- Жора, должен тебе сказать, что Худолей - чрезвычайно проницательный человек. Он видит суть. Ну, да, ты большой, шумный, крупный руководитель, у тебя в подчинении сотни людей… А знаешь, что сказал Худолей?
- Ну? - чуть слышно выдохнул Шаланда.
- Георгий Георгиевич, говорит он, человек необыкновенно тонкой душевной организации. У него, говорит, интуиция просто потрясающая. Мы с тобой, это он мне говорит, месяц бьемся, как мухи в стекло, и когда наконец у нас намечается просвет, когда мы только начнем понимать случившееся… Ты вспомни, Паша, что говорил нам Георгий Георгиевич месяц назад!
- Он называет меня Георгием Георгиевичем? - недоверчиво спросил Шаланда.
- Исключительно. Только так. Так вот, говорит, ты вспомни, что месяц назад на месте преступления сказал нам Георгий Георгиевич… Он уже тогда указал нам правильный путь поисков. Не знаю, Жора, не знаю, - плел свою интригу Пафнутьев, - может быть, тебе эти слова и не понравятся, но сказал мне однажды Худолей, имея в виду тебя… Если бы, говорит, Георгий Георгиевич получил другое образование, он мог бы стать великим музыкантом. Или художником. У него, говорит, слух просто абсолютный. Помнишь, ты как-то в машине запел по пьянке? А он услышал.
- И так сказал? - спросил Шаланда надтреснутым голосом. - Он так сказал?
- Жора, он очень проницательный человек.
- А от тебя, Паша, между прочим, я никогда доброго слова не слышал. И знаешь, вот сейчас меня осенило - ведь и не услышу никогда от тебя доброго слова. Разве что над свежей могилой. - Шаланда отвернулся к окну и осторожно, одним пальцем, смахнул набежавшую слезу. - Значит, не сказал, кто будет пятым?
- Жора, если бы это был ты… Он наверняка бы сказал. Сам бы ушел в могилу, но тебя предупредил.
Шаланда еще некоторое время постоял у окна, подождал, пока просохнет на щеке предательская слеза, и только после этого хмуро прошел к своему столу.
- Будешь говорить с Вулыхом?
- Хотелось бы.
- Мне выйти?
- Как хочешь.
- Понял, - обиделся Шаланда. - Мне надо выйти.
- Ты ведь уже с ним беседовал, - извиняясь, сказал Пафнутьев. - Нового ничего не услышишь, а он может тебя испугаться.
- Конечно, меня можно только пугаться. - Шаланда вышел из кабинета, с силой хлопнув за собой дверью, и минут через пять вошел Вулых.
Остановился у порога, обернулся на стук закрываемой за его спиной двери, увидев Пафнутьева, чуть поклонился.
- Здравствуйте вам, - сказал он, скрестив руки внизу. - Вот и свиделись.
- Никуда нам друг от друга не деться. Садись, Васыль, заскучал я по тебе. Ушел, не попрощавшись, хотя обещал не уходить. Нехорошо. Мужики так не поступают.
- Пришлось, - осторожно ступая по ковровой дорожке, Вулых прошел на середину кабинета, потоптался в растерянности, не зная, на каком стуле он будет выглядеть наименее вызывающе, на какой ему можно присесть.
- Выбирай любой, - сказал Пафнутьев. - Кабинет не мой, позволили нам побыть здесь, значит, можем располагаться как самим хочется. Согласен?
- Я теперь со всем согласен. Меня можно и не спрашивать. Был человек - нет человека. Одно только название, и ничего больше. Нет меня уже на этом свете. Кончился. Вышел весь без остатка.
- Так, - кивнул Пафнутьев, - понял. Значит, хочешь, чтобы и тебя в трупы записали, да? Пятым хочешь быть?
Вулых долго молчал, опустив голову и чуть шевеля губами. Наконец поднял глаза.
- А почему пятым? - Оказывается, он на пальцах прикидывал, сколько же людей погибло в объячевском доме. - Я вроде того, что могу стать только четвертым?
- Пятым. Маргарита мертва.
