* * *
Поднявшись с дивана, Ларионов, заметил, что за окном тяжелые облака закрыли солнце, полетел мелкий снег. Он бесцельно побродил по комнате, переставил с подоконника на телевизор пепельницу, поставил на полку книгу. Вытащив из стола записную книжку, он перевернул несколько страниц, поставил телефон на колени и набрал номер. У Иры из Резервного проезда никто не брал трубку. Значит, угощает обедом гостя или сама в гости подалась. А, Бог с ней, погода испортилась, весной больше не пахло, лишь из кухни доносился запах горелого жира. Нет, никуда он не пойдет. Станет киснуть весь выходной здесь, в этой комнате, назло всем знакомым женщинам, назло самому себе, назло всему свету. Поставив телефон на стол, он снова прошелся от окна до двери и обратно и переставил пепельницу с телевизора на подоконник.
Сев на стул, Ларионов задумался. Как же убить остаток дня и приближающийся вечер, тихий и длинный? Но тут зазвонил телефон.
– Хотел бы принять приглашение, но не могу, – сказал Ларионов в трубку. – Очень хотел бы приехать, но не могу, – он морщился, выдумывая себе неотложное и очень важное занятие. – Нет, и ко мне нельзя.
– Вот позвонила тебе в кое то веки раз, а ты не можешь, – женский голос в трубке звучал грустно.
– Соседка тут, баба Катя, ты её помнишь, удар с ней, что ли случился, – соврал Ларионов. – Что-то вроде удара. Врачи приезжали, только руками развели. Спала старуха днем, во сне все и случилось. У них, пожилых, кровь больно густая, а во сне ещё больше густеет. Сосуды закупориваются. Видимо, тромб оторвался. И то ли в мозг, то ли куда… Врачи говорят, шансов мало.
– Да, чуткий ты к чужому горю, – ответил женский голос. – Прямо самый человечный человек. Жалко.
Ларионов не понял, о чем сожалеет собеседница: то ли о том, что он занят и не может встретиться, то ли о том, что соседка баба Катя при смерти. Но на всякий случай он согласился.
– Мне самому жалко.
– Значит, доктора так тебя и оставили с умирающей старухой на руках?
– Ну, она ещё не совсем умирающая, – заюлил Ларионов. – Они говорят, если второго удара не последует, может, выкарабкается баба Катя. Организм-то у неё ещё крепкий. Всю жизнь на физической работе, передовик труда. Медаль даже есть за доблестный труд. Может, ещё очухается. Врачи больше всего за ноги её опасаются, что ходить не будут.
– Ладно, передавай привет бабе Кате, – сказала телефонная трубка. – Кстати, видела тут тебя на улице дня три назад, под вечер. Бежишь куда-то, торопишься, а лицо просветленное, вдохновенное какое-то. Будто тебя только что в первый раз поцеловала любимая девушка или получку ты получил. Купил бутылку и с ней бежишь домой. Ты был прекрасен. А рядом с тобой какой-то с мрачным видом какой-то субъект шагает. Ты ему хоть налил?
– Я шел на встречу к адвокату, – признался Ларионов.
– Что, совсем плохи дела, если по адвокатам бегаешь?
– Ты прости, не могу больше говорить, – Ларионов, не любивший чужих шуток над собой, тем более шуток женских, тем более шуток неудачных, испытывал внутреннее раздражение. – Баба Катя вроде очнулась. Вроде шевелится. Вроде меня зовет, может, сказать что хочет. А, вот чего оказывается. Она тебе тоже привет передает. Счастливо, – Ларионов положил трубку. – Вот стерва, – сказал он вслух. – Никакого сострадания к чужому горю. Стерва безжалостная.
– Ты это про кого? – на пороге комнаты стоял Ирошников, уже переобувшийся в шлепанцы, но ещё не снявший припорошенную снегом шерстяную куртку. – Я своим ключом, не стал никого беспокоить.
– И правильно, что не стал, а то баба Катя проявляет нездоровый интерес к твоей личности. Подозревает старуха, что ты от алиментов бегаешь.
