* * *
Во время недолгого привала, который беглецы устроили недалеко от берега, костер не разводили, палатку решили не ставить. Просто расстелили на земле брезент, легли на него, другим краем палатки накрылись.
Урманцев сказал, что здесь, на открытом месте в белую ночь нужно ухо держать востро. Он остался караулить спящих, пообещав разбудить Климова через полтора часа, и слово свое сдержал. Не успевший глубоко заснуть Климов только бока отлежал на стылой земле. Он, проклиная все на свете, вылез из-под брезента, пустив на свое нагретое место Урманцева. Тот наказал разбудить его через полтора часа и мгновенно заснул.
Подложив под зад мешок с остатками харчей, Климов уселся на вершине откоса, под черным кустом ивы. Солнце медленно заходило за горизонт, но должно было снова появиться уже через полчаса. Климов, свесив ноги вниз, нашел в кармане бушлата клок бумаги, свернул самокрутку и глубоко затянулся забористым самосадом. Три стакана этого знатного табака он выменял у одного мужика ещё на зоне на шесть пачек покупных папирос и остался доволен сделкой. Домашний самосад грел душу.
Климов смотрел другой берег, пологий, скучный и безлюдный. Смотрел на реку, было слышно, как потрескивает, ломается лед. На середине реки зияли глубокие темные полыньи, а возле берега, освободившись из-под ледяного нароста, плескалась серая студеная вода.
– Лишь Рита она не уехала, – вслух сказал Климов. – Лишь бы дождалась.
От нечего делать он стал перебирать в памяти воспоминания.
…Оказавшись на зоне, Климов быстро понял, что в неволе у него не остается времени даже на то, чтобы думать. Жизнь начиналась рано, без четверти шесть, с построения и переклички и дальше катилась по раз и навсегда накатанной колее: завтрак, новое построение, шмон у ворот жилой зоны. Затем работа в тарном цехе, которая длилась восемь, а то и десять часов.
Климов сколачивал ящики из сырых не струганных досок, старался, как мог, но почему-то не выполнял норму. Наконец, догадался дать бугру присланных из дома харчей и сигарет, и план неожиданно пошел. Руки не привычные к тяжелой физической работе, покрылись кровавыми волдырями и не заживающими ссадинами, сделались грубыми, как наждачная бумага. Под кожей сидели десятки заноз, которые Климов выковыривал кусочком острой проволоки.
Через три месяца после прописки в колонии, Климов насколько возможно, смирился со здешней жизнью, постарался сделать её относительно сносной.
Он перестал худеть, потому что вдруг прорезался совершенно необыкновенный, какой-то звериный аппетит. С груди и спины сошла россыпь прыщей. Но в душе выросла и укрепилась убеждение, что из долгого срока, отмеренного судом, он не вытянет и половины. Отбросит копыта от тоски, день за днем съедающей душу, от болезней, от побоев, от пера какого-нибудь уркагана. Мало ли от чего.
Здесь, за колючкой, человеческая жизнь недорого стоила.
Но не даром говорят: главное не сколько сидеть, а как сидеть. Без повода на зоне, это не то, что в тюрьме, не опускали, не резали, даже не били. Другое дело, сам повод для жестоких побоев, а то и для убийства, мог быть настолько мелочным, что не сразу поймешь, за что с тебя снимают башку. Невзначай брошенное необдуманное слово, копеечный долг, – этого уже вполне достаточно, чтобы умереть или стать безнадежным инвалидом.
Однажды Климов стал свидетелем того, как одному мужику блатные арматурным прутом переломали руки и ноги. Затем его, ещё живого, сбросили в глубокую выгребную яму, где годами гнили, пузырились зловонные кухонные отбросы. Любой желающий мог подойти и сверху ударить тонущего в дерьме человека палкой. "У меня мать померла, – орал мужик. – Мать у меня".