- О, Боже! - Вулых обхватил лицо руками, и Пафнутьев только сейчас обратил внимание - у него были натруженные руки человека, который с самого детства не выпускал из них топора, лопаты, рубанка. Пальцы представляли собой какие-то костистые обрубки. Избитые, искореженные неправильным ростом ногти впивались в окончания пальцев, и, скорее всего, срезать их приходилось ножницами для металла. - А ее за что?
- Как и остальных.
- Да нет. - Вулых покачал нечесаной головой. В волосах уже пробивалась седина, красная кожа лица казалась шершавой, как у черепахи. - Там со всеми случалось что-то свое, на других не похожее.
- Это в каком же смысле? - спросил Пафнутьев, но Вулых, как это частенько бывает с людьми простыми и нелукавыми, сразу понял его уловку.
- Какой тут может быть смысл… Разве Объячева и этого несчастного бомжа убили по одной причине? Так не бывает. А Маргариту жалко, хорошая была женщина. Правильная.
- Правильная - это как?
- Есть законы, по которым живут люди, - медленно раскачиваясь из стороны в сторону, проговорил Вулых. - А есть законы, по которым живут нелюди… Маргарита жила по людским законам. Она не обижала нас.
- А Объячев обижал?
- Было.
- А что случилось с вашим напарником, с этим… Петришко?
- Беда случилась, помер мужик.
- Сам помер, или помог кто?
- И то, и другое. Помер сам, но не без помощи.
- А кто помог?
- Кто поможет, кроме ближнего? Ближний помог. Как и всем остальным.
- А кто помог бомжу?
- Нельзя всем нравиться, всем угождать, пытаться всем сделать что-то хорошее… Так не бывает. Это не людской закон. Разве можно помогать и собаке, и зайцу?
Пафнутьев потряс головой, пытаясь понять сказанное, но ничего не получилось. Вернее, все слова Вулыха, взятые отдельно, он понимал, они были просты и очевидны. Но какое отношение они имели к событиям в объячевском доме, понять не мог. Вулых сидел спокойный, даже утомленный, отвечал охотно, но не впрямую, каким-то параллельным курсом шел, вроде и на вопрос отвечает, но в то же время ответа не дает.
- Я слышал, у тебя при задержании обнаружился миллион долларов? - Пафнутьев поменял тему. - Откуда он?
- О-хо-хо! - горько рассмеялся Вулых и снова начал раскачиваться. Он сидел все так же, зажав коленями сцепленные ладони, смотрел в пол. На губах его блуждала улыбка неуверенная или, лучше сказать, незаконченная. Решил человек улыбнуться, а причина уже пропала, вот он и остался сидеть с полуулыбкой. - Я глупо, конечно, поступил, очень глупо… Не надо бы мне с этим миллионом но поездам, электричкам, по дорогам мотаться. Чтобы решиться на это, надо совсем с ума сойти. Как я должен был поступить? Очень просто. Зарыть миллион прямо во дворе дома, или закопать в соседнем лесу. Мог сдать в камеру хранения, через сутки перенести в другое место… Лучше всего, конечно, зарыть в лесу. И год, не меньше года, не прикасаться. Забыть. Все, нет его. А я…
- А что ты? - спросил Пафнутьев, чтобы хоть как-то подзадорить Вулыха к дальнейшему рассказу. - Как я понял, ты с этим миллионом рванул домой?
- Рванул, - кивнул Вулых. - И вот результат. Ни миллиона, ни дома.
- Послушай, Васыль… Вы с Петришко мне жаловались, что Объячев больше года не платил вам заработанные деньги. Выло?
- Было, - послушно кивнул Вулых, не отрывая взгляда от пола, будто там он прочитывал верные ответы.
- Вы оба сказали мне, что получали от него лишь кормежку, хорошую кормежку, но ничего больше. А тут миллион.
- Лучше бы его не было вовсе.
- Так, - крякнул Пафнутьев. В который раз он убеждался, что вопросы Вулыху кажутся малозначащими, не очень существенными, и отвечает он на них, думая о чем-то, более важном. И Пафнутьев решил попробовать втянуться в его, вулыховский, разговор, может быть, так удастся узнать хоть что-нибудь. - А я бы не отказался от миллиона долларов, - сказал он, глядя в окно и как бы даже забыв о том, зачем сюда доставили Вулыха.