Ирошников, не ответив, бросил на платяной шкаф местами полысевшую меховую шапку. Расстегнув куртку, он подошел к письменному столу, вытащил из внутреннего кармана и выложил на стол небольшой обмотанный куском газеты сверток. Сняв куртку, он положил её на пол в углу комнаты, упал в кресло и вытянул ноги.
– У нас что-нибудь пожрать осталось?
– Ничего существенного, лежат в холодильнике какие-то объедки заплесневелые, – ответил Ларионов. – А ты где пропадал двое суток?
– Работа случайно подвернулась.
– Это хорошо, – одобрил Ларионов. Развернув газету, он увидел толстую пачку крупных купюр, взвесил деньги на ладони. – Солидно, более чем солидно. Откуда дровишки? На такие деньги можно месяца три-черыре жить, ни в чем себе неё отказывая. Теперь можно купить надувной матрас вместо сломанной раскладушки, хоть кровать двуспальную. Ты что, все это время у трех вокзалов милостыню просил?
– Я пошел в "Галактику" получить небольшой должок и встретил одного приятеля из судебного морга. Ему как раз был нужен квалифицированный помощник. Эта работа просто подарок судьбы. А насчет кровати двуспальной, этого не надо. Завтра я съезжаю от тебя. Ты мне так помог, что не знаю, как тебя благодарить.
– А что решил насчет предложения адвоката?
– Решил, что это не для меня, тюрьма и все такое. А теперь беги себе за закуской и выпивкой.
– А ты что, не будешь? С таких-то доходов?
– Я спать безумно хочу, – Ирошников помотал головой. – Двое суток не спал. Мне бы ванну принять.
– А что за работа? Трупы что ли обмывать и одевать?
– Труп тебе за бутылку любой ханыга обмоет, это не проблема.
– А за что же тогда платят такие деньги? – Ларионов разложил на столе пасьянс из купюр. – Может, и мне твой знакомый денежную халтуру подбросит?
– Ты своей халтурой занимайся, – дружески посоветовал Ирошников. – Моя халтурка не для тебя. Богатый господин задержался на работе, отпустил охрану. Подъехал на машине к дому, оставил её на стоянке, вылез. А дальше какие-то парни сперва пописали его ножом и опасной бритвой, а потом закололи заточкой.
– Что, разборки из-за долгов? – Ларионов перестал играть деньгами.
– Еще проще. У местных парней не хватило денег, и они у этого господина попросили на бутылку. Ну, слово за слово. Трех убийц уже задержали, они даже похмелиться не успели. Четвертого ищут. Жена этого бизнесмена настояла на том, чтобы его хоронили с помпой. Гражданская панихида, два оркестра, гроб из красного дерева с золочеными ручками. И обязательно открытый гроб. Она через своих знакомых обратилась к моему приятелю, мол, не поможете ли тело мужа в порядок привести. Точнее, его руки и, главное, лицо. И вот мы, не разгибаясь, пахали два дня.
– А что нужно для того, чтобы привести в порядок изуродованное лицо? – Ларионов сложил деньги в стопку, обернул их газетой и отодвинул на край стола.
– Клей нужен специальный, металлические скобки, леска тонкая и очень много косметики. И ещё терпение. Это трудоемкая работа. Я даже боялся, что покойник расползется по всем швам, когда его в открытом гробу будут выносить из морга. Кожа уже стала дряблой. Но все обошлось.
– Да, обед ты заработал, пойду приготовлю яичницу.
Ларионов уже подошел к двери, но обернулся.
– Слушай, если честно, тебе не противно заниматься всем этим? Ну, трупы, скрепки эти, леска, клей?
– А тебе, умник, не противно сочинять в своей газетенке статьи для идиотов?
– Не противно, – помотал головой Ларионов. – Я привык.
– И я привык.
Когда Ларионов внес в комнату дымящуюся сковороду с яичницей, Ирошников, скрючившись, спал в кресле.
