахлеб. Ветер сдувал с лотка средства личной гигиены, а на душе кошки скреблись. Как-то вечером Цыганков подсчитал деньги, вырученные за день, и решил, что несет убытки. Он прикрыл лавочку и твердо решил получить с Шипилова должок.
За три дня до Нового года Цыганков дежурил на улице перед подъездом Шипилова, пока тот не вылез из подъехавшей иномарки. Цыганков вежливо поздоровался и попросил выдать хотя бы малую часть из причитающейся ему суммы.
"Сам без копейки сижу", – Шипилов отрицательно помотал головой. "Пожалуйста, – Цыганков скорчил жалобную рожу и тут же придумал убедительную ложь. – Понимаете, я жениться собрался. Ну, как тут без денег? Мне бы хоть сколько. Чисто подняться". "Я же сказал: нет денег", – усмехнулся Шипилов.
У Цыганкова действительно была девушка Лена. Она родилась в семье, где привыкли перехватывать у знакомых копейки до получки. Отец работал слесарем, а мать водителем трамвая. Ни на хорошее образование, ни на богатого жениха девушка рассчитывать не могла. Днем Лена выписывала путевые листы в трамвайном депо, оканчивала вечернюю школу и три раза в неделю посещала курсы чертежниц. Конечно, она хорошая положительная девушка, а не гулящая шмара. Но что касается женитьбы… Нет, так далеко никогда не заходили даже самые смелые мысли Цыганкова.
"Но как же моя свадьба?" – спросил Цыганков. "Слушай, ты меня достал, – поморщился Шипилов. – Ты вообще тупой или как? Это я что ли тебя жениться заставляю? Я?" Шипилов сорвался с места, вошел в подъезд и хлопнул дверью. Разговор закончен. Цыганков отправился домой пешком, хоть идти было далеко.
Лучше бы он пошел в другое место.
Дома он застал какую-то новую девку, которую привел отчим. Все женщины, которых таскал домой неразборчивый в половых связях Олег Иванович, были на один манер и, кажется, на одно лицо. Низкосортные размалеванные и неряшливые потаскушки, от которых пахло, как от помойки жарким днем. Даже крепче. И какой смысл так часто менять женщин, если все они одинаковы? Над этим вопросом Цыганков раздумывал в кухне, когда подкреплялся молоком и гречневой кашей.
Было слышно, как в спальне отчим завел музыку и, кажется, собирался заваливаться в постель со своей шлюхой. Цыганков доел кашу, вошел в спальню.
Дама осталась в одних трусах, она курила, сидя в кресле. На отчиме не было и трусов.
Цыганков сгреб женские вещи в охапку, вынес их в соседнюю комнату и бросил на пол, затем вернулся. Бабец, кажется, поняла, что Цыганков настроен решительно. Она немного повизжала, затем покрыла матом голого Олега Ивановича, изумленно наблюдавшего за оборзевшим пасынком. Наконец, оделась и ушла.
Отчим быстро пришел в себя, оделся и начал орать, как пожарная сирена. "Какого хера ты из себя корчишь? – брызгал слюной Олег Иванович. – Я тебя устроил на работу, а ты чем отвечаешь?" "Твой друг, твой придурок Шипилов, не заплатил мне за четыре месяца", – ответил Цыганков. "И теперь уже никогда не заплатит, – надрывался отчим. – Я ему скажу. Ты не копейки не получишь, тварь. Вместо денег перо в бочину. Это все, что ты заслужил". "Хорошо. Но больше ты не будешь водить сюда шлюх, – сказал Цыганков. – Мать возвращается через месяц".
"Твоей матери нечего тут делать, – не закрывал пасть Олег Иванович. – Я подал на развод. Это, во-первых. Во-вторых, я переоформил дом на себя. Твоей матери некуда возвращаться". Цыганков сгреб отчима за шиворот и так тряхнул, что с Олега Ивановича снова слетели брюки. Затем толкнул отчима в грудь, тот отлетел на кровать.
"Ты что со мной делаешь, тварь? – взвизгнул отчим. – Ты знай, что мать твоя сука гулящая. Она здесь уже не прописана. А тебя я в два счета обратно на нары отправлю". Цыганков ничего не ответил.
Он надел куртку, вышел в сени.
