Мы ехали домой на "ДС" без Микки – организаторы гонки позвали его на банкет – и, значит, без Жоржетты. По дороге говорили только о гонке. Высадив братишку Жоржетты около их дома, остались втроем. На перевале она попросила остановиться, ее тошнило. Я было пошел за ней, но она рукой велела мне остаться, я вернулся к машине, объяснил Бу-Бу: "Это от солнца. Уверен". Тот кивнул, но ничего не ответил. Затем она снова села в машину, попросила ехать, ей хотелось поскорее домой.
Когда же мы подъехали к нашему дому, она прошептала: "Нет, к матери". Мы с Бу-Бу поняли – она без сил, ее снова стошнит или она, чего доброго, упадет в обморок. Поехали деревней. На террасе у Брошара еще сидели люди. Я зарулил во двор Евы Браун и остановился перед крыльцом. Помог ей вылезти. Увидев дочку, Ева Браун ничего не сказала, только сильно побледнела.
На кухне, смирно сидя на коленях у матери и обняв ее за шею, она молчала. Старик наверху орал как бешеный, и я крикнул в потолок, чтобы он унялся. Бу-Бу тронул меня за руку и сказал: "Пошли". Я отстранил его и наклонился к ней: "Элиана, – проговорил я, – скажи мне. Прошу тебя. Скажи". Она ничего не ответила и не пошевелилась. Я не видел ее лица – волосы закрывали. Своим мягким голосом с немецким выговором Ева Браун сказала: "Ваш брат прав. Пусть она останется сегодня здесь".
Вот как оно обстояло. В целом. Я не глядел ни на Бу-Бу, ни на ее мать. Мне казалось, они против меня – ведь несколько дней назад я побил ее. Я сказал: "Поговорим завтра". И вышел оттуда.
Дома я просидел до темноты в ожидании Микки. Того подвезли на машине. Я окликнул его во дворе, он присел рядом. Я рассказал ему все. Он заметил: "Она сама не своя, и с отцом полаялась, и ты с ней поссорился. И солнце весь день. Даже асфальт плавился – уж это мне лучше других известно". Я спросил, как прошел банкет. "Неплохо", – ответил он. Многие советовали ему переходить в профессионалы. Он отвечал: "У меня целое лето на размышления". На самом же деле ему просто не хотелось говорить о себе.
Сидя рядом, мы еще помолчали, затем он принес из кухни бутылку вина. Пока мы пили, заметил: "Не знаю, чем она так озабочена, но уверен, рано или поздно сама все тебе скажет. Одно я знаю наверняка: на ней нет никакой вины с тех пор, как она с тобой". Я притворился, что не понял его. Он пояснил – так, как я сам думал: "Допустим, она кого-то знала до тебя, и тот не хочет оставить ее в покое, грозится или еще что. Бывает же, почитай газеты" Я спросил: "Если ей угрожают, почему она молчит?" Он ответил: "Может, грозятся сделать что-то как раз тебе". Сказал, словно такое само собой разумеется. Мне и в голову не приходило. Я все больше подозревал, что она виделась – или была вынуждена увидеться – с кем-то, кто знал ее до меня. Но считал – поступила она так ради прошлого, чтобы того утешить.
Я встал и походил по двору. Потом сказал Микки: "Значит, она виделась сегодня в Дине с этим типом. И в прошлый вторник, когда будто ездила походить по магазинам. Он живет в Дине". – "Одни догадки, – ответил Микки. – Если ты перестанешь психовать, она станет откровеннее. А ты ее еще и колотишь". Ну и ну, слышать все это от Микки, от этого балбеса. А ведь он прав. И мне уже хотелось, чтобы скорей настало завтра, когда я смогу обнять ее и сказать, что она может довериться мне и я не стану больше психовать. Еще я сказал: "Эх, Микки, мы даже не отпраздновали как следует твою победу. Вместо того чтобы плясать вокруг тебя, вон что получается". Вам никогда не угадать, что он мне ответил: "Видишь, у меня вино в стакане. А гонки я выиграю еще не раз".
