– Видите, до чего доходит? – спросил он Лепского. – Уже кассеты стали присылать. Это первый раз на моей памяти, чтобы кассеты присылали. Еще такого не было. Наверняка какой-нибудь инвалид снял для убедительности на пленку свою грыжу или какую-нибудь язву на ляжке. И теперь демонстрирует её, разжалобить хочет, чтобы потом деньги на лечение попросить. Все они, хитрожопые, одним миром мазаны. Вот оно, нищенство нашего времени.
– Да, это интересно, – в тусклых глазах Лепского блеснул огонек любопытства. – Чтобы выпросить подаяния, присылать видеокассеты с записями собственных мучений. Что-то новенькое. Это как-то современно. Изобретательно, во всяком случае. Хорошо бы глянуть…
– Даже смотреть эту мерзость не хочу, – Куницын поморщился. – Выкину кассету в мусорную корзину, там ей место.
– Подожди, подожди, – встрепенулся Лепский. – Посмотреть-то пленку можно. Из простого любопытства. Вдруг там записано совсем не то, о чем мы говорили. Вон у тебя все оборудование, – режиссер показал пальцем в угол кабинета, где пылились на высокой тумбочке телевизор и видеомагнитофон.
– Если только вам интересно, – уступил Куницын. – Сам бы смотреть не стал.
* * * *
Он взял в руки кассету, желая извлечь её из картонной коробки, потянул за краешек, но кассета почему-то не вылезала. Куницын потянул сильнее и вдруг ослеп от яркой вспышки света. Лицо обожгло жаркой волной, казалось, кто-то невидимый с силой дернул пресс-секретаря за кисти рук. Раздался громкий сочный хлопок. Треснули оконные стекла. Кресло на колесиках откатилось к стене. Куницын, на минуту ослепший от вспышки света, от боли в кистях рук, боком повалился на пол. Эта жаркая волна достала и Лепского, обдала с ног до головы, сбросила с мягкого стула на пол. Из разорванного конверта с деньгами, посыпались купюры, вырвались из рук, разлетелись зелеными пташками по комнате.
Режиссер что-то закричал, но этот крик застрял в груди, из горла вышло какое-то мяуканье. Встав на карачки, Лепский с пола глянул на то место, где только что сидел Куницын, и пополз к двери, но наткнулся на лежавший поперек дороги стул. Чувствуя, как вибрируют, ходят ходуном коленки, Лепский непослушными руками ухватился за ножки стула, стал подниматься на ноги. Но тонкая деревянная ножка вдруг треснула, режиссер, забыв о том, что только что хотел подняться на ноги, сел на полу и стал правой рукой лихорадочно ощупывать себя, сперва грудь, потом ноги, проверяя, целы ли кости. В кабинете плавал серый дым, едкий и удушливый, мешавший дышать. Лепский, медленно приходя в себя, закашлялся.
Что случилось? – спросил себя режиссер. Что за взрыв, что за вспышка света, что за дым? И куда пропал Куницын? Ответов не было. Лепский решил, что самое время позвать людей на помощь. Он хотел крикнуть, что есть силы, но вместо этого молча ощупал руками лицо, помял ладонями виски, снова огляделся вокруг. Кажется, самое страшное позади. Лишь бы не было нового взрыва. Лепский опустил глаза. Рядом с его правым ботинком лежал человеческий указательный палец, такой темный, будто его хорошенько прокоптили над костром и бросили тут, посередине рабочего кабинета. Темный палец шевелился, сгибаясь в суставе. Режиссер вскрикнул, казалось, чувства вот-вот оставят его.
Но внимание отвлекла всклокоченная голова Куницына, появившаяся из-под письменного стола. "А-а-а-а, у-у-у-у, му-му", – промычала голова. Пресс-секретарь, продолжая издавать невнятные звуки, хватался руками за крышку стола, сбрасывал на пол бумаги, старался подняться на ноги, но встать почему-то никак не мог.
