На самом же деле никто ни у кого не занимает денег ради денег. Деньги занимают для того, чтобы с помощью их приобрести известные продукты.
Следовательно, ни в одной стране не может быть передано из рук в руки больше продуктов, чем сколько их есть на самом деле.
Сколько бы ни было в обращении наличной монеты и бумажных денег, все кредитующиеся, взятые вместе, не могут получить больше плугов, домов, инструментов, съестных припасов, материалов, чем сколько кредиторы могут снабдить ими.
Тут надо твердо помнить, что каждый заемщик имеет своего заимодавца, что каждый заем предполагает ссуду. А если это так, то какую пользу могут принести кредитные учреждения? А ту пользу, что они облегчают сношения между должниками и кредиторами, дают им возможность сойтись между собой, столковаться. Но все-таки они никак не могут вдруг увеличить количество предметов, занятых и розданных взаймы.
А между тем для достижения цели наших реформаторов требуется именно такое значение, потому что они помышляют не более не менее как о том, чтобы доставить плуги, дома, орудия, съестные припасы, сырые материалы всем, кто их желает иметь.
Что же придумали они для этого? Чтобы займы были обеспечены государством.
Вникнем глубже в этот вопрос, потому что здесь есть что-то такое, что видно, и что-то такое, чего не видно. Постараемся разглядеть и то и другое.
Предположите прежде всего, что во всем мире существует только один плуг, а желают иметь его два земледельца.
Пьер – единственный владелец плуга во всей Франции. Жан и Жак хотят занять его. Жан своей честностью, состоятельностью, хорошей репутацией вполне обеспечивает этот заем. Ему верят, у него есть кредит. Жак не внушает доверия к себе или внушает его менее Жана. Понятно, что Пьер отдаст свой плуг взаймы Жану.
Но вот под внушениями социалистов в это дело вмешивается государство и говорит Пьеру: "Отдайте свой плуг Жаку, я ручаюсь за уплату, а моя гарантия вернее, чем гарантия Жана, потому что он один отвечает за свой долг, тогда как я, государство, хотя, правда, и не имею ничего, но зато располагаю достоянием всех плательщиков; в случае надобности я заплачу тебе их же деньгами и капитал, и проценты".
Вследствие этого Пьер отдает свой плуг Жаку; это то, что видно.
А социалисты, потирая руки, говорят: "Посмотрите, как удался наш план! Благодаря вмешательству государства бедный Жак имеет плуг; ему незачем теперь руками копать землю, и вот он на пути к благосостоянию. Это благо для него и выгода для всей нации вообще".
Но нет, господа, тут нет никакой выгоды для всей нации, потому что вот чего не видно.
Не видно того, что плуг достался Жаку только потому, что он не достался Жану.
Не видно того, что если теперь Жак пашет, вместо того чтобы копать землю заступом, то Жан принужден будет копать ее, вместо того чтобы пахать.
А следовательно, увеличение займа, которого хотели социалисты, оказывается простым перемещением его.
Кроме того, не видно того, что это перемещение заключает в себе две глубокие несправедливости: несправедливость по отношению к Жану, который заслужил кредит своей честностью и трудолюбием, но оказывается лишенным его, и несправедливость по отношению к плательщикам, принужденным платить долг, который их вовсе не касается.
Но, может статься, скажут, что государство доставляет Жану ту же легкость пользования кредитом, как и Жаку? Но ведь на свете только один свободный плуг, и никак нельзя дать взаймы двух плугов. И вот остается здесь все тот же аргумент, а именно, что благодаря вмешательству государства будет заключено займов больше, чем выдано ссуд, так как в данном случае плуг представляет собой совокупность всех свободных капиталов в стране.
Правда, я свел всю эту операцию к ее простейшей форме. Но приложите тот же аргумент ко всем правительственным кредитным учреждениям, как бы они ни были сложны, и вы убедитесь, что все они приводят только к одному результату – к перемещению кредита, но не к увеличению его. В данной стране и в данное время существует всегда только известное количество свободных капиталов, и все они находят себе помещение. Принимая на себя гарантию за несостоятельных должников, государство может сильно увеличить число заемщиков и поднять этим размер процентов (всегда в ущерб плательщикам); но чего оно не может сделать, так это увеличить число заимодавцев и общую сумму ссуд. Но я не желал бы, чтобы навязали мне заключение, от которого Бог да сохранит меня. Я говорю, что закон не должен искусственно благоприятствовать займам, но я не говорю, что закон должен искусственно препятствовать им. Если в нашей ипотечной или какой-нибудь другой системе замечаются препятствия к расширению или правильному применению кредита, то пусть устранят их, ничего не может быть лучше и справедливее этого. Но в этом все, чего во имя свободы могут требовать у закона реформаторы, достойные этого имени.
