Пратт отвернулся от холста, стараясь успокоиться. Оглядел мастерскую. На другом мольберте стояла большая картина – олень, написанный самой Энн. Он был нехорош, хотя Энн удалось передать дикий страх в оленьих глазах – притом что ей, охотнице, не дано было почувствовать этот страх. Несколько секунд он всматривался в глаза животного, потом снова уставился на испорченный холст.
– Что за игры? – воскликнул Пратт. – Не знаю, будет ли у меня удовольствие написать того, кто это сделал…
Он посмотрел на часы. Они показывали без пяти семь. Пратт выскочил из мастерской, запер дверь, сунув ключ в карман. На земле белел окурок. Он нагнулся и подобрал его.
По тропинке кто-то шел. Пратт ринулся вперед и схватил идущего. Им руководил безотчетный инстинкт. Его ударила в грудь чья-то рука, и он пошатнулся. Когда Пратт опомнился, рядом уже никого не было.
В конце тропинки его поджидала фигура.
– Добрый вечер, – раздался мужской голос.
Пратт взглянул на внезапно выплывшее из темноты лицо и улыбнулся:
– Добрый вечер, мистер Чейтер!
– Вы угадали. Мы ведь не знакомы?
– Нет, потому я и угадал. Методом исключения. Вы приехали на поезде в 17.56?
– Верно.
– Вы здесь впервые?
– Да. Милое местечко, не правда ли? Я решил предпринять ознакомительную прогулку.
– Боюсь, в темноте вы мало что увидите.
– Хотя бы научусь ориентироваться. Куда ведет эта дорожка? Тот дом – конюшня? – Чейтер пытался проследить взглядом теряющуюся в темноте тропу.
– Нет, мастерская.
– Значит, тут орудует живописец?
– Во всяком случае, так он себя называет. Вы интересуетесь живописью?
– Не особенно. Кто он такой?
– Его зовут Лестер Пратт.
– Сам Лестер Пратт? Он, кажется, нынче в моде?
– Людям нравятся его работы.
– Всем?
– Тем, кто готов платить за них большие деньги.
– В таком случае он может быть спокоен. Здесь он пишет чей-то портрет?
Пратт немного помедлил, а потом ответил:
– Только что я видел портрет, который он сейчас пишет.
– Хороший?
– Ему нравится.
– Чей портрет?
– Дочери лорда Эйвлинга.
– Дочери, а не жены?
Это было произнесено небрежно, но Пратт понял, что за ним пристально наблюдают.
– Я сказал: дочери! – бросил он.
– Конечно, – улыбнулся Чейтер. – Она хороша собой, хотя я видел ее мельком. Она вот-вот обручится или еще что-то?
– Я вас правильно понял?
– А?..
– Про "еще что-то".
Улыбка Чейтера превратилась в смех, в темноте блеснули его зубы.
– Я никого не хочу обидеть, – объяснил он. – Жених – Эрншоу, наверное? – Пратт не ответил, и он продолжил: – Надеюсь, я не злоупотребляю вопросами. Просто когда ты новичок, полезно кое-что выяснить. Это часто спасает от оплошностей. Вообще-то, среди моих грехов не фигурирует любопытство.
– Это никогда не пришло бы мне в голову, мистер Чейтер, – проговорил Пратт с иронией, но его слова не произвели на собеседника впечатления.
– Честно говоря, мне бы тоже хотелось взглянуть на ту картину, – промолвил Чейтер. – Мастерская не заперта?
– Боюсь, заперта.
– Как же вы сами в нее попали?
– У меня есть ключ, я ее запер.
– Похоже, вы и есть Лестер Пратт!
– Он самый.
– Могли бы меня предупредить! Теперь я буду весь вечер вспоминать наш разговор и пытаться понять, не ляпнул ли какой-нибудь глупости. Или вы сами мне поможете? Я ничего не ляпнул?
В хладнокровном тоне Чейтера звучало нечто дешевое, нарочитое, почти оскорбительное, тогда как невозмутимость Пратта была наследственной.