Налил воды из ведра в таз, по узкой тропинке, проложенной через глубокий снег, дошагал до голубятни. По деревянной самодельной лестнице забрался наверх, поставил таз с водой на пол, осмотрел голубиное хозяйство. В одном из ящиков, поставленных друг на друга, голубиная парочка, не дождавшись весны, вывела птенцов. Цыганков подумал, что голубей нельзя спарить, если между ними нет любви, а у людей почему-то все по-другому, у людей все наоборот. Взять того же Олега Ивановича…
Цыганков насыпал корма в длинные узкие ящики. Сев на табурет, долго наблюдал, как птицы целуются, а белый голубь Кеша, выпятив грудь и развернув хвост веером, важно расхаживает по полу. Цыганков спустился вниз, отправился прогуляться, потому что обратно в дом не несли ноги.
До поздней ночи он торчал в вокзальной пивной, смотрел на проходящие поезда. Скорые пассажирские составы проносились мимо, мелькали освещенные окна. Сквозь прозрачные занавесочки проступали человеческие тени.
Цыганкову сделалось неуютно, одиноко среди людей, среди этих поездов, уносящихся в ночь, в другую жизнь.
* * *
Когда Цыганков вернулся домой, в дальнем конце участка уже отгорел пожар. На месте голубятни остывали черные дымящиеся головешки. Старик сосед, глазевший на пожар с самого его начала, подпирал плечом забор. Он сказал, что голубятня загорелась часа три назад, почти в то самое время, когда Цыганков отправился на вокзал. "Поджарились твои птички, – вздохнул сосед. – Только зола осталась. Ничего, новых заведешь. По молодости у меня тоже"…
Цыганков не дослушал.
Не зажигая света, он вошел в дом, достал из-под плиты топор. Не раздеваясь, прошел комнату, споткнулся о пустую бутылку из-под водки, остановился у постели отчима. Олег Иванович, завернувшись в ватное одеяло, тихо сопел у стены.
Цыганков положил топор на тумбочку, сорвал одеяло с Олега Ивановича, сдернул его за волосы на пол. Сев на грудь отчима, отутюжил его морду кулаками. Когда Цыганков отбил кулаки, отчим поднялся на карачки и, не издав ни единого звука, пополз к двери. Цыганков взял с тумбочки топор, навис над Олегом Ивановичем грозной предсмертной тенью, сделал короткий замах и вогнал лезвие топора в затылок отчима.
Через десять минут, собрав пожитки в спортивную сумку, Цыганков вышел из дома, зашагал зимней улицей в сторону с детства знакомого дома, где жил старый школьный приятель Сашка.
Не беда, что поздно, что на дворе глухая ночь. Вообще понятий "день" и "ночь" не существовало для Сашки, осуществлявшего свой отчет времени промежуткам между внутривенными инъекциями. Он год назад развелся с женой, а сейчас проходил какую-то несчастную программу реабилитации для наркоманов. Он сидел на метадоне, отвыкал от героина, но в душе, кажется, не надеялся спастись. Сашка выглядел совсем паршиво. Хуже, чем в ту пору, когда ширялся героином.
"Ты ещё не проколол свою пушку?" – спросил Цыганков. "Пушка ещё на месте, – сказал Сашка. – Но осталось только три патрона". "Ничего, мне и одного хватит", – ответил Цыганков. Сашка даже не спросил, зачем Цыганкову пистолет. Просто отодвинул от стены стол, вытащил кусок плинтуса, обрезок половой доски. Просунул руку в тайник, достал сверток в целлофановом пакете. Цыганков сунул "ТТ" во внутренний карман куртки, пошел в кухню и заварил себе крепкого чаю, у Сашки предстояло сидеть всю ночь.
Ранним утром Цыганков добрался в район новостроек, вошел в парадное дома, где жил ненавистный торгаш Шипилов, задолжавший деньги за работу. Нажал на кнопку звонка, когда дверь открыла женщина в халате, врезал ей рукояткой пистолета промеж глаз. Цыганков вошел в квартиру, Шипилов, услышавший возню, выбежал в переднюю в каких-то педерастических трусах, красных в желтый горох.
"Ты мне должен деньги, – сказал Цыганков. – И ты их заплатишь", – он вытянул руку с пистолетом, наставив ствол на то самое место, которое скрывали красные трусы.
