***
У Полины Гребешковой оказался очень приятный грудной голос, и она, кажется, нисколько не удивилась, когда я позвонил, представился и сказал, что хотел бы поговорить о ее бывшем муже - Олеге Гребешкове.
- Когда вас устроит? - спросила она.
Я ответил, что в любое удобное для нее время, но откладывать не хотелось бы.
- Приезжайте, - сказала она. - Я все равно сижу дома, на больничном. Записывайте адрес…
Я адрес-то уже знал. Знал и то, что вместе с Полиной прописана дочь Яна, 1993 года рождения, и Лосева Тамара Леонидовна, 1940 года, - очевидно, мать. Но говорить Полине этого я не стал. Адресочек, между прочим оказался недалеко от площади Мужества… Но это, конечно, ничего не означает.
Я запряг свою сивку-бурку и поехал.
На самой площади Мужества попал в хорошую пробку - после того, как линия метро оказалась разорванной, пробки здесь стали обычным делом. Полина жила в старенькой пятиэтажке на улице Хлопчина, из ее окон были видны стадион и парк Политеха.
Я извинился за визит в неудобное для этого время, но Полина сказала:
- Это не беда. Болею не я - Янка. Да и она уже, скорее, здорова, чем больна…
Гулять пойдешь, доча?
И Янка закричала: да-а, пойду-у…
Я понял, что Полина не хочет, чтобы девочка присутствовала при разговоре. Через пять минут Яна ушла, а мы с Полиной сели в маленькой кухне. В окно было видно, как Яна играет на детской площадке.
- Итак, Андрей… э-э… простите… - произнесла Полина.
- Если вы не против, то, может быть, обойдемся без отчеств? - спросил я.
Она кивнула: не возражаю… А потом вдруг заплакала. Я много раз видел, как плачут женщины, и каждый раз меня это угнетало… я не знал, что сказать или сделать, и сидел молча. За окном бушевало солнце, и скрипели качели на детской площадке.
- Извините, - сказала Гребешкова. - Извините меня… У вас есть сигареты?
***
- Да, конечно. - Я протянул сигареты, щелкнул зажигалкой. Она затянулась довольно неумело, закашлялась. - Вы… вы, Андрей, что-то узнали об убийстве Олега?
- Нет, Полина, я, к сожалению, почти ничего не знаю. Я пришел к вам за помощью… Расскажите мне про Олега.
- Про Олега, - сказала она, - можно рассказывать долго. Он ведь очень цельный был человек. Очень глубокий.
Я ведь, по сути, многие годы не понимала его… Что конкретно вас интересует?
- Почему вы расстались, Полина?
- О-о, какой вопрос… По наивности.
По глупости, если хотите. Время было дурное - угарно-демократическое. Все что-то разоблачали, ниспровергали… В общем, долго рассказывать, но когда Олег заявил, что пойдет работать в КГБ, на факультете начали его травить. Вопили о демократии, о праве вслух высказывать свои взгляды и - травили подленько. Заправлял этим делом профессор Немчинов…
- Владимир Спиридонович? - удивился я.
- Вы знакомы?
- Да, я был на кафедре… Немчинов показался мне глубоко порядочным человеком. И об Олеге он отзывался в высшей степени положительно…
- А вам что - никогда не встречались подлецы в обличье порядочного человека?
- Встречались, но Немчинов…
- Именно Немчинов больше всех обозлился на Олега, когда узнал, что лучший его ученик вдруг собрался в КГБ, - сказала Полина. На лице у нее обозначилась вертикальная морщинка между бровей. - Травили Олега. Доставалось и мне… А я же еще девчонка была. Замужняя женщина, но девчонка. Потом я забеременела. Сказала Олегу: себя не жалко, меня не жалко - ребенка-то пожалей. И он сказал: да.
Но у меня выкидыш случился. Он очень трепетно ко мне относился. А я решила, что из-за него этот выкидыш. И что-то во мне переменилось, перегорело… Господи, зачем я вам это говорю?!
Полина взяла еще одну сигарету из пачки, повертела в руках и положила обратно.
- В общем, я вела себя мелко, пакостно, по-бабски мстительно… И ведь нельзя сказать, что я не понимала, что делаю.
Понимала. Не все, не до дна, но понимала. Теперь я это вижу очень ясно. И мне почему-то кажется, что если бы я осталась с Олегом - все было бы по-другому. Но тогда процесс, как говорил Горбачев, пошел… теперь надо углубить. Я и углубила.
Я Олегу изменила и сделала так, чтобы он об этом догадался. Какой же я была дрянью!…Вы меня осуждаете?
- Нет, - сказал я не правду.
- Вы лжете. Но теперь это не важно.