– Вы же не заглядывали в мою мастерскую, – заметил художник. – Или все же заглядывали?
– Каким образом? Она же заперта!
– Десять минут назад она была открыта.
Выражение лица Чейтера изменилось – оно сделалось настороженным.
– Десять минут назад я здоровался с горничной, – сообщил он.
Часы над конюшней пробили семь.
– Понятно, – пробормотал Пратт. – Значит, вы не провели здесь десяти минут?
– Я только вышел – и сразу встретил вас.
– И больше никого?
– Простите, мистер Пратт, к чему этот разговор?
Пратт пожал плечами:
– Собственно, ни к чему. Увидимся за ужином.
Он собрался уйти, но Чейтер остановил его вопросом:
– Мы друг друга невзлюбили?
– Еще как!
Чейтер был того же мнения. Проводив художника взглядом до дома, он свернул на дорожку и зашагал к мастерской. Если бы Пратт не запер дверь, не видать бы ему за ужином тринадцатого гостя.
Когда вернулся Пратт, Балтин повязывал себе широкий белый галстук. Балтину нравилось все большое. Мягкая шляпа была такой широкополой, словно происходила из Италии, хотя на самом деле ее купили на Пиккадилли.
– Хорошо прогулялся? – спросил Балтин, не поворачиваясь.
– Отлично! – ответил Пратт, сбрасывая пиджак. – Но все равно не получил того удовольствия, какое получила бы на моем месте Эдит Фермой-Джонс.
Прославленный журналист воздержался от вопроса "почему?", зная, что сейчас последует объяснение.
– Мой дорогой Лайонел, Эдит Фермой-Джонс совершила бы сенсационное открытие и выдрала бы из своего романа первую главу.
– Единственное, чего я никак не научусь делать, не прикладывая усилий, – завязывать белый галстук, – проворчал Балтин.
– Ей пришлось бы начать повествование заново, слышишь, низкий лицемер? Да, Лайонел, напрасно я познакомил тебя с сюжетом ее сочинения. В нем наверняка будет фигурировать чудесное ожерелье на шейке привлекательной вдовы, двойная нить жемчуга – ты же любишь приводить цифры? – ценой не менее десяти тысяч фунтов стерлингов. Хочешь, разгони цену до двадцати тысяч! Эдит Фермой-Джонс наврет про пятьдесят. Только ожерелье не украдут! Во всяком случае, этого не будет происходить на протяжении нескольких глав, пока редактору не надоест и он не потребует от нее усилить напряжение. Нет, вместо этого будет изуродована картина. Согласись, это не так избито. Богато первоклассными возможностями для развития и вообще безукоризненный сюжетный ход. Мастерская, шторка натурщицы, манекен художника, странные картины на больших мольбертах, некто, прячущийся за одним из них… – Пратт запнулся, что-то обдумывая, а потом продолжил: – На изуродованной картине в мастерской мисс Фермой-Джонс будет изображена баронская дочь. Цена – тысяча гиней. И все коту под хвост из-за мазка какого-то. Замазано краской, дружище!
– Я думал, такова судьба всех картин, – заметил Балтин.
– Это еще куда ни шло, когда художник один. Но тут их двое. Мазня одного замазана другим. Интересно, что чувствует Джейкоб Эпстайн, когда мажут краской его скульптуры? Презрение? Безразличие? Циничное наплевательство? Или просто бесится? Надо бы спросить его.
Балтин был наделен незаурядным чутьем, поэтому сделал передышку в сражении с галстуком.
– Даже так? – тихо спросил он.
– Знаешь, Лайонел, – сказал Пратт, снимая и отшвыривая башмаки, – у любого живого существа существует уязвимая точка. У слона – за ухом, у меня – под слоем краски. А у тебя где?
– Напиши мой портрет, как пишешь портреты других людей, – узнаешь.
– Похоже, я уже обнаружил ее у тебя, не прибегая к кисти.