С расширенными от ужаса глазами Лепский, продолжавший сидеть на полу, подогнул ноги к животу, обхватил ладонями колени и так, в этой неудобной позе, застыл без движения. Режиссер пригляделся внимательнее: чумазая физиономия Куницына блестит слезами, волосы опалены. Пресс-секретарь уже стоял на ногах, всхлипывал, сглатывая слезы, мычал, стараясь что-то сказать, но забыл человеческий язык, и только размахивал перед собой руками. Нет, не руками. Вместо кисти левой руки из-под манжета сорочки выглядывала темная кровавая култышка. Пресс-секретарь патетично размахивал этой култышкой, словно дирижировал большим симфоническим оркестром. Кровь мелко брызгала по сторонам. Красные капли веером разлетались по светлым стенам, попадали на документы, на разбросанные по полу деньги, на лицо поджавшего ноги режиссера.
– А-а-а-а-а-а, – во весь голос заголосил Лепский, тоже забывший человеческие слова.
– У-у-у-у-у-у, – в тон ему прокричал из-за стола Куницын.
– А-а-а, – возвысил голос режиссер.
– У-у-у, – завыл пресс-секретарь.
Взмахнув руками, Куницын с лицом, искаженным от ужаса, сорвался с места, бросился вперед, едва не наскочил на опрокинутый стул, на сидячего на полу Лепского. Но ловко ушел от столкновения перепрыгнув препятствия и, выскочив из кабинета, побежал по коридору, воя в голос.
* * * *
В приемной Марьясова секретарь Верочка, с раннего утра стучавшая на машинке тексты деловых писем, услышав громкий хлопок, похожий на взрыв новогодней хлопушки, решила, что мальчишки балуются перед парадным крыльцом офиса, встала со своего места и выглянула на улицу. Багровое солнце поднялось над дальними трубами цементного завода. В морозном мареве светились нежным розовым цветом заснеженные крыши одноэтажных домов, дымы печных труб стояли вертикально в недвижимом воздухе, тускло светился витринными стеклами универмаг, ещё не открытый для покупателей. Тихая пустая улица не очнулась от утренней дремы. Верочка вспомнила о деловых письмах и, уже забыв о странном хлопке, поднявшем её на ноги, вернулась к столу и с настроением ударила по клавишам пишущей машинки. Она напечатала несколько предложений, но тут внимание секретарши отвлекли новые звуки.
Казалось, где-то рядом, в самом здании офиса громко замычала корова. Или корова мычала под окном? Верочка снова оторвалась от работы, выключила машинку, прислушалась. Что за черт? Откуда тут корова? Чья корова? Здесь офис, а не колхозная ферма. Верочка хотела встать, но осталась на месте. Из коридора кто-то тонким бабьим голосом прокричал "а-а-а-а-а". Все смолкло. Но тут же раздались громкие тяжелые шаги. Дверь приемной распахнулась настежь. Верочка вжалась в кресло.
На пороге стоял какой-то человек с закопченной грязной физиономией в костюме и белой расстегнутой на груди и перепачканной красной краской сорочке. Опаленные, видимо, огнем волосы встали дыбом, из разорванного на плече пиджака вылезли ошметки ватина. Человек, не двигаясь с места, всхлипывал, дико вращал круглыми вылезшими из орбит глазами. Только теперь она узнала Павла Куницына. Верочка вцепилась ногтями в подлокотники кресла. Куницын согнул в локтях руки, выставил вперед темные беспалый обрубок левой руки, с которого падали на паркет кровавые капли. Секретарше показалось, она вот-вот лишится чувств.
– Скорую-ю-ю-ю-ю, – заорал Куницын таким тонким, таким пронзительным голосом, что Верочка вновь пришла в себя.
Она, оторвала гипнотический взгляд от изуродованных рук Куницына, придвинула ближе телефонный аппарат, но от волнения долго не могла попасть пальцем в отверстие на телефонном диске. Короткие гудки. Верочки снова накрутила номер – опять гудки.
– Скорую-ю-ю-ю-ю.
Куницын бросился вперед, к письменному столу, поливая кровью письма, сводный отчет, пишущую машинку, он сгреб, придвинул к себе телефонный аппарат, но, что-то сообразив, оттолкнул его от себя
– Господи, кровь, кровь, кровь, – Верочка, вновь готовая лишиться чувств, едва шевелила белыми помертвевшими губами. – Что вы делаете? Это кровь… Это отчет… Что вы делаете? Не пачкайте, не пачкайте… Пожалуйста. Это отчет.
