Я ожидал, что контора уже закрыта, но ошибся. Внутри за столом сидел мужчина, подписывал какие-то бумаги с пожилой парой. Не останавливаясь, я взглянул на него и, перейдя улицу чуть дальше, вошел в большой бар "Провансаль". Здесь было людно и шумно, как на митинге. Я спросил кружку пива и жетон для телефона.
Телефонная кабина находилась в конце бильярдного зала. Я позвонил в контору: "Мсье Туре?" Тот ответил: "Он самый". Тогда я сказал: "Послушайте, я хочу продать землю при выезде из Диня по дороге в Ла Жави. Прекрасный участок. Около гектара. Мне хотелось бы вам его показать". Он спросил мое имя. Я ответил: "Планно. Робер Планно". Он предложил встретиться на будущей неделе, но я сказал: "Я нездешний. Я из Ментоны и ночным поездом уезжаю". Он не горел желанием поехать туда немедленно. "Послушайте, господин Туре, – сказал я ему, – предложение это выгодное, Мне срочно нужны деньги, вы понимаете? Всего десять километров от Диня Целый гектар поля и еще кошара, которую можно обновить". Он как-то нерешительно переспросил, где это, и наконец произнес: "Сначала мне надо заехать домой". Я сказал: "Прекрасно. Я все равно не смогу быть там раньше половины девятого. А займет это у нас не больше пятнадцати минут". Он ответил: "Ладно, всегда так с вами". Видно, думал про своих клиентов. Я спросил, знает ли он лесопилку Лебаллека. Он ответил почти с отвращением: "Еще бы. Это мой свояк". Я сказал: "Так это подальше километра на три, направо вверх идет дорога через лес. Я буду ждать вас при въезде, на дороге. Какая у вас машина?". Он ответил: "СХ". Я продолжал: "Меня легко узнать, я в красной рубашке".
Допив и расплатившись, походил около конторы. Туре собирался уезжать. Через стекло я толком не мог его разглядеть, но тут он как раз вышел на улицу. Я почти забыл о том, что они сделали с Эной, а думал о том, что мне предстоит.
Я пошел к "ДС". Оставил там куртку, взял черный мешок, надел очки, проверил все дверцы и быстрым шагом добрался до выхода из города. Жаркое солнце еще выглядывало из-за гор. На выбранном мной обратном пути были только два светофора, а движение так себе.
Проходя мимо лесопилки, я не остановился, только глянул во двор и увидел там немецкую овчарку, которую держал длинноволосый парень одних лет с Бу-Бу. Машины проносились по шоссе, дорога была прямая. Я прикинул, что через час их будет меньше. По пути мне захотелось пить. Наверно, от страха пересохло в горле. С этой минуты жажда уже не оставляла меня.
В кошаре я надел на водолазку красную рубашку и закатал рукава. Вынув карабин, положил его справа при входе и проверил, быстро ли смогу достать. Затем сел на пороге и стал ждать. Уж не помню, о чем я тогда думал. О жажде, о том, что мадам Фельдман упомянула провалившуюся крышу. Скорее ни о чем.
Когда подошло время, я спустился вниз к дороге и увидел выходивших из леса мужчину и женщину. Они шли обнявшись и были заняты только собой. Меня они не заметили и пошли в сторону Брюске. Машин на дороге стало меньше. Сердце мое ныло, в горле было сухо.
Туре опоздал минут на десять. Как и я предполагал, он съехал с дороги, выключил мотор, вынул ключи и положил их в карман пиджака. Вылезая, сказал: "Извините, мсье Планно. Вы, наверное, знаете, каково управляться с женщинами" И протянул мне руку. Человек среднего роста, с залысинами и серыми глазами. Все у него было фальшивое, начиная с улыбки. Манеры оборотистого дельца. Я сказал: "Это наверху, пошли". В первую секунду лицо его мне показалось знакомым, но смутно, и я перестал об этом думать.
Мы пошли вверх по дороге. Он сказал: "Так вот где это? Я уже однажды продал тут землю". Я шел впереди, а он остановился и огляделся. О чем он говорил, уже не помню, да и не вдумывался. Я первым вошел в разрушенную постройку, на ходу схватил карабин и обернулся. Тут он поперхнулся и уставился на оружие. Прошептал: "Что это значит?".