– А вдруг у меня ее вообще нет? Или единственный, кому дано точку обнаружить, – неприятная старуха с косой?
– Смерть? – усмехнулся Пратт. – О смерти я не думаю, это так далеко, что…
Он вдруг замолчал. Балтин ослабил галстук, снял его, снова надел и возобновил попытки завязать.
– Ты уверен, Лестер? – спросил он. – Твоя изуродованная картина всего в нескольких ярдах отсюда. Вдруг убийство в романе мисс Фермой-Джонс совершил художник?
– Я не убиваю, – заявил Пратт, но тут же вспомнил свой приступ гнева в коридоре, затем дрожь в мастерской. Он вытянул руку – она не дрожала. Пратт улыбнулся. – Нет, не убиваю. В книге мисс Фермой-Джонс может фигурировать преступление, но в понедельник о нем не напишут газеты. Боюсь, подобного сюжета ты от меня не дождешься. В любом случае, Лайонел, под гладкой поверхностью скрывается буря. Человек, испортивший мою картину, может выглядеть тихоней. Его самого собственный поступок мог удивить сильнее, чем любого другого. Внезапный порыв страсти? Помутнение рассудка? Чего только не бывает! – Он погрозил Балтину пальцем. – Только ни звука об этом, понял? Вот бы у нас, Лайонел, был такой тонкий слух, чтобы слышать бурю, бушующую в тиши! За дверью тишина, в холле внизу тоже, как и на лужайке, в мастерской, там, где лежит пострадавший с подвернутой ногой, тоже тихо. Это зловещая тишина, друг мой, и она долго не продлится!
Балтин наблюдал за Праттом, достававшим из кармана два предмета: окурок сигареты "Стейт экспресс 555" и ключ от мастерской.
– К черту этот галстук! – И Балтин взял другой.
Глава VIII
Чего только не бывает!
При появлении в холле Надин Джон опасливо поднял голову. Незадолго до ужина, когда диванчик перекатили сюда из холла, временно избавив Джона от необходимости общаться, он ощутил умиротворенность. Надин, рано переодевшаяся к ужину, сама руководила подготовкой нового помещения, взяв на себя ответственность за удобство, но потом поспешно упорхнула. У Джона возникло впечатление – вскоре подтвердившееся, – будто ей хотелось побыть еще, но она почему-то передумала.
Ужин получился безупречным. Трудно было догадаться, что кушанья готовил китаец. За время трапезы к Джону разок заглянула только Энн – проверить, все ли у него в порядке.
– Напрасно я не проследила за вашим перемещением, – вздохнула она. – Боюсь, я не делаю и половины вещей, которые мне положены. Хотя данную обязанность взяла на себя миссис Леверидж. Она так мила, не правда ли? Обожаю ее! Если вам что-нибудь понадобится, не постесняйтесь крикнуть и попросить!
Мысль, что кому-то в Брэгли-Корт пришлось бы повысить голос, чтобы о чем-то попросить, вызвала у Джона улыбку.
Темная лужайка за окном, отгороженная танцевальным крылом дома – будь это крыло лекционным залом и лишись холл своей шикарной обстановки, Джон мог бы вообразить, что снова стал студентом и смотрит во двор, где толпятся учащиеся, занятые далекими от занятий мыслями, – способствовала отдыху от забот.
А вскоре отдых был прерван. Гости, кто от доброты, кто от любопытства, посещали его ненадолго или по меньшей мере просовывали голову в дверь, чтобы произнести ободряющее словечко или просто улыбнуться. При этом мужчин, за исключением Гарольда Тейверли, среди них не было, зато женщины буквально сменяли друг друга. Миссис Роу представила ему свою дочь Рут – старомодное существо, склонное густо краснеть по любому поводу и без повода. Зато мисс Фермой-Джонс краснеть не умела и за десять скучных минут умудрилась расхвалить шесть из своих шестнадцати детективов.