И он не то чтобы увидел, почувствовал, что Вулых посмотрел на него с интересом, слова Пафнутьева вываливались из общего ряда обвинений, упреков, подозрений, которыми жил последние дни Вулых. Взглянув на Пафнутьева, он опять уставился в пол, но уже не так глубоко, не прямо под себя, а в точку, которая находилась на полу где-то посередине между ним и Пафнутьевым.
- И я вот не отказался… И что?
- А что? Ничего страшного. Ведь не миллион искали… Тебя искали.
- Да? - удивился Вулых. - Меня искали? А на кой ляд я им понадобился?
- Ну, как же, Васыль… С твоим Петришко беда. Помер. Спросить не у кого… Что с ним стряслось-то? Надо что-то родным писать, документы составлять… А единственный человек, который мог хоть что-то внятно объяснить, это ты… Вот и решили тебя найти. Да и нашли-то случайно.
- Да, в электричке. Мне надо было вообще этот миллион не трогать. Пусть бы лежал, где лежал.
- Но это мало кто сможет. - Пафнутьев склонил голову к плечу, как бы прикидывая и такой вариант.
- Никто не знал, где он. Один я. И этот миллион мог лежать хоть десять лет. А я мог прийти и взять. Не через десять лет, конечно, через годик, через два. Ничто бы не изменилось за это время. Тихо, спокойно, без суеты и милицейских допросов, взял и пошел. И началась бы совсем другая жизнь.
- У тебя и сейчас начнется другая жизнь, - не сдержался Пафнутьев и тут же пожалел о своих словах. Но Вулых, как ни странно, принял их без обиды.
- Это уж точно, - усмехнулся он. - Такая жизнь начнется, врагу не пожелаешь.
- Врагу можно пожелать.
- Да? - Вулых поднял, наконец, голову и посмотрел на Пафнутьева с какой-то добродушной лукавинкой. - Вообще-то, да… Это я так, к слову. А врагам мы такого желаем, такие кары на них насылаем… Содрогнуться можно, если на минуту представить, что сбудется хоть сотая часть наших проклятий.
- И ни единый человек не знал, где лежит миллион? - Пафнутьев перевел разговор на нужную тему.
- Объячев, конечно, знал. Маргарита? Нет, она не знала. Она вообще не догадывалась, что этот миллион существует. Объячев, как я понимаю, готовил его для другой жизни, с другим человеком…
- С Катей?
- Точно.
- А Вохмянина знала о миллионе?
- Догадывалась.
- Он, наверное, сам ей сказал? - спросил Пафнутьев.
- Нет, прямо он никому не говорил. Намекнул, чтоб не беспокоилась о будущей их жизни… Это было.
- Значит, он не собирался жить с Маргаритой?
- Да он с ней и не жил. Разве что не прогонял. Выпивкой обеспечивал… Пьешь? Пей. Я вот подумал, если бы мне удалось положить этот миллион в какой-нибудь зарубежный банк процентов на пять, на восемь… Есть такие банки. Я бы каждый год только процентами получал пятьдесят, восемьдесят тысяч долларов, не трогая миллиона. Представляете? Прихожу в банк, подхожу к кассе, мне, пожалуйста, отсчитайте… А они спрашивают - вам какими? Крупными или мелкими? - В глазах у Вулыха светился почти детский восторг перед той картинкой, которую он сам нарисовал. - А трехэтажная вилла в Испании на берегу моря стоит не больше ста тысяч. Есть подешевле, но мне понравилась та, что за сто тысяч - в журнале фотографию видел. С бассейном, морской водой, внутренним двориком, а в доме широкая деревянная лестница из темного дерева, арочные проходы… И, главное, все стены белые… Без этих отвратных обоев… Белые стены и отделка из темного дерева… Красиво, да?
- Я бы не отказался, - повторил Пафнутьев. - Если Катя знала, что есть деньги, она должна была их искать… Мне так кажется.
- Искала, - усмехнулся Вулых.
- Не нашла?
- Это было невозможно. Баба дура. Не там искала, не так искала, не тот подход. Придуривалась! То ей, видите ли, веник нужен, то совок, какие-то реечки-планочки… А сама шастает, шастает… Мне бы этот миллион оставить на месте. - Глаза Вулыха, кажется, сошлись от сосредоточенности на переносице, губы тоже сжались, и весь он как бы окаменел от напряжения. - Да, это было бы лучше всего. И Петришко не догадывался.