Я приказал ему отойти к стене. При этом он чуть не упал. Я спросил его: "Это вы направили ее в Авиньон?". Он смотрел на меня, разинув рот, а затем, скосив глаза на карабин, прошептал: "Что? Какой Авиньон?". Но потом понял: "Ту девушку?". Я ответил: "Элиану. Мою жену". Он замахал рукой, чтобы я не стрелял: "Послушайте, я совершенно ни при чем! Клянусь вам! Все произошло по вине моего свояка". Я молчал, а он попробовал передвинуться, но опять замер, увидев, что я поднимаю "ремингтон". Я держал карабин обеими руками, целясь ему в грудь. Он криво усмехнулся и сказал, уже тише, прерывающимся голосом: "Нет, вы этого не сделаете. Вы решили меня попугать, да? Во всем виноват мой свояк, клянусь вам". Я не ответил. И он, решив, что я не стану нажимать на курок, отошел от стены и с решимостью промолвил: "Ну хватит. Вы что, поверили ей? Разве вам не ясно, что она ненормальная? Я, конечно, виноват тоже, но если всякая шлюха…". Я выстрелил.
Выстрел прозвучал так громко, что на какое-то время я даже закрыл глаза. А он, сделав шаг вперед, как бы пытался рукой отвернуть в сторону дуло. С недоумением на лице он постоял еще какое-то время с насквозь пробитой грудью, и это время показалось мне бесконечным, а затем вдруг упал. И по тому, как он упал, я понял, что убил его.
Я вышел и прислушался. Тихо. Только постепенно дошло, что вокруг поют птицы. Вернулся в кошару. Положил карабин в мешок. Когда вытаскивал ключи от машины Туре, пришлось взглянуть на него. Пиджак на спине был с дыркой, весь в крови.
Я побежал. Теперь то же расстояние показалось мне бесконечным. Не хватало воздуха, а когда сел за руль "СХ", во рту все горело. Я чуть помешкал, затем развернулся и, пропустив две машины, выехал на шоссе. Ехал и повторял: "Будь осторожен. Будь осторожен". Ни о чем другом не хотелось думать. Крупные капли пота падали мне на ресницы, и, чтобы вытереть их, приходилось снимать очки.
Я остановил машину на левой стороне, как раз перед въездом на лесопилку. Вынул из мешка карабин, положил на сиденье, а вылезая, не выключил мотор и не запер дверцу. Когда шел к воротам, заходящее солнце светило мне в спину. "Мсье Лебаллек!" – закричал я. В доме залаяла собака. В дверях показалась женщина в фартуке. Чтобы разглядеть меня, приложила руку к глазам. Я спросил: "Господин Лебаллек дома?" – "А что у вас к нему?". Я жестом показал ей на машину за собой. "Я к нему по делу от его шурина".
Она пошла за ним. Пахло смолой. Земля была кое-где посыпана опилками, будто снегом.
Когда он вышел из дома, солнце мешало ему смотреть. Я не двигался с места. Был он такой же высокий и грузный, как я, только лет на двадцать старше. Голый до пояса, в руках салфетку держит. Спрашивает: "Ну что еще такое?". Я сказал: "Гляньте-ка". И двинулся к машине. А он прикрыл дверь, и я слышал за собой шаги. Я наклонился над сиденьем, словно что-то разыскиваю, пока не удостоверился, что он рядом. Тогда я схватил карабин, повернулся и пошел на него так, чтобы карабин не могли увидеть с дороги.
При виде ружья он резко остановился в семи или восьми шагах от меня. Прищурившись, не мигая смотрел, как и Туре, но заговорил иначе: "Что за игрушки? Кто вы такой?". Был ошеломлен, но не напуган. И тоже показался почему-то мне знакомым. За спиной проносились машины. Я сказал: "Я муж Элианы". У него волосатая седая грудь и на голове седые волосы. Кажется, только в эту минуту я впервые подумал, что он и Туре брали ее. Эти мерзостные волосы на груди, толстые лапы. Он сказал: "Ах вот в чем дело". Теребя салфетку, он как-то неприятно поглядывал на меня. А затем, оглянувшись на дом, сказал примирительно: "Кретин, ты, значит, поверил ее россказням? К чему было мне кого-то насиловать! А ее ты можешь оставить себе, она меня больше не интересует". И, повернувшись, пошел к дому. Я нажал на курок. Получив пулю в спину, он споткнулся и отшвырнул салфетку. Но не упал. Согнувшись чуть не пополам, он обхватил живот руками и с натугой двинулся дальше. Услыхав, как он шепчет: "Вот дерьмо", я выстрелил еще раз, после чего он упал с пробитой головой. Распахнулась дверь, раздался лай, крики. Я увидел, как по двору несется овчарка, и, кажется, с места не сошел. Она не набросилась на меня, а стала кружить вокруг хозяина, лаяла и скулила. Тут же из дома выскочили с воплями люди и бросились к "СХ". Да между первым и вторым выстрелами заскрипели тормоза чьей-то машины на шоссе. Теперь из нее вышли обеспокоенные мужчина и женщина. Я пригрозил им карабином и заорал: "Уезжайте, уезжайте!".