Глава 15
Машина "скорой помощи" с включенной мигалкой на крыше притормозила на перекрестке, давая возможность пешеходам разбежаться по сторонам, и прибавила газу. Вербицкий, ни о чем не думая, сосредоточено смотрел вперед себя на дорогу, будто хотел разглядеть что-то важное на летящем под колеса сером полотне, но видел все те же пустяки: автомашины, уступающие "скорой" левый ряд, черные лужи, серый снег, местами покрывающий разделительную полосу.
– Далеко ехать-то? – спросил он Силантьева.
– Минут десять по такой дороге.
– Тогда выключи сирену и эту иллюминацию. Не на пожар едем, чтобы мигалку включать.
– Хорошо, – Силантьев выключил сирену и маячок. – Мне без разницы, как правила движения нарушать, что с мигалкой, что без нее. Главное – нарушать, – он рассмеялся не очень веселой шутке.
– А что случилось, что за вызов? – фельдшер Одинцов отодвинул стекло, отделяющее водительскую кабину от салона "скорой", попытался просунуть голову в образовавшийся проем, но ударился лбом о резиновый уплотнитель. – Что-то я не слыхал, о чем речь.
– Спит, спит, проснется, – проворчал Силантьев.
– Ничего серьезного, – Вербицкий оторвал взгляд от дороги, повернул голову к Одинцову. – У какого-то мужика плохо с сердцем, а что конкретно случилось, не понятно. Видимо, жильцы позвонили, сказали только, что в подъезде плохо с человеком.
– Синяк какой-нибудь водки выпил отравленной, – Одинцов сурово свел брови на переносице и, когда машину подбросило на колдобине, снова ударился больным местом об уплотнитель, потер лоб ладонью. – Не гони так, Петрович, я уже десять шишек набил. Им бы, жильцам этим, в вытрезвитель звонить или в милицию. Так нет, они ноль три звонят. Конечно, "скорая" всегда приедет. Это ментов не дозовешься, а мы всегда тут.
– Господи, как мне все это надоело, – вздохнул Силантьев. – Спасу нет, как надоело. – Работа эта ломовая, зима эта бесконечная.
– Жена эта старая, – добавил Одинцов.
– Жена не надоела, – серьезно ответил Силантьев. – Жена тут при чем? Просто я устал, второй год без отпуска. Только на природе и отдыхаю. Прошлый раз в лесу нашел такую прекрасную дубовую ветку. Начал из неё делать рамки для фотографий. Могу вам подарить, Валерий Александрович.
– Не надо, – отозвался Вербицкий. – У меня все карточки в семейном альбоме. Куда мне рамки девать?
Силантьев покачал головой.
– Фотокарточки в рамках ручной работы и смотрятся совсем по-другому. Мои рамки – вещи стоящие, не тот ширпотреб, что в магазинах навален. У дуба особая фактура, цвет живой, золотистый. Это видеть надо, понимать, любить это дело надо. Вроде, бросовый материал, ветка дубовая. А ты руки приложи, хороший лак. Внучкину фотографию вставил, трехмесячная она на этой карточке.
– А что сейчас отпуск не возьмешь? – спросил Вербицкий, когда окончательно надоела болтовня водителя о самодельных рамках.
– На природу уже не выберешься. На лыжах кататься удовольствия мало, снег рыхлый, тяжелый. К весне дело.
– Совсем ты, Петрович, на своей природе помешался, – высунулся Одинцов.
– Э, брат, доживешь до моих лет, тогда поймешь, что такое природа, – водитель чмокнул губами. – Вечная ценность. Я, бывает, сижу в машине, глаза закрою, вспоминается лето. Так, закрою глаза и вижу последнее летнее утро, что в лесу провел. Боже мой, как хорошо. Сидел на поляне, слушал голоса птиц. Они ведь все на разные голоса поют, и нрав у каждой птицы свой, особый. Сидел на поляне и словно сам разговаривал с птицами. Это ведь искусство целое, услышать, что сказала тебе пичужка, птичка лесная. Да, уметь надо услышать их голоса. Вот, например, прилетела кукушка, долгие годы накуковала. Это её язык "ку-ку".