– Скорую, сука ты, – Куницын взмахнул руками, забрызгал кровью лицо Верочки, дверь в кабинет Марьясова, белые стены приемной. – Убью, тварь. Скорую… Убью… Вызывай…
На пару секунд Куницын замолчал, и стали слышны тяжелые шаги на лестнице. На крики Куницына поднимались от парадных дверей охранники.
Режиссер Лепский, решивший, что сейчас в этом страшном месте, где в человеческих руках взрываются видеокассеты, безопасно можно передвигаться только на карачках, перебирая руками и ногами, добрался до порога кабинета Куницына, толкнул дверь головой и оказался в коридоре. Стоящий на четвереньках Лепский издали напоминал большую неухоженную собаку, не весть как попавшую в серьезное учреждение и собравшуюся прямо здесь, на серой ковровой дорожке, нагадить. Режиссер, осматривая пустой коридор, повертел головой и решил, что теперь, когда явная угроза жизни миновала, можно и на ноги встать. Хватаясь руками за дверной косяк, он поднялся, ступая на носки, пошел вперед, к ведущей вниз лестнице, опасливо косясь на испачканные кровью светлые стены.
Бесшумно прошагав коридор, он прибавил хода, уже почти добрался до первого лестничного марша, но тут, бессильный побороть любопытство, заглянул в распахнутую дверь приемной Марьясова. Лепский окинул взглядом забрызганные кровью стены приемной, скомканные бумаги на рабочем столе, телефон со снятой трубкой. Посредине приемной лицом вниз лежал Куницын. Два подпоясанных офицерскими ремнями охранника в темной униформе взгромоздились на спину пресс-секретаря, заломили назад его руки. Бледная, все-таки лишившаяся чувств секретарша, сидела в кресле, запрокинув голову к потолку. Куницын извивался, как червяк, пыхтел, стараясь вырваться.
– Эй, ты, – один из охранников заметил Лепского, – вызови "скорую", – охранник назвал номер местной службы.
– Это вы мне? – тупо спросил Лепский.
– Тебе.
Охранник, продолжая заламывать руку Куницына, поднял красное от натуги лицо.
– А, что сказали мне делать? – Лепский сглотнул слюну.
– Говорю же, вызывай "скорую". А то он кровью изойдет.
– Хорошо, – к режиссеру уже вернулся дар речи и способность соображать.
Он шагнул в кабинет, поднял перепачканную кровью трубку.
Глава шестнадцатая
Оставив машину за забором дачи, Росляков глотнул влажного, пахнущего снегом и солнцем воздуха, переложил тяжелую сумку в левую руку, распахнул калитку. По узкой, едва приметной тропинке дошагал до крыльца и, прежде чем подняться вверх по ступенькам, осмотрелся вокруг. Яркий день, выползшее из облаков солнце пригревает дальний лес, из трубы сруба, занятого семьей сторожа, валит белый дым. Тишина. Только вдалеке тявкает сторожевая собака, восточная овчарка, облаявшая машину Рослякова ещё у ворот садового товарищества. Ветер шевелит макушки старых яблонь, в жестяную бочку у водостока летит с разогретой шиферной крыши первая капель. Дачный поселок Академии наук спит губоким зимним сном, и проснется ещё не скоро, поздней весной. Поднявшись на крыльцо, Росляков дернул на себя ручку обитой потрескавшимся дерматином двери, шагнул в сени.
В просторной нижней комнате никого. Но из кухни проникает сюда запах жареной картошки и свежесваренного кофе. Поставив сумку у порога, Росляков сбросил с плеч куртку, стянул шарф, пристроил одежду на вешалке, толкнул кухонную дверь. Тихо играет приемник. Из кастрюли с мутным, кипевшим на плите бульоном, выглядывает желтая кость. Савельев, в майке без рукавов и широких тренировочных брюки с красными генеральскими лампасами, заканчивал поздний завтрак. Он поднял голову от тарелки, кивнул Рослякову. Накануне Савельев постриг перед зеркалом длинную челку, сбрил бороду и ещё не привык к своей новой внешности. Он погладил голые щеки, подбородок, поднес ладонь к глазам, будто хотел что-то на ней разглядеть.
