- Сволочь! - прохрипел полковник. Тебе тоже придется платить.
- Вполне возможно, - согласился Русаков. - Но пока твой черед.
Он слегка отпустил веревку. Голова Лялина ушла под пол.
- Ты сумасшедший! - прохрипел Лялин, ощущая, что от острого запаха накатывает неудержимый позыв тошноты. - Я задохнусь.
- Задохнешься, - подтвердил Русаков. - Но не сразу. Я не тороплюсь. Готов подождать.
- Что ты хочешь?!
- Первым делом, чтобы ты перед смертью вспомнил Дымова, которого ты продал.
- Сто тысяч! - вдруг выкрикнул Лялин. - Долларов. Больше у меня нет.
- И за что же мне такие деньги?
- Чтобы ты прекратил самосуд. Есть государство. Есть закон. Отвези меня на Лубянку. Я добавлю еще пятьдесят. Ладно?
- Не ладно, Лялин. Я не брошу тебя в куст шиповника. Не надейся, братец кролик. Тебе не суждено уйти от суда чести. Ты не будешь писать мемуары, как Шевченко или Резун. Я этого не допущу.
- Что мне делать?! Почему я должен отвечать перед тобой? Я разочаровался в идеях партии. Разочаровался. Пусть она меня судит. Пусть. Разве виноват человек, если он перестал во что-то верить?
- Нет, Лялин. Сорэ-ва тетто гокай-насаттэ иру е дэс нэ [Боюсь, ты заблуждаешься в моих намерениях], - Русаков неожиданно для себя произнес фразу по-японски. - Тебе придется отвечать не за разочарование, а за предательство, за судьбу Коли Дымова. Что касается партии, вступил ты в нее сам. Никто тебя за уши не тянул. Говорил, что принимаешь программу, разделяешь цели. Обещал бороться за всеобщее благо и счастье. И боролся, чтобы побольше отхапать себе. Ты сотню раз проезжал здесь на дачу, мимо этих сараев, мимо этого сортира, но ни разу не свернул сюда, чтобы собственными глазами взглянуть на то, как выполняется программа, которую ты признавал, как достигаются цели, во имя которых ты обещал бороться. Тебе было до фонаря. Тебе и всем тем говнюкам от Абалкина до Яковлева, которые затащили страну в дерьмо. Ни ты, ни Горбачев, ни Ельцин, не вышли из партии, чтобы заявить о несостоятельности ее дел. Вы, говнюки, постарались залезть повыше и только тогда встали к державе раком, хотя все еще находитесь под присягой. Вы затащили народ, великий и добрый, в это болото и кричите, что виноват кто-то другой. Подумай, подонок, и поймешь: если каждый, кто верен державе, закопает кучу говна, вонь вокруг станет меньше. Ты меня понял? А теперь жри, хлебай!
- Двести тысяч! Двести! Сегодня!
Русаков потравил веревку.
- Еще вершок, Лялин и будет поздно. Даже если решишься сожрать отраву, я отмывать тебя от дерьма не стану. Кто поверит, что человек перед тем, как отравиться, макался мордой в говно?
- Убей меня! Ну, убей!
- Нет, пока еще рано. Мне важнее, чтобы ты осознал свою гнусность и сам принял решение. Сам. Чтобы родилась в твоей поганой башке верная мысль: надо уйти самому. Чтобы потом люди не сомневались: скорпион нашел в себе силы покончить с собой.
- А-а-а! - заорал Лялин. Его голос звучал в выгребной яме нечеловеческим диким воем. Лялин сломался.
Подтянув его вверх, Русаков освободил веревку и позволил сесть. Подал на ладони кубик жевательной резинки.
- Жуй!
Дрожащие руки. Тупо и бессмысленно блуждающие глаза. Тягучий стон из полуоткрытого рта.
Хрустнуло маленькое стеклянное зернышко, впаянное в жвачку.
Отвалилась челюсть. Остекленели глаза…
Русаков достал из кармана смятую пивную банку и бросил на пол. Брезгливо подвинул ногой к трупу.
Притворив двери сортира, Русаков зашагал через широкое поле, направляясь к далекому березняку. Шел сутулясь и ни разу не оглянулся…