Х. Алжир
Все четыре оратора дерутся за трибуну. Сначала они говорят все вместе, разом, потом один вслед за другим. Так что же они сказали? Разумеется, они толковали о прекрасных вещах – о могуществе и величии Франции, о необходимости посеять доброе зерно, чтобы собрать хороший урожай, о блестящем будущем нашей огромной колонии, о выгоде и преимуществах переселения в далекие места чрезмерного избытка нашего населения, и т. д., и т. п. Великолепные образчики красноречия, всегда украшаемые и завершаемые примерно так:
"Проголосуйте за выделение 50 млн (или больше, или несколько меньше) на строительство в Алжире портов и прокладку дорог, на перевозку туда колонистов, на их новое жилье, на культивацию их новых земель. Этим вы поможете французскому трудящемуся, поощрите африканский труд, увеличите марсельскую торговлю. Все это и во всех отношениях – прямая выгода".
Да, верно, но только если приглядываться к этим пятидесяти миллионам с момента, когда государство начнет их тратить, если взглянуть, куда идут эти деньги, а не откуда они взялись, если рассматривать их как благо, вытащенное из сундуков сборщиков налогов, а не как зло, причиненное налогоплательщикам и лишившее их своих собственных благ. Да, с этой узкой, ограниченной точки зрения все и вся есть выгода. Дом, построенный для колониста в Берберии, – это то, что видно. Порт, сооруженный в Берберии, – это то, что видно. Уменьшение числа рабочих рук во Франции – это тоже видно Увеличение притока товаров в Марсель – и это, конечно, видно.
Но есть и нечто иное, чего не видно. Пятьдесят миллионов, потраченных государством, уже не принадлежат и не могут принадлежать налогоплательщику. Поэтому из всех благ, творимых государственными расходами, надо вычесть все зло, творимое несостоявшимися частными расходами, если, разумеется, не станут утверждать, что нашему Жаку-простаку нечего было делать со своими монетами по сто су каждая, которые он заработал, а потом отдал в качестве налога. Но такое утверждение абсурдно, ибо если он постарался заработать свои деньги, то, значит, он надеялся потратить их на что-нибудь нужное и полезное для себя. Он бы, скажем, поправил ограду своего земельного участка, но теперь приходится отложить дело, и вот этого не видно. Он хорошо удобрил бы свое поле, но не может, и этого не видно. Он надстроил бы свой домишко, сделав два этажа, но не может, и этого не видно. Он бы прикупил что-нибудь к своим орудиям труда, но не может, и этого не видно. Он бы лучше питался, лучше одевался, дал бы хорошее воспитание и образование сыновьям, хорошее приданое дочери, но не может, и этого не видно. Он бы вступил в товарищество взаимной помощи, но не может, и этого не видно. С одной стороны, лишение его собственных благ, орудий и средств собственного труда, а с другой – невостребованный им труд землекопа, плотника, кузнеца, портного, сельского учителя – всего этого не видно.
Возлагаются большие надежды на будущее процветание Алжира. Пусть так. Но нельзя забывать, что, пока это алжирское будущее наступит, Франция неизбежно испытает на себе неурядицы, упадок, разруху. Мне говорят о марсельской торговле. Но если она увеличится за счет увеличения налогового бремени, то я всегда докажу, что обратно пропорционально марсельскому росту уровень торговли снизится по всей остальной стране. Мне говорят: "Колонист, перевезенный в Берберию, – это облегчение для всего населения, остающегося в нашей стране". Отвечаю: как же такое может произойти, если вместе с колонистом в Алжир уезжает вдвое или втрое больше капитала, на который этот колонист мог бы жить во Франции?
У меня сейчас одна-единственная цель: добиться того, чтобы читатель понял, что во всех публичных, то есть государственных, расходах за внешне видимым благом скрывается трудно различимое зло. В меру моих сил я всегда буду стараться научить читателя видеть и учитывать обе стороны вещей.
Когда предлагаются те или иные публичные расходы, надо внимательно к ним присмотреться и не слишком уповать на пресловутое поощрение труда, которое якобы воспоследует благодаря этим расходам, ибо подобное поощрение есть химера. Не будь публичных расходов, прекрасный результат дали бы частные расходы. Так что интересы труда здесь совсем ни при чем.
В задачу этого очерка не входит оценка достоинств публичных расходов применительно к Алжиру.