– Я тебя ещё вчера вечером ждал, – сказал он вместо приветствия. – Картошка с мясом в сковородке вон, на плите.
– Спасибо, я уже позавтракал, – Росляков уселся на стул, скрестил на груди руки и стал разглядывать физиономию Савельева. – А вы изменились за те два дня, что мы не виделись. Очень изменились в лучшую сторону. Точнее, помолодели эдак лет на десять, а то и пятнадцать.
– Слушай, я ведь не какая-нибудь там увядшая раньше срока знойная женщина, – Савельев неторопливо жевал картошку с мясом, запивая еду крепким чаем. – И слова "помолодел на пятнадцать лет", мне до фонаря. Я пожилой человек и чувствую себя пожилым человеком. Так почему ты не приехал вчера?
– Не успел купить все из того списка, что вы написали. Вы велели достать алюминиевый порошок. Но как раз алюминиевого порошка нигде не было. Но сегодня утром еле достал через знакомого. Что мне, взять в руки напильник и самому настрогать этот чертов порошок из куска алюминия?
– А хоть бы и так. Хотя… Алюминиевый порошок не понадобится, без него обойдемся.
– Ну вот, а я столько времени потратил, искал-искал. Я стараюсь, как могу, достаю всю эту лабуду… Кислоту, щелочь, аммиак, мел, известь, гипс. Ношусь по Москве, как угорелый…
– Ладно, ты не сердись, – Савельев вылизал тарелку хлебным мякишем. – Я просто всегда думаю о худшем из того, что может случиться. У нас мало времени. Не знаю точно, сколько времени в запасе, но его совсем немного. В один прекрасный день ты не приедешь сюда, значит, случилось худшее, я не успел. Ты меня пугаешь.
– Вы меня тоже пугаете, вся эта ситуация настолько странная, даже дикая, что голова у меня идет кругом. Не могу до конца поверить, что мне угрожает серьезная опасность, и я должен защищаться. Не могу поверить, что становлюсь соучастником убийства человека, совершенно незнакомого, которого и видел-то всего раз в жизни.
– Есть такая старая как мир истина: мертвых надо хоронить, – Савельев глубокомысленно закатил глаза к потолку. – Хоронить их надо, такова логика жизни: мертвых непременно хоронят. Но я от себя кое-что добавлю: многих из ныне живущих и здравствующих похоронить тоже не мешает. Совсем не мешает. Никому из окружающих от этого вреда не будет. Сплошная польза и удовольствие.
– В смысле, Марьясова надо похоронить?
– Не только его одного, многих. Твой отец отвез этому деятелю предупредительную бандероль, видеокассету лично от меня. Пострадал его пресс-секретарь. Повредил себе руки. То есть пальцы ему оторвало, вчистую. Это одна шайка. Марьясов должен понять, если не совсем дурак, что его предупредили. Но вряд ли он остановится. Как ни крути, надо до него добираться. Нужно много взрывчатки. А взрывчатка пока что не готова.
– А вам не жалко этого несчастного секретаря?
Савельев не ответил, он зевнул, с шумом отхлебнул крепкого чая и стал тереть ладонью голое лицо, ставшее таким чужим. Стоявший на подоконнике радиоприемник все мяукал любовную песенку. Савельев, отложив вилку, покрутил ручку настройки, песня оборвалась. Из приемника вылетели какие-то странные шипящие и булькающие звуки, будто в радиостудии перед самым микрофоном опускали в воду раскаленные железяки. Савельев снова повертел ручку настройки, постучал ладонью по крышке. Извергавшееся из динамиков бульканье постепенно затихло, зато усилились треск и шипение. Мужской голос, пересиливая помехи, пропел куплет знакомой песни, но вдруг оборвался.
– Вот всегда с ним так, то работает, то вдруг шипеть начинает, – Савельев добавил в чашку густой заварки. – А вообще дача у мужа твоей матери хорошая. Будь здоров дача, академическая. Отопительная система, городская ванная, газ. Будто специально для моей работы условия созданы. У меня ведь тоже есть участок, но далеко от Москвы и удобств никаких. Сарайчик небольшой, душ – вот и все постройки. Вода, правда, проведена.