В девяностом году мы расстались окончательно. Мне мама говорила: дура ты, дура, Полинка! Где ты еще такого мужика найдешь?… А я и сама знала, что дура и стерва, но уже делала всем все назло, А тут из тюрьмы вернулся Федька. Вы слышали про историю Федора Островского?
- Краем уха.
- Уже много, - усмехнулась Полина. - Федька и того не стоит. Сел он за драку с милиционером на митинге. Папа у Федьки был большой партийной шишкой, но сынка отмазать не сумел - КПСС уже шаталась. Вот так Федька и стал "жертвой режима"… Отсидел, вышел…
Приперся ко мне. Мне бы выгнать его к черту. Но мне хотелось Олега еще раз оскорбить, унизить, и я стала жить с Федором. Он тогда все рвался в политику.
Шустрил возле Собчака. В публичной политике делать ему, конечно, было нечего, но где-то он крутился, что-то организовывал, даже статья о нем была в "Огоньке"…
В девяносто третьем у нас Янка родилась.
Я тогда оттаяла. Федора я не любила, но привыкла уже… да и дочка… У вас, Андрей, есть дети?
- Нет.
- Тогда вам трудно меня понять. В общем, жизнь как будто наладилась. Хотя, конечно, это самообман. Но я его старалась не замечать… Потом моего Феденьку из "политики" вышвырнули. Пришли новые люди - деловые, хваткие. Такие, как Федька, болтуны и демагоги, стали никому не нужны. И Федька скис. Мгновенно скис. Потыркался туда-сюда - а никому и не нужен. Попробовал заняться бизнесом, его кинули партнеры. Мало того, что пришлось продать гараж и машину, так еще и долг на нем повис.
- Большой? - спросил я.
- Как вам сказать. Около двух тысяч долларов… Мы его погасили. Продали половину папиного "номенклатурного" участка в Рощино. Но Федор сломался - запил. Шел уже девяносто пятый год. Янка - маленькая, денег нет и муж-алкоголик… Ох, я с ним намучилась! Трижды к наркологу его таскала. Он "подшивался", но ненадолго. Плакал, в ногах валялся, а через три-четыре месяца все повторялось. Я устала. Я устала чудовищно. В девяносто восьмом мы разошлись окончательно. Трагедии никакой уже не было… какая трагедия? Я, напротив, вздохнула с
облегчением.
- С тех пор живете врозь? - спросил я.
- Разумеется… Да он появляется довольно часто, живет-то неподалеку, приходит "дочку навестить". Но хотя бы раз фруктов ей принес! Куда там - пьет.
Пропивает потихоньку, что от отца осталось. Кажется, дачу собирается продать.
Продаст - так пропьет. Впрочем, это не мое дело.
- Понятно, - сказал я. - А Олег?? С Олегом вы после развода отношения поддерживали?
- Скорее нет, чем да… Он звонил иногда по праздникам, но общался больше с мамой, чем со мной, - ответила Полина.
Мне показалось, что она снова заплачет, но этого не произошло. Она улыбнулась и сказала:
- А потом мы с ним столкнулись однажды возле "Академической". Месяца за три до его гибели.
- О чем вы говорили?
- В общем-то ни о чем. Поносталъгировали немножко… - Она снова улыбнулась и махнула рукой.
- А все же? - спросил я.
- Так… Знаете, как это бывает, когда люди не общаются очень долго? Кого видел из наших? Как дела? Чем занимаешься?
- Неужели, Полина, все так банально? Ведь вас многое объединяло когда-то: любовь… мечты.
Полина нахмурилась:
- Мечты? Мечты растаяли в тумане льдинкою… Мне, собственно, и не хотелось какого-то серьезного разговора. Всегда есть риск опошлить то, что было. Да и виновата я перед Олегом…
- Понятно. Скажите, у Олега могли быть враги?
- Навряд ли. Он жил в своем мире.
- А женщина? Была у него женщина?
- Вот этого не скажу… не знаю. Да и на что ему женщина? Его женщина - История, воплощенная в облике Бронштейна. - Полина усмехнулась.
- Да, - сказал я, - жаль.
- Чего вам жаль, Андрей?
Я закурил и ответил совсем не то, что должен был бы:
- Жаль, что он так и не открыл своего Троцкого.
- Но ведь он-то как раз и открыл! - сказала Полина.
- Что?
- Он нашел письма и дневник Троцкого!
Меня как будто током ударило. Я сделал несколько затяжек подряд и спросил:
- Где нашел?