6
Я снова мало и плохо спал в ту ночь. Если бы просто из-за жары… Утром поглядел на себя в зеркало. Я не красавец, но и не уродина. Правда, несколько полноват, за что ругаю себя. Я решил не ходить к Эне, то есть к ее матери, до двенадцати или до часу дня. Пусть отдохнет, поговорим спокойно, надо ее ободрить. Но из зеркала глядел на меня мужчина за тридцать, весом под девяносто кило – мог ли он быть ей по душе? Я хорошо вымылся, старательно побрился, захватил с собой в гараж чистые брюки и сорочку, чтобы не идти к ней в комбинезоне.
В гараже старался работать как можно лучше, но не переставал думать о своем. Часов в десять перед бензоколонкой остановился Микки: он вез в город лес. Мы отправились к Брошару выпить кофе. Говорили о жаре, что церковь зря штукатурили, обветшалой она смотрелась лучше. Я знал, что он заехал ко мне нарочно и что Фарральдо снова будет пилить его. Такой уж он, наш Микки, глуповат, но не бросит в трудную минуту.
Когда я пришел, Эна сидела на разваленной стене, в незнакомом мне платье, уставясь в землю. Снова походила на брошенную в угол куклу. Заслышав мои шаги, повернула голову, широко улыбнулась, словно ей полегчало, и побежала навстречу. Обняв меня, сказала: "Я ждала тебя. Я ждала тебя с… с…", но не помнила, с какого часа. Я засмеялся. И был счастлив. Она смотрела на меня, а я видел ее лицо без красок, без туши – ее лицо. И услышал: "Я тебя огорчила. Уж прости меня за все, только сразу. Это не моя вина". Я все смеялся. Она сказала мне: "Идем. Мать нас покормит. Увидишь, она прекрасно готовит". Чего было о том говорить? Я уже и так знал это. Но все, что она сейчас говорила, оставляло у меня какое-то жуткое ощущение.
Держась за руки, мы пошли на кухню. Вполголоса она сказала: "Мама сейчас наверху с папой. Понимаешь, он ведь болен". Она заметила, как я передернулся, и вмиг стала прежней. "Думаешь, я свихнулась? Ошибаешься".
Она вынула из буфета бутылку дешевого вермута. Я спросил: "Ты сегодня вечером домой вернешься?" Она несколько раз кивнула, потом села напротив и, положив подбородок на руку, сказала с какой-то тенью былой веселости: "Мы же теперь женаты. Тебе от меня так просто не отделаться". Мне она всегда больше нравилась неподкрашенная. А в эту минуту я любил ее, как никогда прежде, больше жизни.
Мы пообедали втроем, и Эна проводила меня до ворот. Шла медленно, обняв меня, была какая-то домашняя, очень нежная. Я не хотел портить эту минуту и решил потом уж спросить, что с нею случилось накануне, когда она пропадала целую вечность.
Работа валилась у меня из рук, время словно остановилось, мне было невтерпеж. Только я умылся, переоделся и собрался, как позвонили из пожарки, что Ренуччи едет за мной – пожар над Грассом занялся пуще прежнего. Я чуть не рявкнул. Но ответил: "Ладно".
Мчусь к ее матери, но Эна уже пошла к нам. Вместе с Бу-Бу и Коньятой играла на кухне в карты. Была в джинсах и великоватой майке с собственным портретом. Волосы собрала на затылке. Неподкрашенная, ну чудо. Оставлять ее сейчас страсть какие хотелось.
Она поднялась со мной наверх. И пока я собирался, сказала: "Езжай спокойно. Мне сегодня хорошо". Я спросил, что она делала накануне в Дине, когда пропадала больше часа. Она ответила: "Ничего. Мне стало не по себе в толпе, наверно, от жары. И захотелось пройтись. Потом головная боль возобновилась с такой силой, что я не знала, где нахожусь. Да, это все из-за солнца". Она смотрела мне прямо в глаза и вроде говорила правду. Просто не припомню, чтобы она когда-нибудь так долго объясняла мне что-либо. Я проговорил: "Похоже, ты получила солнечный удар. Надо было надеть что-нибудь на голову".
Перед уходом я поцеловал ее в губы и потом – рот на майке. Она засмеялась. Через материю я чувствовал ее крепкую грудь. Мне захотелось по-настоящему поцеловаться. Но она отстранилась. И чтоб смягчить, сказала: "Не надо. Тебе ведь ехать, а я заведусь". Это было так похоже на нее. Но я ушел расстроенный.