Бедняга вдоволь наглотался нечистот перед тем, как в них утонуть. Оказалось, блатные приговорили человека только за то, что тот накануне был вызвал в административный корпус и пробыл там подозрительно долго. "А не сука ли он?" – высказал кто-то свою версию мелкого происшествия. И все. Нескольких брошенных слов перетянули, перевесили человеческую жизнь.
Позже выяснили, что мужика вызывали в администрацию, долго мурыжили в коридоре перед тем, как зачитать телеграмму, в которой сообщалось о смерти матери.
* * *
Вечером Климов был обязан посещать уроки вечерней школы.
"Почему меня записали в седьмой класс? – спросил Климов начальника своего отряда. – Во-первых, у меня высшее образование. Во-вторых, я не хочу туда ходить…" "В-третьих, тебе ещё много лет здесь тянуть, – продолжил начальник. – Скажи спасибо, что в третий класс тебя не отправили. А в-четвертых, заткнись и пошел на хер".
Словесность в школе вел худой, как жердь, и злобный, как сторожевая собака, мужик лет сорока пяти по фамилии Глотов, из вольнонаемных. Ученики, намахавшиеся за день лопатами, ломами и молотками, засыпали за партами, глаза сами собой закрывались, карандаши вываливались из рук. Самому Глотову было до зевоты скучно диктовать сложноподчиненные предложения, объяснять правила правописания или проверять тетрадки.
Он развлекался тем, что дожидался, когда кто-нибудь из класса закроет глаза, положит голову на плечо соседа по парте. Глотов понижал голос до шепота, на цыпочках подкрадывался к своей жертве, на ходу надевал на правую руку перчатку из толстой кожи. Широко размахнувшись кулаком, давал ученику такую зуботычину, что спящий слетал со стула на пол, отхаркивал кровь, валялся в проходе и долго не мог встать после нокаута. Другие учащиеся выходку преподавателя приветствовали угодливыми улыбочками или смехом.
"Поднимайся, тварь, иди к доске, – брызгая слюной, орал Глотов и наступал носком ботинка на пальцы лежащего на полу человека. – Поднимай жопу, тебе говорят. Ты что же не хочешь учиться? Отвечай". Сказать "не хочу", значит, получить пять суток ШИЗО. "Хочу учиться, гражданин начальник", – провинившийся ученик вставал, смотрел в пол и раболепно сутулился.
"Тогда пиши на доске следующее предложение, – Глотов обнажал в кривой улыбке коричневые зубы. – Пиши под мою диктовку. Я не человек… Так и пиши. Я не человек, а лошадиная отрыжка, которая хочет исправиться, но навсегда останется только отрыжкой, а не человеком. Где запятая, тварюга, мать твою язви?"
Климову, только начавшему занятия в классе, за первый месяц учебы досталось больше других.
Несколько раз он засыпал за партой и попадался в ловушку садиста и психопата Глотова: сначала был избит учителем, а затем публично оскорблен и унижен у доски. Во время урока Глотов пользовался не только тяжелыми кулаками, но другими подручными учебными материалами. Раздвижной металлической указкой, метровой деревянной линейкой, старым сапогом, цветочным горшком. Бил чем под руку подвернется.
Достав в медсанчасти кусочки пластыря, Климов, чтобы не заснуть на уроке в очередной раз, стал приклеивать верхние веки ко лбу. Но этот фокус мало помог, Климов пару раз засыпал и с открытыми глазами. Климов не мог придумать, как уйти от побоев, как заслужить расположение учителя. Не то, чтобы Климов боялся чужих кулаков, нет. Но он не был уверен в себе. Опасался, что очередного унижения не выдержит, бросится на Глотова, повалит его на пол и перегрызет учительское горло зубами.
Решение проблемы нашлось само.
Однажды Глотов спросил учеников, кто из них умеет красиво рисовать и выводить красками буквы. Над классом поднялась одинокая рука Климова, некогда посещавшего школу с художественным уклоном.
Четыре дня подряд он оставался после занятий, наклеив пластырь на веки, допоздна рисовал гуашью и акварелью шапку стенной газеты "Утро новой жизни". Даже, получив разрешение Глотова, спал под школьной партой, потому что барак к ночи запирали. Климов управился к сроку, к ноябрьским праздникам, пообещав Глотову, что впредь будет рисовать все, что тот скажет.