- А как же ты узнал?
- Умный потому что, - усмехнулся Вулых.
- Хорошо, если ты такой умный, скажи, пожалуйста, почему Объячев не положил деньги в зарубежный банк, чтобы каждый год получать сто тысяч долларов навара? Можешь объяснить?
- Могу, - Вулых чуть шевельнул плечами. - Я думаю, что он и в банк положил. И в хорошем месте спрятал, в доме. На всякий случай.
- Как ты думаешь, кому дом достанется?
- Екатерине, кому же еще, - ответил Вулых спокойно, будто это разумелось само собой.
- Почему ей? Ведь у Объячева, говорят, есть где-то сын от первого брака?
- Нет, - Вулых покачал головой. - Сын не потянет.
- Значит, и миллион ей?
- Вот на миллион сын может замахнуться… Кстати, я мог тогда сумку с деньгами затолкать под лавку. Электричка поздняя, народу уже не было… Ее бы не скоро нашли. Вот бы удивился кто-то, да? Открывает спортивную сумку, а там миллион долларов. - Вулых, кажется, никак не мог уйти от этой темы. О чем бы не спрашивал Пафнутьев, мысли его неизменно возвращались к миллиону долларов, который достался ему так легко и которого он лишился еще легче.
Пафнутьев невольно вспомнил о давней своей знакомой, которая отправилась на юг, прихватив колечко с бриллиантом - бабкин подарок. Зачем эта дура взяла с собой колечко на пляж, зачем она вообще захватила его в поездку, она и сама не могла объяснить. Какие-то мистические силы решили, очевидно, что кольцом она владеет не по праву. И отправляясь в очередной раз в волны, плескаться и радоваться жизни, она сняла колечко и дала подержать подруге. А вернувшись, вроде бы снова надела на палец. Или не надела. Вроде, помнила, что надевала, и подруга утверждала то же самое. Но как бы там ни было, решив снова окунуться в волны, она опять хотела снять колечко, но его на пальце уже не оказалось. Всю ночь, всю ночь при свете пляжных фонарей пафнутьевская знакомая и ее подруга просеивали песок в попытке обнаружить злосчастное колечко. Не нашли. До сих пор.
И вот уже лет десять эта самая знакомая разговаривает со всеми неуловимо плачущим голосом, а стоит ей познакомиться с новым человеком, она тут же начинает рассказывать свою печальную историю, снова и снова переживая давние события. И глаза ее наполняются слезами, руки вздрагивают точно так же, как тогда, когда при восходе солнца они с подругой, единственные на пляже, заканчивали просеивать песок, пройдя за ночь около ста метров.
Нечто похожее может, наверное, случиться и с Вулыхом. Такие потрясения не проходят бесследно для человеческой психики. И кто знает, возможно, встретится лет через десять Пафнутьев с Вулыхом, и тот опять начнет прикидывать, как ему надо было поступить с миллионом долларов.
- Как умер Петришко? - неожиданно спросил Пафнутьев таким тоном, будто он знает все, и ему не хватает только маленьких подробностей, чтобы восстановить всю картину.
- Да ну, умер! - с легким, почти неуловимым пренебрежением произнес Вулых. - Опрокинулся навзничь и ударился головой о тиски. Там в нашей комнате тиски стоят, к столу привинчены. Вот он и пошел затылком на эти тиски.
- Споткнулся? - участливо спросил Пафнутьев.
- Опрокинулся.
- Сам?
- Получилось так, что я помог… Не ссорились, нет, мы же с ним дальние родственники… Брат жены двоюродного брата… Приблизительно так.
- Он знал, что ты деньги нашел?
- Пришлось сказать.
- Поделиться он не предлагал?
- Как не предлагал? - удивленно спросил Вулых. - Настаивал. Очень твердо настаивал.
- Хоть сотню ты ему предложил?
- Двести пятьдесят тысяч.
- А он?
- Только половину требовал. И не меньше.
- Он требовал половину?
- Да.
- И между вами началось выяснение отношений?