На холмах между Лупом и Эстероном так и полыхало. Невозможно было пробиться. Не было рядом и воды. Только огонь. Этот день оказался самым тяжелым за все лето. На помощь вызвали войска – они уже научились заниматься непривычным делом, но главный расчет был только на вертолеты с цистернами, и они сновали взад и вперед сюда. Мы не спасли и четверти того, что попало в зону пожара.
В деревню я вернулся вечером во вторник. Мать открыла мне и, пока я мылся на кухне, стояла рядом в ночной сорочке. Потом подала ужин. От нее я узнал, что весь день Эна почти не раскрывала рта, но и не дулась. Словно витала в облаках. Раскладывала в комнате пасьянс. Потом гладила белье. Не очень хорошо – просто по неумению. Стояла у дома до полуночи, поджидая меня. Я спросил мать: "Что ты об этом скажешь?" Она пожала плечами, а потом сказала: "Ее не понять. Вчера днем, пока ты был в гараже, вздумала проводить меня на могилу твоего отца. Побыла там с минуту, а может, и меньше, и ушла". Я ответил: "Ей захотелось сделать тебе приятное, но она терпеть не может кладбища. Сам слышал".
Когда я тихо-тихо вошел в нашу комнату, она спала глубоким сном на своей половине постели. Свет из коридора упал на нее. Во сне лицо было не таким, как днем, а словно у ребенка – округлые щеки, маленький пухлый рот. И расслышать дыхание было почти невозможно. Я не посмел ее будить. Ложась на свою половину постели, я еще подумал, что никогда не хожу на могилу своего отца, и уснул.
Проснулся поздно, но не чувствовал себя отдохнувшим. Меня мучили страшные сны, которые никак не удавалось вспомнить. Наутро я вообще не помню снов и могу только сказать, были они приятные или неприятные. Ее уже не было в постели. Через окно я увидел, что она лежит около колодца на животе, в одних трусиках от красного бикини, в очках, и читает старый журнал из сарая. Я крикнул: "Как ты там?". Она подняла голову, прикрыла рукой грудь и ответила: "Уф!".
Я подошел к ней с чашкой кофе. Она лежала на махровом полотенце. Я спросил: "Тебе кажется, ты все еще недостаточно загорела?" Она объяснила: "Загораю про запас, на всю зиму" – и спросила о пожаре, а потом захотела отхлебнуть кофе. Бу-Бу шел к нам из кухни, и я попросил ее надеть лифчик, а в ответ услыхал: "С тех пор как я живу в вашем доме, твой брат уже не раз видел меня так". Но отвернулась и надела бюстгальтер.
Эна немного проводила меня, шла босая. Я спросил, что она собирается делать в течение дня. Это была та самая проклятая среда, 28 июля. Она передернула плечом и состроила рожицу. Я сказал: "Если будешь все время лежать на солнце – заболеешь. Надень что-нибудь на голову". Она ответила: "Шагай, парень" – или что-то вроде. Закрыв глаза, протянула губы для поцелуя. Я видел, как она, по-прежнему ступая осторожно по камням на дороге, пошла назад к воротам в своем бикини, раскачивая для равновесия руками. Больше я ее не видел до субботы 7 августа.
В полдень той среды мы отправились вместе с Анри Четвертым взять на прицеп грузовик около Энтрона. По дороге закусили бутербродами. Когда я вернулся домой, мать сказала, что Эна ушла с большой матерчатой сумкой и чемоданом, не пожелав им сказать куда. Бу-Бу находился вместе с Мари-Лор в городском бассейне, и некому было ее удержать.
Сначала я поднялся в нашу комнату. Она унесла свой белый чемодан – меньший из двух, косметику, белье и, насколько я понял, две пары туфель, красный блейзер, бежевую юбку, платье со стоячим воротничком и платье из голубого нейлона. Мать сказала, что Эна ушла в застиранных джинсах и темно-синей водолазке.
Я отправился к Девиням. Ева Браун не видела ее с позавчерашнего дня. Я спросил: "Она вам ничего не говорила?" Та медленно покачала головой, опустив глаза. Я еще спросил: "Вы не догадываетесь, куда она могла отправиться?" Та опять покачала головой. Я весь взмок. Глядя на эту молчаливую и спокойную женщину, мне хотелось ее встряхнуть. Я пояснил: "Она унесла чемодан с одеждой. И вы можете быть такой спокойной?" Посмотрев мне в лицо, она ответила: "Если дочь не попрощалась со мной, значит, вернется". Больше ничего не смог из нее вытянуть.