Шикарную многоцветную газету повесили в школьном вестибюле, напротив входной двери. На праздник, совпавший с сорокапятилетием Глотова, тому выписали денежную премию. И ещё вручили ценный подарок, как было сказано в памятном адресе, "за творческое, неформальное отношение к своим обязанностям, к любимой всеми профессии учителя".
Так или иначе, но оскорблять Климова, поднимать на него руку Глотов престал. Климов хорошо отсыпался на уроках русского языка и литературы, учитель демонстративно не обращал внимания на единственного спящего человека.
С той поры порция климовских зуботычин и матюгов перепадала другим сонливым ученикам.
Глава вторая
По воскресным дням зэкам тоже не давали расслабиться, как правило, первая половина выходных была посвящена уборке бараков и благоустройству жилой зоны. Во второй половине дня зэки должны заниматься собственным гардеробом, то бишь латать телогрейки, штаны, стирать белье. По существу наступал долгожданный отдых.
Помнится, дело было прошлой весной. Климов выменял на пачку сигарет полупустую баночку ваксы. Он стоял у ступенек перед входом в барак, поплевывая на тряпочку, чистил сапоги. За спиной появился помощник каптера Фроловцев. Наклонившись к уху Климова, он зашептал, что только сейчас в оперчасти распечатывали и проверяли письма, полученные зэками с воли. В оперчасти всегда просматривают переписку зэков именно по воскресеньям.
Письмо жены Климова лейтенант читал вслух, Фроловцев слышал все от первого до последнего слова. Жена пишет мужу, что его фирма прогорела на каких-то там операциях, он потерял все свои деньги. Короче говоря, Климов теперь не богатый, а совсем бедный человек. "Такое важное письмо можно получить хоть сейчас, не дожидаясь завтрашнего дня, – прошептал Фроловцев. – Нужно дать лейтенанту пачку сигарет или сала кусок. Он отдаст письмо".
Климов поднял голову, долгим взглядом посмотрел на Фроловцева. Затем он поплевал на тряпочку и продолжил чистить сапоги.
"Сходи к лейтенанту", – не отставал Фроловцев. "Я лучше сапоги почищу, – ответил Климов. – Ведь главное ты уже сказал. А письмо я прочитаю завтра вечером". Фроловцев фыркнул, неодобрительно покачал головой и побежал по своим делам.
Климов был готов к этому известию, мало того, он ждал, что фирма не сегодня, так завтра обязательно разорится. Климов давно понял, что отсчет его бед нужно вести не с момента гибели Лены Меркиной в гостиничном номере. Совсем от другого дня.
Где– то за два месяца до той мужской вечеринки в ресторане "России" Островский предложил Климову провернуть некий план, цель которого -поставить на экспорт крупную партию нефти, а выручку от её продажи присвоить. Островский свел знакомство с неким Нурланом Искандеровым, директором государственного предприятия "Росагропромнефть", находящегося в Калмыкии. Предприятие внешнеэкономической деятельностью не занималось, поставляло нефтепродукты крестьянам. Тем не менее, Искандеров получил у себя в правительстве экспортную лицензию.
По задумке Островского, нефть будет прокачана по трубопроводам за наличный расчет и пойдет в порт Туапсе. Здесь в Москве Искандеров заключит сделку на поставку нефти с подставной фирмой, существующей лишь на бумаге. "Левая" фирма, уже зарегистрированна в Венгрии по документам одного совершенно слепого старика, дальнего родственника Островского.
Климов должен выбить квоту, которая освобождает республику от уплаты пошлины на вывоз топлива. Другая задача Климова найти покупателя на нефть, это особых трудов не составит при его-то связях. Островский же получит от Искандерова доверенность на проведение этой сделки. Старый приятель Ашкенази тоже не останется в стороне, у него обширные связи в Туапсе. Ашкенази вылетит туда, чтобы проследить за отгрузкой нефти.