– Как интересно, долгие годы тебе накуковала, – Одинцов недоверчиво покачал головой. – А что тебе другие птицы сказали?
– Про тебя они сказали, – усмехнулся Силантьев. – Сказали: если и дальше Одинцов будет закусывать водку килькой в томате, то проживет недолго. Слезайте, господа, приехали.
* * *
Остановив машину возле нужного подъезда, Силантьев, не вставая с места, распахнул дверцу и выплюнул на мостовую окурок. Вербицкий вышел из машины, следом выбрался Одинцов и, помахивая на ходу металлическим чемоданчиком, зашагал следом за врачом. Забежав вперед, Одинцов вызвал лифт.
– Этаж, какой? – он пропустил Вербицкого в кабину.
– Восьмой этаж, последний, – Вербицкий расстегнул верхнюю пуговицу белого халата. – Ты что, Максим, опять хлебнул?
– Ни, Боже мой, – Одинцов нажал кнопку и посмотрел на врача округлившимися глазами. – Даже к пиву не прикасался. Там сзади у меня пара банок пива стоит, так я не притрагивался к ним.
– А то мне показалось…
– Это только показалось, – загадочно улыбнулся фельдшер, как только растворились двери лифта, вышел на площадку и оглянулся по сторонам. – Тут никого. Ни больных, ни здоровых.
– Вижу, – кивнул Вербицкий, вышедший следом. – Странно.
– Да, выходит, ложный вызов.
Одинцов осмотрел темные углы лестничной клетки, гранитные ступеньки.
– Спустись на седьмой, а потом поднимись на чердак, – скомандовал Вербицкий.
Оперевшись локтем на высокие лестничные перила, он достал из кармана пачку сигарет, повертел её в руках, решая, закурит ли прямо сейчас или отложить это дело.
– Тут никого, – крикнул снизу Одинцов и стал подниматься вверх по ступенькам.
– Еще на чердаке посмотри и поедем.
Вербицкий меланхолично разглядывал запертые двери квартир, словно решал, кто из жильцов мог вызвать "скорую". Пробежав мимо врача, запыхавшийся Одинцов поднялся вверх на один лестничный марш.
– Не видно ничего, – сказал он сверху. – Темно. Сейчас зажигалкой посвечу.
Одинцов замолчал. Сверху слышались лишь его шаги и какое-то шевеление.
– Ну, что там?
– Я думал, тут человек лежит, – ответил Одинцов. – Темно, не разглядеть ничего. А это какой-то тюфяк свернутый. Нету тут никого. Кажется, нету.
– Кажется, или точно нет никого?
Вербицкий, раздраженный медлительностью фельдшера, отошел от перил и сам уже собрался подняться на чердак, но тут прямо перед ним распахнулась дверь квартиры. На площадку высунулась молодая миниатюрная женщина в стеганом халате.
– Это вы по вызову приехали? – тихо спросила она и потрогала кончиками пальцев слегка опухшие щеки.
– Мы приехали, – буркнул Вербицкий. – А это вы "скорую" вызывали?
Женщина заблестела слезящимися глазами.
– Он здесь, у меня, этот пострадавший, то есть больной. То есть мужчина. Он у меня в квартире.
– Нет тут ни фига, – громко крикнул с чердака Одинцов. – Вонь одна.
– Спускайся, нашелся больной, – Вербицкий повернулся к женщине. – Что случилось?
– Пройдите, пожалуйста, – она распахнула дверь перед врачом. – Он в комнате. То есть в спальне лежит.
* * *
Оставив входную дверь открытой, Вербицкий прошел по длинному широкому коридору, миновав освещенный настенными лампами холл, повернул направо, куда показала рукой идущая впереди хозяйка. Войдя в спальню, он перешагнул через одежду, в беспорядке валявшуюся у порога, пустой стакан и неоткрытый флакон с валерианой, остановился в центре круглого ковра и, явно озадаченный увиденным, машинально потер ладонью подбородок.