Когда пришел домой, Бу-Бу уже вернулся. По выражению моего лица он понял, что я не нашел Эну, и отвернулся, ничего не сказав. Спустя полчаса приехал Микки. И ему Эна ничего не говорила. Он понятия не имел, где она может быть. Подбросил меня в гараж на своем желтом грузовике, и я стал названивать мадемуазель Дье. Но там никто не отвечал. Положив мне руку на плечо, Жюльетта сказала: "Не волнуйся, она вернется". А Анри Четвертый с салфеткой за воротом стоял рядом, уставясь в пол и засунув руки в карманы.
До часу ночи я вместе с братьями ждал ее во дворе. Бу-Бу помалкивал, я тоже. Лишь Микки строил догадки. Мол, захандрила и отправилась к мадемуазель Дье – снова вместе поужинать, как в день рождения. Он еще что-то болтал, сам не веря своим словам. А я знал, что это насовсем, что она не вернется. Был уверен в этом. Но не хотелось разреветься перед ними, и я сказал: "Пошли спать".
В восемь утра я дозвонился мадемуазель Дье. Она Эну не видела. Ничего не знала. Я уже собирался повесить трубку, и она вдруг сказала: "Обождите". Я подождал. Было слышно ее дыхание, словно она стояла рядом в комнате. Наконец сказала: "Нет. Ничего Не знаю". Я заорал в трубку: "Если вы что-нибудь знаете, скажите!". Та молчала. Я снова спросил: "Ну что?" – и услышал: "Ничего не знаю. Если что-нибудь услышите или она вернется, позвоните мне, пожалуйста". Если что-нибудь услышите! Я сказал, что она может на меня рассчитывать, это будет моей первейшей заботой, и, не попрощавшись, повесил трубку.
В полдень я опять пошел к Еве Браун. Она сидела во дворе с секачом в руках и с красными глазами. Сказала со своим акцентом, который так напоминал Эну: "Я уверена, что она пришлет мне весточку. Я знаю свою дочь". Тогда я спросил: "А на каких ролях тут я? Собачьих?". Опустив голову, та ответила: "Никто не мешает вам верить, как и мне, что она напишет". Я сказал ей, вставая: "Она поехала повидать прежнего любовника, вот что я думаю. И вы знаете кого. Она тихо покачала головой и вздохнула, всем видом показывая, капая чушь пришла мне в голову. Потом растолковала: "Об этом она бы вам сказала прямо, вы и сами знаете".
В тот день я опять обедал у нее, но мы мало разговаривали. Только тогда я понял, насколько дочь похожа на нее. Короткий нос, светлые глаза, медлительная походка. Перед моим уходом сказала: "Если она мне когда-нибудь позволит, я расскажу вам, какой она была хорошей маленькой девочкой и сколько страдала". И едва сдерживала слезы, а я знал, что вдоволь наплачется, когда останется одна. Я спросил: "А мужу-то вы сказали?". Но та отрицательно покачала головой.
Назавтра или через день, уж не помню, Ева Браун пришла ко мне в гараж. Как раз проехал на своей малолитражке почтарь. Для меня у него ничего не было, а ей он вручил открытку от дочери. Открытка с дедовским автомобилем, а не с пейзажем, а на ней штемпель Авиньона – 29 июля.
Шариковой ручкой, знакомым почерком, без точек и запятых было написано:
"Моя дорогая мама! Не расстраивайся из-за меня, я скоро вернусь. Не знаю, что написать Пинг-Понгу. Покажи ему открытку, он не дурак и все поймет. Пусть скажут Коньяте, что у меня порядок, остальным тоже. Больше нет места, писать бросаю. Не огорчайся. Целую Твоя дочь".
По-моему, она вычеркнула "Эна" и большими буквами написала в углу: "ЭЛИАНА".
Сев на подножку грузовика, который чинил, я осторожно держал открытку, стараясь не запачкать. Потом еще раз поглядел на оборот: "1930 г. "Делайе". Модель 108".
Я спросил Еву Браун, знает ли она кого-нибудь в Авиньоне. Та сказала – нет. А после сама спросила, понял ли я, что имела в виду ее дочь. Отвечаю – да. Она спросила, с какими намерениями это было сделано. Я ответил – с хорошими.