– Они, конечно, ужасные, – лицемерно оговорилась она, почему-то решив, что ей не поверят, – но что поделать, если на них есть спрос? Можешь написать плохой психологический роман? Значит, тебе по плечу хороший детектив. Моя цель – воодушевлять читателей, и тут уж неважно, с чего начать, – надеюсь, вы меня понимаете, мистер Фосс. Но я не должна мучить вас болтовней о литературе, а то у вас вдобавок разболится голова!
Леди Эйвлинг представила Джону Зену Уайлдинг. Вероятно, она надеялась, что та задержится, но беседа прервалась, когда актриса увидела в дверях лорда Эйвлинга.
– Простите, – прошептала она, – я должна идти. Меня ждет скучный разговор. Надеюсь, вернусь.
Побывала у него еще раз и Энн.
Не показывалась лишь Надин Леверидж. Оставаясь ненадолго один, Джон воображал ее в танцевальном зале, откуда доносилась негромкая музыка. Он видел ее так ясно, что приходилось сражаться с собой, чтобы усмирить фантазию… Внезапно Надин появилась наяву и застала на его лице это истовое выражение борьбы с самим собой.
Возможно, она сбежала с танцев, хотя ничто на это не указывало. Надин выглядела так же аккуратно, как в первый раз, жемчужины лежали на ее холодной коже в прежнем порядке.
– Мне уйти? – спросила она с обезоруживающей резкостью.
– Господи, даже не думайте! – воскликнул Джон. – С какой стати?
– У вас встревоженный вид. Наверное, не дает покоя нога?
– Есть немного.
– Тогда я пойду. Вам лучше побыть одному. Знаю, вы стольких успели принять! Спокойной ночи!
– Вы нисколько не… Подождите! Вы же не уйдете?
– Не хотите меня прогнать?
– Только не это!
– Ладно. Вообще-то, я пришла не для того, чтобы сразу уйти, – улыбнулась Надин и приблизилась к окну. На противоположной стороне темной лужайки лаяла собака. – Хейг беспокоится. Хейг – местный сторожевой пес. А еще это – избранный лордом Эйвлингом способ сохранять память о великой войне. Хотя не понимаю, чего ради помнить о войне…
Надин задернула занавески, спрятав лужайку и отчасти заглушив воинственные кличи Хейга. Пододвинув к кровати зеленый шелковый пуф, она уселась на него.
– О чем будем говорить, мистер Фосс? О важном или о пустяках?
– Предоставляю выбор вам, – улыбнулся он. – Безопаснее всего короли и капуста.
– Безопаснее всего?
Он покраснел от смущения. Осел! Обычно Джон ловко вел беседу, но сейчас не смог бы болтать даже о королях и капусте, не затоптав их ногами. Забыл, что с некоторыми женщинами мужчина не может говорить о пустяках. За самыми тривиальными словами всегда будет скрываться смысл, нравится он им или нет, любовь это или презрение… Беседа с ними равносильна уравнению самой жизни.
– Возьмите сигарету и успокойтесь, – предложила Надин и протянула ему тонкий золотой портсигар. – Они очень длинные, но вы не обращайте внимания.
Она чиркнула спичкой. Пламя озарило ее лицо, и Джон поразился совершенству ее черт. Это было, конечно, совершенство, достигнутое в салоне красоты, то есть не должно было носить столь громкого имени. Цепляясь за эту мысль, он потянулся к огоньку. Как только Джон прикурил, Надин задула спичку и зажгла следующую, чтобы закурить самой. Какое-то время они курили молча. У него возникло мучительное чувство, что зря проходят бесценные секунды, гаснущие, как искры, в бездне времени. Внезапно Надин подняла голову.
– Да, я помню, сюда долетает музыка! – воскликнула она. – Она дразнит вас так же, как дразнила меня, когда я лежала на этой кушетке два года назад?
– Я не танцор, но музыку люблю.