- В архиве, который Олегу подарил Бударцев - старый партиец, активист общества "Мемориал". Он собрался на старости лет к детям, в США, и оставил весь свой архив Олегу. Гору пыльных картонных коробок, которые не разбирались десятилетиями. Для Олега копаться в старых бумагах - просто наслаждение! Когда он сказал мне о своей находке, я не поверила. А он: хочешь, дойдем до моего дома, и я покажу тебе подлинники документов?…
Какое-то время я сидел ошеломленный.
Я не знал, как относиться к словам Полины… Потом сигарета обожгла мне пальцы, я чертыхнулся и спросил:
- Кто еще знал о том, что Олег хранит дома документы Троцкого?
- Понятия не имею, - ответила она.
- Подумайте, Полина, подумайте… Это очень важно.
- Я… я не знаю, - сказала она. В голосе прозвучал испуг.
- Когда вас допрашивали в связи со смертью Олега, вы сказали чекистам или убойщикам об этих документах?
- Н-нет…
- Почему?
- Господи, я совершенно о них не думала…
- А еще кому-нибудь вы о них говорили?
- Не помню…
- Постарайтесь. Может быть - маме?
- Да, маме я сказала. Но что из этого следует?
- Вы сказали маме о документах Троцкого до убийства Олега или после?
- До. В тот самый день, когда я встретила его возле метро. Не хотите же вы, Андрей, сказать, что моя мама…
- Нет, Полина, я не хочу сказать, что ваша мама… Но не могла ли она рассказать кому-либо о документах? - спросил я.
- Кому? Кому, Андрей? Мама - пенсионерка, обычный технолог со "Светланы", - почти выкрикнула Полина.
- Хорошо, - сказал я, - хорошо. Давайте успокоимся… Когда придет мама?? Где она сейчас?
- Да вот же она. - Полина указала в окно. - Вернулась из поликлиники, беседует с Янкой.
Я посмотрел в окно. На детской площадке стояла пожилая женщина в коричневом плаще, с хозяйственной сумкой в руках. Вокруг нее прыгала на одной ноге Янка.
***
По лестнице мы спустились почти бегом…
- Бабушка! - закричала Яна. - Смотри - мама идет!
Бабушка удивленно посмотрела на Полину и еще более удивленно - на меня.
Мы подошли.
- Мама, - сказала Полина, - это Андрей Серегин, журналист.
- Очень приятно…
- А это моя мама, Тамара Леонидовна.
Я тоже сказал, что мне очень приятно. Тамара Леонидовна смотрела настороженно…
- Мама, - сказала Полина, - мама… Мама, помнишь, я говорила тебе про Олега? Ну зимой я встретила его у метро… Помнишь?
- Конечно, помню. Склероза у меня еще нет.
Полина перевела дух и спросила:
- А помнишь, я сказала тебе о письмах Троцкого, которые нашел Олег?
- И это помню… А в чем, собственно, дело?
- Тамара Леонидовна, - вмешался я, - постарайтесь вспомнить: вы рассказывали кому-нибудь об этом?
- А в чем, собственно, дело? Полина, я не понимаю…
- Мама! Мама, это очень важно…
- Ну рассказывала… А что? недоуменно произнесла Тамара Леонидовна.
Я уже начал терять терпение от тупости этой мамаши: неужели вы, мадам, не понимаете, что дали наводку убийце?… Я взял себя в руки и спокойно спросил:
- Кому вы это рассказали, Тамара Леонидовна?
- Да никому. Только одному Федьке-паразиту.
Меня как будто оглушили. До меня доносились слова пенсионерки-технолога, но я их не воспринимал: "А кому я еще расскажу? Федьке… Он пришел раз пьяненький, расхвастался, что вот, мол, скоро продаст дачу, так разбогатеет. А я ему и попеняла: дурак ты, Федор. Пьяница и бездельник. Что в тебе Полинка нашла? А он: да уж не такой я дурак, как ее Олег… А я ему: Олег-то еще может прославиться - он письма Троцкого нашел…"
- Как среагировал Федор? - быстро спросил я. - Заинтересовался?
- Заинтересовался… Но не так чтобы очень. Я же говорю: он пьяненький был.
Дурак дураком.
- Мама! - сказала Полина. - Почему ты ничего не рассказала об этом мне?
- А о чем говорить-то, доча? - искренне удивилась пенсионерка.
Действительно, подумал я, о чем тут говорить? Дело-то плевое: две… как бы сказать помягче?… две курицы дали Федору наводку на квартиру, где лежит настоящий клад. А он историк. Хоть и не доучившийся, но историк - он сразу просек, сколько могут стоить рукописи Троцкого.
Я повернулся к Полине:
- Полина, а среди знакомых Федора нет человека с сильным заиканием?