Мотор "СХ" работал по-прежнему. Я тронул, когда длинноволосый парень, понявший все раньше других, видимо, сын Лебаллека, уже хватался за заднюю дверцу. Но его отбросило, и я помчался в Динь, держа скорость под 130 километров. При въезде в город скорость сбросил, поехал направо. Перед светофором пришлось затормозить. Я воспользовался этим, чтобы спрятать карабин и очки в мешок. Перед самой площадью остановился и выключил мотор. Снял красную рубашку, вытер руль и переключатель скоростей, хотя хорошо понимал, что это ни к чему, сунул рубашку в мешок.
Когда вышел из машины, уже выли сирены полиции. В сторону Ла Жави промчались по крайней мере две машины. Я едва не побежал к своей "ДС", рискуя привлечь внимание прохожих или высунувшихся из окон. Подняв заднее сиденье, сунул туда мешок. И перед тем как отъехать, надел куртку.
Перед въездом на мост через Блеонн было, как обычно, тесно, а посередине, яростно сигналя, пронесся автобус полиции. Еще не выставили кордоны, и до Маноска я ехал в потоке машин. В какую-то минуту нас на полной скорости обогнали двое на мотоциклах. Я их увидел потом при въезде в Малижайи, они разговаривали с жандармами. Те останавливали все "СХ" и еще "ЖС" – вероятно потому, что они схожие. Дальше все было тихо. Сердце поуспокоилось. Только очень хотелось пить.
Было около одиннадцати, когда я съехал с автострады в центре Марселя. Доехал до Корниша и тут на скале размозжил карабин и бросил в воду, отделался тем же путем от оставшихся патронов и от очков. По дороге в "Кристотель" притормозил еще дважды, бросив мешок и красную рубашку в водостоки.
В полночь в баре было еще полно. Никто не обратил на меня внимания. Я поднялся к себе, выпил две бутылки пива, принял душ и лег. Опять хотелось пить. Подумал было встать и взять из холодильника минералку. Но сразу заснул, как провалился. Проснулся я сам, не знаю почему, среди ночи. Меня мучил страх. Однако прошло немало времени, прежде чем я вспомнил, что убил двух человек. Потом усталость помогла снова заснуть.
12
Я увидел Эну на другой день в той же палате. Распустив волосы, она стояла около постели в одном из привезенных мной платьев – белом летнем. Глаза казались еще светлее, чем обычно. Я обрадовался, что она надела именно это платье. Стояла очень прямо, внимательно вглядываясь в мое лицо с какой-то нерешительной, очень нежной, но – как бы это сказать – чужой улыбкой.
Хотя было воскресенье, мадам Фельдман пришла тоже и сказала ей: "Этот господин знает тебя, он знаком с твоим папой", но Эна только качнула головой, что рада. Не зная, чем доставить ей удовольствие, я купил цветы и коробку шоколада. Она сказала: "Спасибо, мсье". И пока медсестра ходила за вазой и ставила цветы, начала разговаривать сама с собой каким-то низким голосом. Я сказал: "Элиана". Она все с той же улыбкой посмотрела на меня, и я почувствовал: чего-то ждет. Я сказал ей: "Если ты чего-нибудь хочешь, скажи, я принесу". Она ответила: "Я хочу серебряное сердечко и медвежонка, и потом я еще хочу…" Она не договорила и стала плакать. Я спросил: "Чего ты хочешь?". Она пошевелила головой, не переставая смотреть на меня сквозь слезы, и все. Стоявшая за мной врачиха сказала: "Этот господин твой большой друг. Он через несколько дней привезет на машине твоего папу". Тогда она засмеялась и, плача, стала ходить по палате, приговаривая: "Да, этого я очень хочу. Да, это то, что надо". И снова тихо заговорила сама с собой – неспокойная, но счастливая, со слезами на щеках.