– Вы созданы для дипломатической службы. Тактично отвечаете на вопросы! Лично я не могла лежать спокойно! Тогда здесь блистали танцоры лучше нынешних. Кроме Тейверли – впрочем, даже он умудрился наступить мне на ногу… – Она вытянула ногу и покрутила золотистой туфелькой. – Никто из этих толком не умеет танцевать. Сам лорд Эйвлинг неплох – но остальные… Сэр Джеймс танцует с помпезной осторожностью – представляете? Пратт, похоже, думает лишь о том, чтобы не позволить вам угадать, какими будут его следующие па. Я под любого умею подстроиться, только не под него. Уверена, он делает это нарочно. А его закадычный друг Балтин – тот и вовсе не танцует. Во всяком случае, не подает виду, будто умеет, а просто наблюдает за всеми с оскорбительным скучающим видом. Я сбежала от него и от Роу. А уж Чейтер – бог мой! Мы чуть не подрались!
– Как Чейтер танцует? – спросил Джон, чувствуя, что вся эта болтовня – только прелюдия. – Не представляю его хорошим танцором.
– Почему?
– Не знаю…
– Вообще-то, вы правы. Как бы это лучше описать? Он и давит, и не давит. Наверное, это мысленное давление. Пока мы танцевали, он постоянно задавал вопросы – спокойно, как будто так и надо. – Надин рассмеялась. – Даже про нас спросил!
– Про нас с вами?
– Выяснял, давно ли мы знакомы.
– Да пошел он к черту! Какое его дело?
– Примерно так я и ответила. Чейтер, правда, был очень вежлив. Он мне напоминает умницу-червяка! А после разговоров с умными червяками всегда хочется принять ванну!
– Наверное, вы с ним чуть не подрались, когда указали, что он лезет не в свое дело? – предположил Джон.
– Нет, в тот раз обошлось. Но потом он сказал: "Я слышал краем уха, будто ваш муж служит в армии?"
– Представляю… – пробормотал Джон. – Каков грубиян! Как он вообще тут оказался?
– Мне это тоже невдомек, мистер Фосс. Иногда лорд Эйвлинг приглашает странных гостей, но на сей раз превзошел себя: таких, как Чейтер, я раньше тут не встречала. Вы-то хоть знаете, что мой муж не служит в армии?
Джон кивнул, надеясь, что не краснеет, вспоминая рассказанное Тейверли.
– А кто вас просветил?
– Вы ведь и сами знаете?
– А, как же – Гарольд Тейверли! Он был одним из лучших друзей моего мужа.
– Был и остается.
Надин пытливо посмотрела на него и улыбнулась:
– Вы выразились изящно! Хотите знать, остается ли Гарольд Тейверли и моим другом? Нет, забудьте, я спрашиваю лишнее. – Она вздохнула. – Вот мы и расправились с королями и с капустой!
Она хотела встать с пуфа, но вместо этого слегка сгорбилась. Со спины съехала зеленая шаль. Надин полуобернулась, чтобы ее подхватить, и скользнула голым плечом по рукаву Джона.
– Ваше первое побуждение было верным, – заметил он.
– Какое?
– Разве вы не собирались уйти?
– Да, но решила остаться.
– Напрасно.
– Вы, случайно, не боитесь Чейтера?
– Еще чего, черт возьми! Прошу прощения…
– Мне нравится, когда бранятся по делу. Леверидж был в этом деле большой мастер! Тогда, может, боитесь меня?
– Не исключено. Но больше – самого себя. Так что вам лучше уйти.
– Это ничего не даст.
– То есть?
– Вам захочется, чтобы я вернулась.
Джон задохнулся. В этот момент он не мог решить, чудо она или заслуживает ненависти.
– А если предположить, что так и есть? – спросил он.
– Не надо предполагать. Жаль, что я вас сюда привезла. Это я и хотела вам сказать. А теперь мы можем смотреть правде в глаза. Если отказываться видеть факты, то они неимоверно искажаются или становятся бесплодными.
Все же она чудо, решил Джон. Мысль, чтобы не уклоняться от фактов, избегать привычных уверток, принесла ему облегчение, хотя он не представлял, куда это заведет.