- Да не было никакого выяснения. Он схватил сумку, я схватил сумку… Он споткнулся, а я - нет.
- Вы знали, что у Объячева в подвале заложник сидит уже несколько месяцев?
- Конечно, знали.
- И молчали?
- Не наше это дело… Пусть господа сами разбираются.
- Тоже верно. А где же все-таки деньги-то были? - спросил Пафнутьев, уже не как следователь, а тем доверительным тоном, каким могут говорить давние знакомые после второй-третьей бутылки водки.
- А! - Вулых махнул рукой. - Когда клали фундаментные блоки, в одном месте образовалась нестыковочка, щель сантиметров тридцать. Ее потом заложили кирпичом. Но не до конца. Вот туда Объячев и сунул свой миллион, заложил кирпичами, сам и раствором замазал. А я смотрю - в одном месте штукатурка… Не того качества. Решил поправить.
- Поправил?
- Как видите. Я вот все думаю - надо бы мне тогда в электричке с милиционерами поделиться… Ведь не устояли бы против сотни тысяч, а?
- Я бы не устоял, - честно признался Пафнутьев.
- Оплошал я тогда, - с болью простонал Вулых. - И далеко бы уже был, ох, далеко.
- Что делать, старик, так получилось. Боюсь, что ничего уже изменить нельзя.
- Я ведь начал поправлять штукатурку, когда Объячев был уже убит. Все произошло в последние дни. Ну хорошо, убрал я кирпичи, увидел, что там лежит… Что делает на моем месте нормальный человек?
- Все восстанавливает, как было, - твердо сказал Пафнутьев.
- Правильно! - одобрил Вулых. - И мне надо было сделать то же самое. Вот раствор, вот кирпичи - заложи, восстанови все, как было. В подвале тепло, новый раствор высохнет к вечеру. Ночью я мог встать и зашпаклевать это место. И никто никогда не узнал бы, где Объячев спрятал деньги. Я мог появиться в этом доме через год, через два - здесь работа всегда будет. И спокойно, не торопясь, сделать все, что требовалось. Какой же я дурак, Боже, какой я дурак! Таких, наверное, еще свет не видел!
- Знаешь, старик, с тобой трудно не согласиться, - серьезно сказал Пафнутьев и придвинул Вулыху листки протокола. - Вот тут я, как мог, записал твои показания. Прочти… Если все правильно, подпиши.
Не говоря ни слова, Вулых молча и сосредоточенно, не читая, подписал каждую страницу и в конце добавил: "С моих слов записано верно, возражений не имею".
- Как приговор сам себе подписал, - сказал он, подняв глаза на Пафнутьева.
- Ничего, старик… По-разному может повернуться.
- Да уж повернулось. - Вулых поднялся. - Если бы я взял из этих денег только одну пачку, всего одну пачку, десять тысяч долларов… Какой бы себе дом в Закарпатье отстроил, какой дом… - он привычно уже сложил руки за спину и направился к двери.
Пафнутьев видел, что работа идет, сведения накапливаются, но просвета не было. И, складывая листочки протокола, глядя на пустой уже стул, на котором только что сидел Вулых, он ощутил вдруг уверенность в том, что ничего сверхъестественного в этом деле нет и не будет. Хитроумные рассуждения Худолея о древних и зловещих законах чисел - не более, чем мистический фольклор. Байки и россказни. Худолей, конечно, хороший парень, но с завихрениями, и любит иногда впасть в нечто необъяснимое - пытается нащупать жизнь, которая течет где-то рядом, но не может, не может он ее увидеть.
- Что-нибудь удалось выпотрошить из этого недоделанного Вулыха? - спросил Шаланда, входя в кабинет.
- Очень хорошо поговорили. Он сказал гораздо больше, чем я надеялся. Оказывается, всю эту объячевскую семейку Вулых знает лучше, чем они сами себя знают.
- Это хорошо, - кивнул Шаланда. - Скоро конец?
- Да, вот-вот. - Пафнутьев отвечал односложно, но вовсе не потому, что хотел поставить Шаланду на место, вовсе нет. Какая-то мыслишка вертелась в его голове и никак не могла оформиться во что-то внятное.
- А почему ты решил, что скоро конец?