Теперь-то я знаю, зачем она поехала в город, где прежде никогда не бывала. Знаю и то, что при своих заботах нашла время выбрать в магазине или табачной лавке эту открытку. Разве это не говорит, что она любила меня?
7
Моя собственная "делайе" имеет двадцать лошадиных сил, шесть цилиндров, три карбюратора, руль справа и может дать 170 километров в час. Хорошая машина, она очень помогла мне прожить последнюю неделю. Я нарочно возился с ней ночами, оттягивая возвращение в пустую комнату, и раза два-три даже ночевал в гараже. Мне не хотелось разговаривать с братьями. Что мог я им сказать?
В воскресенье хозяин одолжил мне свою "ДС", и я поехал в Авиньон. Я поставил ее около крепостной стены и стал заходить во все гостиницы, спрашивая об Эне. Как я узнал позже, в то воскресенье ее в Авиньоне не было. Она продолжала свою гонку. Вернувшись под конец дня к "ДС", я долго просидел, разглядывая через ветровое стекло крепостные стены. Затем включил зажигание. При мне была та открытка. Под Форкалькье я остановился поесть и заодно рассмотрел ее еще раз. Не читая. Я знал ее наизусть.
В среду ночью мотор "делайе" впервые заработал ровно. Анри Четвертый был рядом. Он сказал: "Надо еще проверить. Но самое трудное позади". Мы вслушивались, как стучит выхлопная труба, он зажал ее рукой. Я сказал: "Если все дело в этом, закончу быстро". Заночевал в гараже. Утром меня разбудила Жюльетта. Вызывали на новый пожар невесть куда. Я сказал, что не поеду; все еще надеялся, что Эна вернется, хотел быть на месте.
Накануне я был в пожарке, ходил в аптеку будто купить аспирин, а на самом деле посмотреть поближе, как выглядит тот Филипп. Ему лет сорок, с меня ростом, тощий – такие ей всегда нравились. Похож на состарившегося студента, если хотите. Разговаривает отрывистыми фразами, прячет глаза, видно, застенчивый. Я сказал, что я муж Эны. Он это знал. Я спросил, давно ли он ее видел. Он покачал головой, извинился и занялся покупательницей. Я увидел, что его помощница, девица лет тридцати с хмурым лицом, собирается уходить. Я обождал на крыльце, но ничего от нее не добился, кроме угрозы позвать полицию.
Проходя мимо "Ройаля", посмотрел на афишу с Джерри Льюисом. Тут появилась Лулу-Лу, сказала, что завтра днем свободна, и я на четыре часа дня назначил ей свидание при выезде из города.
В четверг, значит, в четыре я встретился с Лулу-Лу, приехал на гаражной малолитражке. Новости у нас расходятся быстро, и мне не пришлось ничего объяснять. Она сказала: "Муж в Ницце. Идем ко мне". Они живут в старом доме на дороге в Пюже-Тенье. Лулу-Лу налила мне пива, и мы поговорили. Она сказала: "Эта девушка не для тебя. Я ничего против нее не имею, я даже ее не знаю. Но тебе неизвестно, с кем она водилась прежде, до переезда в вашу деревню, ты вообще ничего о ней не знаешь".
После нескольких бутылок я запустил ей руку под юбку, говорил какую-то глупость – дескать, только она меня и понимала и всякое такое. И мы отправились в спальню. Но когда она разделась, мне стало стыдно смотреть на нее – не объяснить почему – может, мне показалось, что я веду себя нечестно по отношению и к Элиане, и к ней самой. Я пробормотал: "Извини", и она проводила меня до двери, сказав "Поговори-ка с братом". Я было подумал, что с Микки, но она пояснила: "С младшим" – и добавила. "Раз Эна уехала в среду 28-го, то он об этом узнал раньше тебя. Я видела их вместе около бассейна".
Я рассказываю все по порядку. Помню, я с подозрением спросил: "Ты это о чем?" – и услышал: "Только о том, что видела их вместе. Они стояли, прижавшись друг к другу, позади бассейна и выглядели очень несчастными". Я сказал: "Ну и хороша же ты!". Рука у меня слегка дрожала, а то бы двинул. Я сам, наверно, дрожал с головы до ног.