Но я позволю себе высказать соображения общего характера. По-моему, всегда надо относиться с предубеждением к любым коллективным расходам, средства для которых поступают от налогов. Почему? А вот почему:
Прежде всего, здесь всегда в той или иной степени страдает справедливость. Поскольку Жак Боном трудился в поте лица своего, чтобы заработать свою монету в сто су ради удовлетворения своих нужд, то, по меньшей мере, досадно и неприятно, что сборщики налогов отнимают у Жака Бонома это будущее удовлетворение и передают его другому. Конечно, надо бы дать разумное объяснение такому налогообложению. Мы видели, что государство дает объяснение совершенно негодное: с этой сотней су я, государство, дам работу рабочим. Жак Боном (как только он перестанет быть слепым и глухим) тотчас ответит: "Черт побери! С этой сотней су я сам дам им работу".
Если не считать этого резона, все другие доводы представляют, так сказать, в голом виде, и спор между сборщиком налогов и бедным Жаком сильно упрощается. Государство, к примеру, скажет ему: "Я беру у тебя сто су, чтобы уплатить жандарму, который следит за твоей собственной безопасностью; я беру их, чтобы замостить улицу, по которой ты ходишь каждый день; чтобы заплатить судье, который защищает твою собственность и твою свободу; чтобы накормить солдата, который охраняет наши границы". Жак Боном отдаст деньги, не говоря ни слова, или же я сильно заблуждаюсь. Но вот, опять-таки к примеру, государство скажет иное: "Я беру у тебя сто су, чтобы выдать тебе один су премиальным, если ты хорошо возделаешь собственное поле; или чтобы выучить твоего сына тому, чему ты не хочешь его выучить; или чтобы г-н министр добавил лишнее блюдо к своему обеду; я беру у тебя эти сто су, чтобы построить домик колонисту в Алжире, и буду брать столько же во все последующие годы, чтобы обеспечивать этого колониста; и еще по сто су для солдата, который охраняет колониста; и снова по сто су для генерала, который командует солдатом, и т. д., и т. п.". Мне кажется, что бедный Жак взовьется и завопит: "Этот законный режим очень уж похож на режим темного леса и большой дороги!" Но государство предвидит такое возражение. И что же оно делает? Оно сваливает в одну кучу самые разнородные вещи и прибегает как раз к тому самому несостоятельному доводу, который никак и ни на что не влияет. Оно говорит о благотворном воздействии ста су на труд; о поваре и поставщике министра; о колонисте, солдате, генерале, живущих, взятые вместе, на пять франков. Оно показывает то, что видно, и пока Жак Боном не научится видеть того, чего не видно, его всегда будут одурачивать. Вот почему я и стараюсь, путем повторений и долбежки, дать ему соответствующее образование.
Другое и очень серьезное возражение против публичных расходов связано с тем, что последние лишь перемещают труд, но не увеличивают его. Переместить работу – значит переместить работников, нарушить естественные законы, распределяющие население по территории. Когда 50 миллионов остаются в карманах налогоплательщиков, а налогоплательщики обитают везде, то они поддерживают и обеспечивают труд в сорока тысячах коммун Франции; они удерживают каждого работника на его родной земле; они оказывают благотворное воздействие на всех действительных и возможных работников и на все отрасли производства, которые существуют и даже которые можно себе только вообразить. Когда же государство, изымая у граждан эти 50 миллионов, сосредоточивает и тратит их в каком-то одном месте, оно притягивает к этому месту соответственное количество перемещенного труда. И тогда то же соответственное число работников покидает родные уголки, население становится текучим, деклассированным и, осмелюсь сказать, опасным, когда исчерпываются средства существования. Но поначалу происходит следующее (и тут я возвращаюсь к основной теме моего очерка): лихорадочная деятельность, раздуваемая, так сказать, на малом пространстве, притягивает к себе взоры всех; это то, что видно. Люди аплодируют, восхищаются красотой и легкостью начатого дела и требуют его продолжения и расширения. А вот то, чего не видно, так это замедление или остановка по всей остальной Франции равного этому буму количества труда, притом, быть может, более ценного и полезного.
ХI. Бережливость и роскошество
Не только в области публичных, государственных расходов то, что видно заслоняет собой то, чего не видно. Оставляя в тени добрую половину политической экономии, этот феномен ведет к ложной морали. Он побуждает народы и страны противопоставлять друг другу нравственные интересы и интересы материальные. Это обескураживает и печалит. Посудите сами.