Росляков взял с полки чашку, налил в неё заварки и кипятка из чайника, бросил пару кубиков сахара. Он сделал глоток, блаженно вздохнул и тут заметил на голом плече Савельева два глубоких кривых рубца. "Да, Савельеву, судя по всему, довелось поучаствовать в таких переделках, какие нормальному человеку в страшном сне не привидятся, – думал Росляков, не отрывая взгляда от больших уродливых шрамов с рваными краями. – Что довелось пережить этому человеку? Многое довелось пережить. Досталось ему, потрепала мужика жизнь, покрутила, побила. Война? Конечно, война. Это она, безжалостная, оставляет на человеческом теле такие нестираемые страшные меты".
Росляков на секунду закрыл глаза, представляя себе, светло-голубое, выцветшее от зноя афганское небо, обожженные солнцем камни и песок, пропитавшуюся солью солдатскую гимнастерку, горящий свечкой бронетранспортер у поворота горной дороги. Сухие автоматные очереди режут воздух. Смерть рядом, над твоей головой, справа и слева, внизу, плотный огонь душманов с ближней высоты не дает подняться… И один человек, один раненый офицер, спасая товарищей от верной гибели, прикрывает отход поредевшей роты. Раскаленный ствол пулемета, враги в прицеле… Пули входят в плечо Савельева, вылетает наружу, вырывая, унося с собой куски живой человеческой плоти. Натуралистичная, отталкивающая картина. Страшное зрелище. Савельев, перехватив этот долгий взгляд Рослякова, помрачнел, видимо, вспомнил тот день, те пули, смерть, стоявшую рядом.
– Здорово вас зацепило, – прервал молчание Росляков.
– Да, здорово, – мрачно кивнул Савельев. – Мало не покажется. Врагу такого не пожелаю.
Савельев отвел глаза, его взгляд, кажется, обратился в собственную душу, в собственное прошлое. Вздохнув, он потер шрамы ладонью.
– Туго вам тогда пришлось? – Росляков покачал головой.
– Туго пришлось, – как эхо отозвался Савельев. – Очень туго.
– Это ведь пулевые ранения?
– Что эти, на плече?
Савельев погладил рукой шрамы и поморщился, будто плечо по сей день все ныло, все болело непреходящей не утихающей болью.
– На плече, где же еще? Известно, пуля дура…
– Не пуля дура, а свинья дура, – Савельев прекратил трогать шрамы.
– Какая свинья? При чем тут свинья?
– Как при чем? Кто же тут тогда при чем? В позапрошлом году завел свинью на даче своей, на участке. Зашел к ней в клеть, покормить и поскользнулся на свином дерьме, пролил таз со жратвой. А она меня в плечо укусила. Хорошо хоть не в горло, а то бы помер от укуса свиньи. Так клыками прихватила, будь здоров. Тебя никогда свинья не кусала?
– Бог миловал.
– Тогда ты счастливый человек, – сказал Савельев.
– Неужели человеку так мало надо для счастья, только то, чтобы его свинья не укусила? – Рослякова удивил этот жалкий масштаб мысли.
– Это я так сказал про свинью, а ты к словам цепляешься, – выставив вперед губы, Савельев шумно потянул чай из чашки. – Еще человеку надо, чтобы жена была хорошая. Ты женат?
– Собирался на одной жениться, я уж и кольца золотые купил, до свадьбы оставалось – плюнуть. Но тут эта история с трупом. И другие события. Все закрутилось и пошло кувырком.
– Она красивая, твоя бабец?
– Красивая. А она, Марина, понимаете ли, скучать не привыкла, видит, что я куда-то пропал, не появляюсь, не звоню, завела себе какого-то мужика. Он поэт, стихи пишет…
– Я, честно признаться, тоже поэт, – сказал Савельев. – Только стихов не пишу, потому что не умею. Поэт это состояние души, а не профессия. Повезло тебе, что жениться не успел. Нет худа без добра. Я тоже в данный момент не женат. А так вообще жена у меня редкой красоты женщина. Была в молодости.
Росляков хотел спросить, не умерла ли жена Савельева от укуса свиньи, но не рискнул задать ещё один глупый вопрос.
– Сейчас вы сами, наверное, мечтаете о том, чтобы молодость вернулась?
– Тебя на работе, в твоей газете, учат задавать такие умные вопросы?