Мне дали понять, что пора уйти. А я-то не пробыл и пяти минут. Я сказал: "До свидания, Элиана". Она, обернувшись, опять улыбнулась. Щеки ввалились, голову она держала очень прямо, и я заметил – потому что стремился все унести с собой в памяти, – у нее сняли обручальное кольцо.
В коридоре я прислонился к стене, и мадам Фельдман мне сказала: "Перестаньте. Я же вас предупреждала. Будьте благоразумны". Я сделал над собой усилие. Мне было стыдно. Мы пошли к лифту. Я сказал; "Как же так? Разве это бывает?" Она ответила; "Неизлечимые болезни редки. Если бы я всем сердцем в это не верила, то сидела бы дома и смотрела по телевизору передачу о крокодилах. Вот существа, которые сумели выжить, несмотря ни на что".
Я поездил по Марселю. Поставил машину на аллее Леон-Гамбетта, вошел в кафе. По-прежнему хотелось пить. Заказал воду с мятой. Ее любимый напиток. Более прохладительный, чем пиво. Кажется, я хотел чего-то, чего не существует на свете.
Потом пешком спустился по улице Канебьер до Старого порта. Меня толкали, но я молча рассматривал витрины. Серебряное сердечко. Где оно? Медвежонок, тот в нашей комнате. Я видел его перед отъездом. В Старом порту я поглядел на воду, на пятна нефти, на пароходики. Вернувшись на Канебьер, купил в киоске парижскую газету "Журналь де Диманш" и просмотрел, сидя в кафе, снова взял стакан минеральной с мятой.
О происшествии в Дине там уже писали, но в двух словах. Неизвестным убит хозяин лесопилки, исчез шурин жертвы, агент по продаже недвижимости. Машина его обнаружена, ведутся розыски. Я знал, что в понедельник газеты напишут подробнее, но не чувствовал ничего похожего на страх. Было безразлично.
Около шести часов вечера сел в "ДС". Решил ехать домой и вернуться снова на другой день. Я привезу ей медвежонка, она будет счастлива. Вечером поговорю с Микки. Не стану ему рассказывать, что я сделал, чтобы не впутывать его в это дело, но мне станет легче, когда увижу его мордаху и услышу его глупости. Он опять заговорит об Эдди Мерксе, Мэрилин Монро и Марселе Омоне. А может, и о Рокаре. По его мнению, Рокар – настоящий социалист и всегда говорит умные вещи. Клянусь, когда Микки рассуждает об этом, остается только заткнуть чем-нибудь уши.
Возвращаясь, я не хотел проезжать через Динь. Поэтому, добравшись до Драгиньяна и съев бутерброд, поехал наверх через Кастеллан и Анно. Сто восемьдесят километров.
Первый, кого я увидел, вернувшись в наш город, был ВавА, парень, перерисовавший портрет для Коньяты. Он слонялся, предлагая отдыхающим сняться. Он и сказал мне, что Микки с Жоржеттой в кино. А другого брата не видел. Он спросил, как Эна. Я ответил: "Ничего. Спасибо". Поставил "ДС" на улочке возле "Ройаля" за старым рынком. Лулу-Лу сидела в кассе, мне не хотелось ее видеть, и я пошел, как уже говорил раньше, в кафе напротив поджидать перерыв.
Когда же я начал вам все рассказывать? В понедельник вечером, на другой день и до утра. Затем мы разговаривали днем во вторник. А сейчас среда. Всего-то среда, 11 августа. Я только что понял это, просмотрев календарь, в котором для себя записал все события, случившиеся со мной этой весной и летом, с того дня, когда танцевал с Эной, когда впервые держал ее в своих объятиях. Господи, как это было давно!
Итак, я рассматривал афишу с Джерри Льюисом и ждал перерыва, когда выйдет Микки. И думал о своем чемодане. Я забыл, куда дел его. Помнил, что, оплачивая счет в "Кристотеле", держал чемодан у ног, а потом уж ничего не помнил. Не помнил, положил ли его в багажник "ДС". Подл, он и лежит там. Я тоже понемногу начинал сходить с ума.