"Что это за Искандеров, откуда он взялся?" – спросил Климов. "Ну, хороший человек, с деньгами, за ним стоят большие люди, – ушел от прямого ответа Островский. – Искандеров – старый друг Ашкенази. Искандерову нужны наши связи в Москве и помощь во внешнеторговых операциях".
"Что– то я не понимаю" -покачал головой Климов. "Да чего тут не понять?" – вздохнул Островский и растолковал все по новой.
Документы будут оформлены на вывоз нефти в адрес какой-нибудь мифической фирме. На самом деле топливо уйдет реальному покупателю за реальные деньги. Мифическая фирма получатель якобы банкротится и не может расплатиться за нефть. А деньги уже получены от реального покупателя, они на кармане, обналичены или переведены на личные счета Климова, Островского и Ашкенази в иностранном банке. Также возможен перевод средств на счета дружественной фирмы и дальнейшая обналичка с её счета.
Неприятности исключены. Если пропажи нефти хватятся правоохранительные органы или московские ревизоры, что маловероятно, убытки "Роспромнефти", где государство имеет контрольный пакет акций, просто спишут – и всех дел. Ну, не заплатили иностранцы за топливо, так что ж теперь, в петлю лезть? В ближайшем будущем можно провести целый ряд аналогичных сделок по той же самой схеме. Потрясающий вариант.
"О каком объеме нефти идет речь?" – спросил Климов. "Восемнадцать тысяч тонн, – улыбнулся Островский. – Делим поровну на троих: на тебя, на меня и на Искандеров. Получается с вычетом всех накладных расходов – примерно четыреста с лишним тысяч баксов на нос. Это для начала. Главные барыши ещё впереди. Мы ещё развернемся".
"Ты врубаешься, что это такое?" – спросил Климов. "Это легкие деньги, – ответил Островский. – Полтора миллиона баксов наличкой. Даже больше. И никакого риска лично для нас. В крайнем случае, все концы можно повесить на Искандерова".
"Мой окончательный ответ – нет", – сказал Климов.
Кажется, Островский побледнел.
Он снова терпеливо разъяснил нехитрый механизм нефтяной аферы и снова услышал "нет". Островский не сдался. Это был тягостный, вязкий спор. Он снова стал говорить, убеждать, загибать пальцы, взывать к разуму, к здравому смыслу… Но беседа кончилась ничем. "Это твой окончательный ответ?" – спросил Островский. Климов кивнул.
В дверях Островский оглянулся. "Не хотел тебе этого говорить, – сказал он. – Но ты полный мудак".
К этому разговору Островский больше никогда не возвращался, не поминал фамилии Искандерова. Словно все забыл, но получилось наоборот. Он ничего не забыл и не простил.
* * *
По существу, продолжение начатого спора последовало жарким летним вечером в гостинице "Россия". А последнюю точку поставил суд: двенадцать лет колонии строгого режима.
Климов часто спрашивал себя: каким способом удобнее избавиться от врага, конкурента или человека, не дающего тебе провернуть грязную, но очень выгодную сделку? Ну, ответ лежит на поверхности: убить или упрятать его за решетку.
Первый вариант имеет явные достоинства перед вторым. Убить недруга довольно просто. Хотя бы в чисто техническом отношении, здесь все накатано: пуля в подъезде, автомобильная авария или что-то в этом роде. А вот посадить на тюремные нары богатого человека, а Климов не из бедных, – весьма затруднительно.
Тогда почему он до сих пор жив? Почему Островский предпочел упрятать его в колонию, а не заплатить наемному убийце? Пожалел Климова?
Это вряд ли. Скорее всего, Островский решил, что имущество Климова, созданный им бизнес проще разворовать, когда тот отбывает срок, а не лежит в гробу. Климов сел, а ближайший компаньон Островский получил в управление фирму – вот и вся арифметика. Если бы Климов трагически погиб, начались бесконечные судебные тяжбы с его женой, ближайшими родственниками. Начался дележ имущества, а это такой геморрой…
Когда пришло то письмо о банкротстве фирме "Тайси", Климов понял, что худшие подозрения подтвердились. Именно Островский, в прошлом ближайший друг, упрятал его за решетку. И ещё Климов понял: подойдет к концу отмеренный судом срок, но свобода не станет ближе.