Я спросил просто так. Я не рассчитывал на положительный ответ: навряд ли Полина знает всех знакомых своего бывшего гражданского мужа… Да и разошлись они давно - за это время у Островского могла появиться масса новых дружков-собутыльников. Не исключено, впрочем, что Федька подключил кого-то из старых корешей по отсидке… Полина посмотрела на меня изумленно, а Тамара Леонидовна сказала:
- Да сильнее самого Федьки-то никто, наверное, не заикается.
***
Пробки! Чертовы пробки… С началом дачного сезона по пятницам все выезды из города превращаются в автопытку. По пятницам к гигантскому стаду автомобилей, колесящих ежедневно, присоединяются еще и те, что используются только для поездок на "фазенды". Среди "дачных водителей" масса пожилых людей на "Москвичах". И масса дамочек на иномарках. Водители "Москвичей" любят возить багажник на крыше, а дамочки лепят на заднее стекло сразу пачку нашлепок… Водят и дедки, и тетки одинаково - очень медленно уходят со светофоров и, набравши скорость сорок километров, с достоинством катят до следующего светофора… я их очень сильно уважаю.
Я гнал джип на север, к выходу на Выборгскую трассу. Я протискивал машину в любую щель, где только можно.
Выскакивал на разбитые в хлам трамвайные пути. На выбоинах джип скакал козлом, и Полина хваталась за ручку под потолком.
- Вы всегда так ездите, Андрей? - спросила она.
- Хотите, чтобы Федька успел все сжечь? - зло ответил я.
…После того, как Тамара Леонидовна произнесла: да сильнее самого Федьки, наверно, никто не заикается, - у меня, как нынче говорят, "снесло башню".
- Что? - спросил я. - Что это значит?
- То и значит, ответила Тамара Леонидовна, - что он заика, каких еще поискать.
Я повернул голову к Полине:
- Как же так? Я спрашивал у Немчинова. Он мне сказал: Цицерон, язык без костей.
- Немчинов, - тихо ответила Полина, - не видел его после тюрьмы. Федька подхватил там какую-то инфекцию, чуть не умер… В результате стал очень сильно заикаться. Но в "демократических" кругах Федька всем говорил, что заикается потому, что его избивали на допросах чекисты…
Я почувствовал себя полным дураком.
Я всегда считал, что заикание бывает либо врожденным, либо появляется в детстве после сильного испуга. Я сам учился в первом классе с мальчиком, который стал заикой после нападения собаки… Но мне и в голову не могло прийти, что эта напасть может поразить взрослого мужчину.
Все стало на свои места. Образовалась цепочка, в которой еще не хватало нескольких звеньев, но это уже не имело принципиального значения.
- У Островского, - спросил я, - есть ружье?
- Нет, - ответила Полина. Она, в отличие от своей матери, все уже поняла. - У Виктора Федоровича, отца его покойного, было… Сам Романов ему дарил.
Вот так! Сам Григорий Васильевич Романов подарил секретарю обкома Виктору Федоровичу Островскому ружьишко… В апреле 2001 года Федор Викторович Островский расстрелял из этого подарка офицера ФСБ.
- Федор, - снова спросил я, - знал адрес Олега Гребешкова?
- Конечно, - сказала Полина, - Олег адрес не менял… Сто лет в этой квартире. Мы у него пару раз Новый год встречали. Еще студентами. - Она замолчала, потом прошептала:
- Неужели… Федька?
И зажала рот рукой. И ужас отразился в глазах. Я ничего не ответил. Во-первых, я не знал ответа. С вероятностью девяносто девять процентов Гребешкова убил Федор. Троцкист. Но не исключено, что не сам, а кого-то навел… Маловероятно, но один процент оставим… Во-вторых, я был почти уверен, что доказать вину Островского будет невозможно. Следов в квартире Олега он не оставил, свидетелей нет. Ни одна экспертиза в мире не сможет "привязать" дробь к конкретному стволу…
А все остальные факты - косвенные, любой, даже начинающий, адвокат развалит обвинение в пять минут. Троцкист - неуязвим для Фемиды.
Я стоял на детской площадке в окружении трех женщин разного возраста и молчал. Тамара Леонидовна, Полина и Янка смотрели на меня… Янка сосала палец, слегка покачивались качели на ржавеньких опорах.
- Не соси палец, - сказала Тамара Леонидовна и шлепнула Янку по руке.
- Ба-а, укоризненно протянула Янка.
И в этот момент заверещал мой сотовый. Мне ни с кем не хотелось говорить, я думал о подлом и неуязвимом Троцкисте… Мне ни с кем не хотелось говорить, но механически я вытащил трубу. И услышал голос Троцкиста!
Если бы он позвонил хотя бы на десять минут позже! Или хотя бы на пять… Все могло бы быть по-другому.