Из кино повалил народ. Одни курили, другие ели мороженое Наконец я увидел Жоржетту и Микки. На нем были такие же черные брюки, как и на мне, и зеленоватая водолазка. И шел он эдак вальяжно, как павлин. Если не видеть, как Микки выходит в перерыве из кинотеатра, бросая окружающим: "Как дела, старина?" – скаля передние зубы на манер Хэмфри Богарта, то трудно понять, как радостно сознавать в такую минуту, что он твой брат. Хочется смеяться, и сердце щемит.
Встав со стула, я постучал по витрине, и он увидел меня. И еще понял кое-что. Жоржетта пошла было за ним, но он ей что-то сказал, и она осталась на улице под фонарем, а Микки подсел ко мне. Я пил пиво, и он заказал себе тоже. Потом спросил про Эну. Я рассказал, как ходил в больницу сегодня и накануне. Микки выпил пиво, хмуря лоб, как всякий раз, когда размышляет, и сказал: "Вид у тебя очень усталый. Скоро и ты попадешь в больницу".
Мы молча посидели еще за столом, а затем он сообщил, что его хозяин Фарральдо хочет меня видеть. Я встречался с Фарральдо раз десять – привет, как дела? – он даже был на моей свадьбе, но я толком с ним незнаком и потому удивился. А Микки сказал: "Это по поводу бывшего работника лесопилки по имени Лебаллек". Я почувствовал комок в горле, но постарался не показать виду. Тогда он добавил: "Две недели назад Эна приходила к Фарральдо и интересовалась тем Лебаллеком. Он тот самый шофер, что привез механическое пианино. Ну, когда отец возил его в город, в ломбард". Лебаллек, механическое пианино, наш отец – я ничего не мог понять и спросил: "Ты это о чем? Что за история?" Я сказал это так громко, что Микки, в замешательстве оглядевшись, ответил; "Я лично ничего не знаю. Фарральдо только сказал, что хочет поговорить с тобой".
Я заплатил по счету. Напротив в кинотеатре дали звонок на окончание перерыва. Мы вышли из кафе. Жоржетта дожидалась недовольная. Я поцеловал ее в щеку. Она спросила про Эну. Я ответил: "Микки тебе расскажет". Микки предложил: "Идем с нами. Забавный фильм. Посмеешься, станет легче". Я отказался, сказав им, что мне не больно охота смеяться, особенно сейчас. Они вернулись в зал. Лулу-Лу стояла в дверях, отбирая контрамарки. Я лишь помахал ей издали рукой и пошел к "ДС". Чемодан был в багажнике.
Приехав в деревню, я застал Коньяту и мать на кухне, они смотрели телек. Мать одновременно гладила белье. Она выключила телевизор, и я рассказал о том, что видел в больнице. Два-три раза мне приходилось кое-что по второму разу объяснять Коньяте, которая повторяла: "Что, что?" Бу-Бу не ужинал дома, и осталась тушеная баранина. Однако я сказал, что не хочу есть. Бутерброд, купленный в Драгиньяне, застрял у меня в горле.
Я спросил мать: "Ты знаешь, кто был тот шофер, который привез механическое пианино, когда я был мальчишкой?" Она ответила: "Я даже нашла накладную. И показала ее девочке. Его зовут Жан Лебаллек. В тот вечер меня не было дома, я ходила к Массиням – именно тогда умер их старик. Но я часто встречала Жана Лебаллека, и твоя тетка тоже, можешь спросить ее сам".
Она пошла за накладной, а я поговорил с Коньятой. В глазах у нее застыли слезинки. Она переживала, думая о том, каково Эне в сумасшедшем доме. И сказала глухим, очень громким и ровным голосом: "Жан Лебаллек и его шурин. Они сидели в этой комнате вместе с твоим бедным отцом. Я хорошо помню тот день – понедельник в ноябре 1955 года. Как раз обильно выпал снег. Они привезли пианино и выпили вина, тут, в этой самой комнате, и ты стоял здесь тоже, тебе было десять лет".
Я ничего не помнил. Осталось только смутное впечатление чего-то знакомого при виде лица Туре и особенно Лебаллека, когда он, уставившись на карабин, бросил: "Что за игрушки?". Я долго втолковывал Коньяте, пока она поняла мой вопрос: "Когда ты об этом рассказала ей?". Коньята ответила: "Девочке? За два дня до ее дня рождения, когда она поехала повидаться с учительницей и так поздно вернулась".