Нет ни одного отца семейства, который не почел бы своим долгом привить детям навыки порядка, аккуратности, бережливости, экономности, умеренности в расходах.
Нет ни одной религии, которая не бичевала бы пышность и роскошество. Очень хорошо, но с другой-то стороны в народе бытуют вот такие премудрости:
"Скопидомство обескровливает народ".
"От роскоши богатеев перепадает и мелкому люду".
"Расточители разоряются, но они обогащают государство".
"На излишках богатого произрастает хлеб бедняка".
Вот вам вопиющее противоречие между нравственной идеей и идеей социальной. Сколько светлых – и известных – умов, отметив такой конфликт, пребывают в покое и безмятежности! Этого я никогда не мог и не могу понять, потому что, как мне представляется, нет ничего более печального и тягостного, чем видеть человечество, раздираемое двумя противоположными тенденциями. Да что и говорить! Ведь и та и другая крайности ведут его к деградации, вырождению. Слишком экономное человечество впадет в нищету, слишком расточительное потеряет остатки нравственности.
К счастью, вышеперечисленные псевдонародные, а по сути вульгарные премудрости преподносят в ложном свете бережливость и роскошество; в них учитываются только непосредственные, близкие следствия, которые видно, а не следствия отдаленные, которых не видно. Попробуем же выправить такое неполное видение вещей.
Мондор и его брат Арист, разделив между собой отцовское наследство, получили каждый пятьдесят тысяч франков ренты. Мондор занимается модной благотворительностью. Он слывет безудержным мотом и транжирой. Он обновляет свою мебель несколько раз в году, меняет свои экипажи каждый месяц. Рассказывают о его умении делать все это быстро и ловко. Короче говоря, перед ним бледнеют прожигатели жизни, которых можно встретить на страницах романов Бальзака и Александра Дюма.
Он окружен целым оркестром хвалы и восхищения. "Ой, расскажите, расскажите-ка нам о Мондоре! Да здравствует Мондор! Он благодетель рабочих, он Провидение народа. Ну и пусть, что, по правде говоря, он погрязает в оргиях и буквально забрызгивает грязью прохожих, несясь в своих каретах. Да, от этого несколько страдает его собственное достоинство, да и достоинство других людей. Но он ценен и полезен не сам по себе, ценны и полезны его богатство и удачливость. Он заставляет деньги крутиться. Двор его усадьбы всегда полон поставщиков, и они всегда покидают этот двор удовлетворенными и довольными. Не зря же говорится, что золотая монета кругла, чтобы она каталась!"
Арист избрал себе совсем другой образ жизни. Он не эгоист, но он индивидуалист, потому что рассудительно тратит деньги, довольствуется умеренными и разумными радостями, думает о будущем своих детей, а если определить все это одним и точным словом, он экономит.
Но послушайте, что говорят о нем все те же люди, люди вульгарного пошиба.
"К чему пригоден и кому нужен этот дурной богач, этот скряга? Конечно, есть что-то внушительное и трогательное в простоте его жизни. Он человечен, приветлив, великодушен. Но он слишком расчетлив. Он не проедает всех своих доходов. В его доме нет беспрерывного блеска, гама, суетни. Однако какую признательность может получить он от обойщиков, мебельщиков, каретников, торговцев лошадьми, бакалейщиков и кондитеров?"
Такие суждения, далекие от нравственных начал, основаны на сравнении с тем, что бросается в глаза, – с огромными расходами расточителя. Но не бросается в глаза другое: расходы экономного человека не менее, а то и более значительны.
Божественным изобретателем социального порядка все устроено превосходно. Политическая экономия и мораль не сталкиваются, а согласуются друг с другом, и мудрость Ариста не только более достойна, но и более выгодна, нежели безумие Мондора.
Когда я говорю о большей выгодности, я имею в виду не выгоду для Ариста или даже для общества вообще, а выгоду для сегодняшних, ныне действующих рабочих и для повседневной деятельности нынешней промышленности.
Чтобы доказать это, достаточно обратить умственный, духовный взор на последствия человеческих действий, скрытые от живого глаза.
Мотовство и расточительность Мондора бросаются в глаза: его дрожки, брички, ландо, фаэтоны, его расписные потолки, богатые ковры, сияние и роскошество всего его дома. Каждый знает, что его чистокровные жеребцы участвуют в бегах и побеждают. Обеды, устраиваемые им в парижском доме, собирают толпу зевак на бульваре, и люди говорят друг другу: отважный малый! Ничего не оставляет от доходов и, вероятно, истощает свой основной капитал. Это то, что видно.