Снова вылезут те подонки во главе с Островским во главе. Подстроят через блатных какую-нибудь поножовщину. Повесят на него новый труп, намотают новый долгий срок. Он не выберется из заточения никогда. Но каждого человека, пусть раздавленного, пусть униженного, должен быть свой пусть маленький, но шанс. На свободу, на лучшую жизнь.
Единственный шанс Климова – это побег.
С той поры все мысли, все действия Климова были подчинены единственной цели. Но что он мог один, беспомощный, жалкий мужик? Ничего. Почти ничего.
Для начала Климов решил перевестись на строительство нового здания мебельного цеха. В тарном цехе он весь день на виду, шага нельзя ступить без оглядки, в сортир отлучиться без спроса. Кроме того, он должен увидеть и запомнить во всех деталях то, что находится с другой стороны забора, окрестности производственной и жилой зоны.
Климов перестал стараться, завалил личный план, не дал очередную добрую взятку бугру. Ограничился сигаретами и шматом сала. Совсем не дать нельзя. Если совсем без взятки, если не ублажить бригадира и нормировщика хотя бы салом и курятиной, запросто может произойти несчастный случай на производстве. Климов боялся, что попадет правой или левой рукой под пресс, штампующий металлические уголки для ящиков. Точнее, ему помогут добрые люди.
Такие прискорбные происшествия в цеху не редкость. Климов своими глазами видел, как именно случаются тяжелые травмы. Толкнет кто-то штамповщика в спину, и человек живет дальше, но уже без одной конечности. Впрочем, раздавленная рука – ещё не самый плохой вариант. Под пресс можно угодить и головой. Поскользнулся – и похороны за счет заведения.
Завалив план и сунув плохую взятку, Климов спас себе здоровье, а то и жизнь, но лишился прошлых льгот образцового рабочего: посылок, писем, ларька.
Позднее он написал заявление на имя Ткаченко, просил перевести его на строительные работы, потому якобы, что он в прошлом освоил специальность каменщика. Кум подмахнул бумажку, Климова для начала зачислили разнорабочим в комплексную бригаду.
Потрудившись первую неделю на новом месте, он понял, что класть кирпичи и месить раствор под открытым небом куда тяжелей, чем в тепле сколачивать ящики. Но он сделал правильный ход. Строители пользовались большей свободой, чем рабочие цеха. А с крыши нового ещё недостроенного здания вся зона, её окрестности, даже жилой поселок – как на ладони.
Прошло три месяца, Климов на деле освоил специальность каменщика, сунул продукты из старых запасов нормировщику и бригадиру, вытянул план. Ему вернули ранее отобранные привилегии. Климов снова получал письма и посылки от Маргариты, смог отовариваться в ларьке. Прошел квартал, Климов, как не имевший нарушений режима, как передовик, кровавыми мозолями заработал первое трехсуточное свидание с женой.
К этому времени план побега сформировался в его голове окончательно, во всех деталях. Но без помощи с воли его планы – пшик, пустое фантазерство.
…Через полтора часа Климов, уставший от созерцания весенней реки и противоположного берега, встал на ноги, растолкал Урманцева и Цыганкова, которому выпало спать дольше других. Нужно идти дальше.
– Палатку бросим здесь, – сказал Урманцев.
– Почему? – удивился Климов.
– У меня нет сил тащить её дальше, – ответил Урманцев.
– Я потащу, – возразил Климов. – Как же мы будем спать без палатки?
– Спать больше вообще не будем. Короткий отдых – и шлепаем дальше. До Ижмы остался суточный переход. Кроме того, из мешков нужно вывалить все лишнее. Там какие-то тряпки, бумага, муть всякая.