"Разумеется, разумеется", – Шипилов лишь покосился безучастными глазами на валявшуюся в дверях женщину, поднял руки вверх и стал задом отступать в комнату. Он открыл секретер, вытащил с верхней полочки пухлую визитку, дрожащими руками отсчитал несколько крупных купюр. "Вот полный расчет, – сладко пропел Шипилов. – Плюс проценты за потерянное время, плюс ещё немного подъемных". "Надо бы добавить", – заупрямился Цыганков.
Шипилов отдал те деньги, что ещё оставались в визитке.
Цыганков сунул капусту в карман. "Хорошо. А что ты мне подаришь на свадьбу?" – спросил он. "Ах да, на свадьбу, – Шипилов взял с журнального столика золотые часы с браслетом. – Господи, свадьба. Как я мог забыть? Такое событие. Поздравляю. Вот возьми, пожалуйста. Носи на здоровье".
Цыганков опустил часы в карман. "Тебе мой отчим привет передавал. С того света". Шипилов побледнел, как простыня после стирки. "С Новым годом", – Цыганков улыбнулся и нажал на спусковой крючок, пустив пулю в омертвевшее от страха сердце Шипилова. Затем бросил пистолет на ковер, вышел из квартиры, переступив через женщину, уже ожившую, шевелившуюся на коврике у двери.
Днем Цыганков приехал на вокзал, чтобы взять билет до Москвы, встретил там местную достопримечательность Хромого, прозванного так за то, что умел бегать быстрее милиционеров. "Куда направил лыжи?" – спросил Хромой. "В Сочи уезжаю, – бездумно бухнул Цыганков. – Сегодня должок получил с Шипилова". "С этого жлоба ты получил деньги? – выпучил глаза Хромой. – Как это?" "Очень просто, – поделился опытом Цыганков. – Пришел к нему с пушкой и ушел с деньгами. Светлая ему память".
Цыганков сболтнул лишнего, но главное, сболтнул не тому человек. Хромой – один из тех ублюдков, кто зарабатывает на жизнь, обирая пьяных на улице. Когда на следующей неделе он попался на краже, то первым делом заложил Цыганкова. Хромому оформили явку с повинной, а Цыганкова объявили в розыск.
Две недели Цыганков жил на частной квартире в Сочи и содержательно проводил время: ходил в пивную, каждый день посещал кинотеатр и смотрел на зимнее бурное море, которое увидел первый раз в жизни. Если не шиковать, денег хватило бы ещё надолго.
Но к исходу третьей Цыганкова взяли возле табачного ларька, где он покупал сигареты.
Глава восьмая
Из номера гостиницы "Россия" Климова отправили в изолятор временного содержания при одном из отделений милиции Центрального округа.
Первый допрос состоялся тем же вечером. Следователь Сердюков, мужчина средних лет невыразительной внешности с тусклым голосом, задал полтора десятка вопросов, исписав кудрявым старушечьим подчерком всего-то три неполных страницы протокола. Сердюков часто вздыхал и поглядывал на часы, видимо, куда-то безнадежно опаздывал.
Климов, ошарашенный и подавленный, отвечал сбивчиво, путался в словах, перескакивал с одного на другое. Да, он провел ночь в гостиничном номере. Да, это он пригласил девушку. Да, они с Леной познакомились в ресторане. Да, да, да… Но он не убивал. "Хорошо, – сказал Сердюков. – На сегодня достаточно".
Следователь оказался не вредным мужиком, он разрешил Климову позвонить жене.
Маргарита, вопреки ожиданиям, не захлебывалась слезами, её голос в отличие от голоса мужа, не дрожал, был твердым и спокойным: "Я все знаю. Подробности мне рассказал Островский. Да, он разговаривал с каким-то чином из городской прокуратуры. Островский велел передать, что адвокатом у тебя будет лучший в Москве специалист по уголовному праву. Мы сделаем все, что в человеческих силах. Вытащим тебя из этого… Из этой истории". "Прости меня, Рита", – Климов вдруг испугался, что сам разрыдается.
Сердюков придвинул Климову бумагу, попросил расписаться. Протокол допроса свидетеля, – прочитал Климов печатную надпись наверху первой страницы. "Значит, я всего-навсего свидетель?" – спросил он. "Всего-навсего", – подтвердил Сердюков, не расположенный к долгому разговору. "Да, тяжелые времена наступили", – вздохнул Климов и подмахнул бумажку. "Ошибаешься, – поправил Сердюков. – Для тебя тяжелые времена ещё не наступали. Но ждать осталось не долго".
Вскоре выяснилось, что следователь был прав.