Поперек трехспальной кровати животом вниз лежал грузный мужчина, совершенно голый, с татуировкой в виде свернувшейся змеи на левом плече. Подойдя ближе, Вербицкий взял в свою руку предплечье мужчины, но тут же отпустил. Повернувшись к хозяйке, Вербицкий зло прищурился.
– Это он и есть, ваш пострадавший, в смысле больной? В смысле мертвый?
– Он умер, когда вы были в дороге, – женщина вытерла кулаком правый глаз.
– А я тело на чердаке ищу, – сказал из-за спины женщины пришедший на голоса фельдшер. – Все штаны испачкал. А он вот где отлеживается.
– Помолчи, Максим, – цикнул Вербицкий и, посмотрев на циферблат наручных часов, снова прищурился. – От времени поступления вызова до нашего приезда прошло двадцать четыре минуты, а он, – Вербицкий кивнул на голого мужчину, – а он уже холодный.
– Боже, я умоляю вас.
Женщина подняла руки, сдавила ладонями веки.
– Умоляю вас. Пожалуйста…
– Что, пожалуйста? – усмехнулся Вербицкий.
– Пожалуйста, пусть он, – она показала пальцем на фельдшера, – в кухне посидит. Хоть несколько минут пусть там посидит. Это в самом конце коридора, кухня.
Одинцов вопросительно посмотрел на врача, тот кивнул. Повернувшись, фельдшер ушел в кухню.
– Я вас слушаю.
Вербицкий сложил руки на груди и посмотрел женщине в глаза. Хозяйка заговорила слабым придушенным голосом:
– С ним случился сердечный приступ. Он умер здесь, в этой квартире.
– На этой кровати, – кивнул Вербицкий. – Я вижу. И кровать, и труп.
– Я не знала, что делать, Боже, – женщина всхлипнула. – Тогда я и вызвала "скорую". Я не знала, что делать.
– Одно из двух. Или плакать или разговаривать.
– А тут курить-то можно? – крикнул из кухни Одинцов.
– Курите ради Бога, – ответила хозяйка.
– А пепельница у вас где? – поинтересовался фельдшер.
– Не знаю я, где пепельница, – женщина готова была разрыдаться, но, пересилив себя, только глубоко вздохнула. – Поищите сами пепельницу.
– Итак, он умер, а вы позвонили в "скорую" и сказали, что незнакомому мужчине плохо на вашем этаже.
Вербицкий, закончивший разглядывать лицо хозяйки, решил, что она не так молода, как показалось с первого взгляда, пластических операций на своей мордашке сделала, может, немногим меньше, чем Майкл Джексон.
– Я просто не знала, куда кинуться, к кому обратиться. Человек, мужчина, умирает в твоей постели – это ужас. Это словами не описать. Я сперва подумала, что-то можно сделать.
– Воскресить его, например. Но это не по моей части, я людей не воскрешаю. Кем вам доводился покойный? – спросил он, уже хорошо понимая, кем именно доводился хозяйке покойный.
– Это мой, как бы это сказать, – женщина помялась, – ну, мой хороший знакомый. Добрый знакомый.
– Добрый знакомый? – переспросил Вербицкий и посмотрел на жирную мужскую спину, на плечо с татуировкой. – Удивляюсь просто, как это вы, хрупкая женщина, выдерживали, – он кивнул в сторону кровати. – Как только выдерживали такую нагрузку, такой вес. В вашем добром знакомом килограмм сто двадцать, не меньше. Ладно, это к делу не относится. Расскажите все спокойно, все как есть, по порядку.
– Нашел пепельницу, – крикнул из кухни Одинцов. – Не беспокойтесь, нашел.
– Я заплачу любые деньги, только увезите отсюда это тело, – женщина заговорила яснее и тверже. – Заплачу, сколько скажите.
– Сколько? – Вербицкий прикрыл дверь в коридор.
Женщина назвала цифру. Вербицкий поморщился.
– Это не та сумма, из-за которой стоит пачкаться.
– Сколько же вы хотите? – слезы на женских щеках почти высохли.
– Сперва расскажите, что здесь произошло. Я должен знать это не из праздного любопытства. Только говорите правду. На вранье не осталось времени.