И действительно, если в эту минуту Франсуа обратил внимание на жену, то сделал это из-за платья. Он заметил, что оно было довольно прозрачным. На свету сквозь ткань отчетливо были видны ноги и просвечивалось красивое белье.
На ногах Бебе были тончайшие чулки, которые она упорно продолжала носить даже в деревне. Эта женщина, которая уже в течение многих месяцев не имела случая раздеться перёд мужчиной, носила самое красивое и тонкое белье, словно большая кокетка!
Вот о чем он думал сначала, просто, как это делает практичный человек, констатирующий очевидные вещи. Этим он не был и опечален, ни раздосадован. Он не был скрягой.
Второй мыслью, последовавший за первой, было воспоминание о ее обнаженном теле, ведь Бебе могла быть грациозной, с прекрасным лицом, но ведь случалось и по-другому, когда ее тело было пресным, а кожа малопривлекательно белой.
Кусочек сахара, мама?.
Ах нет, перед этим она еще произнесла одну фразу, которую Франсуа отыскал в своей памяти и, которая должна была его поразить. Жанна, растянувшись как одалиска, и закурив сигарету, сказала:
- Ты мне принесешь терновой настой, Феликс?
Со своего места Франсуа не видел Феликса. Сидел ли Феликс позади него? Логично было бы предположить, что он в это время подходил к столу. Но Бебе живо вмешалась:
- Не беспокойся, Феликс. Я сделаю это сама.
Почему она это сказала, ведь предпочитала, чтобы ей прислуживали? Чтобы никто не видел, что она делала на столе!
Стол располагался таким образом, что все кресла сгруппировались с одной стороны, а перед Бебе никого не было.
А уже потом она спросила:
- Кусочек сахара, мама?.
Франсуа не вздрогнул. Не нахмурил брови. Это было почти как в небытие. Лишь слегка дрогнули веки только для того, чтобы заметить мадам Д’Онневиль! И теперь у него еще создавалось впечатление, что она приоткрыла рот, чтобы что-то сказать, но промолчала. Если бы она заговорила, то несомненно сказала бы:
- Разве ты до сих пор не знаешь сколько сахара я кладу в кофе, ведь уже двадцать семь лет как ты - моя дочь?
Она этого не сказала, неважно. Но это было в ее стиле.
Бебе начала разливать кофе в пять чашек. В Шатеньрэ пользовались только сахаром, каждый кусочек которого был завернут в отдельную обвертку.
Потом Бебе должна была говорить: чтобы нарушить тишину и привлечь внимание к одному, а самой в это время, подобно фокуснику, сделать совсем другое? Хоть немного дрожали её руки? Сжималось ли горло?
Франсуа видел только её спину и не мог знать об этом. В любом случае, в ладошке этой руки, которой все восхищались, находился маленький кусочек бумаги с белым порошком.
- А тебе, Франсуа, два?..
Разумеется, она знала, сколько кусочков сахара нужно ее мужу. Но, повернувшись ко всем спиной, она в этом нуждалась, чтобы чувствовать всех на своих местах, слышать их в то время, когда разворачивала обвертки с сахаром, в то же время развернуть другую бумагу, откуда и высыпала белый порошок.
Доказательством является тот факт, что она не спросила ничего ни у своей сестры, ни у Феликса. Еще одно доказательство; хотя, если вновь вспомнить, то можно их найти массу, так, она забыла налить терновой настойки Жанне, хотя помешала сделать это Феликсу.
Итак, по мере того как разворачивались события, Франсуа не рассматривал их детально и во всей значимости, однако во всем происходящем чувствовалось что-то ненормальное, двусмысленное, почти угрожающее.
Почему он не прореагировал? Очевидно потому, что всегда действуют так в подобных случаях.
И даже, когда он выпил кофе и почувствовал его плохой вкус… Сделал вид, что не заметил этого. Почему он так упорствовал? Потому что он не привык афишировать свои ощущения. Потому что не было ни одного человека, за исключением брата Феликса, с которым он чувствовал бы хоть что-то общее.
Он не самообольщался. Это был практичный человек, лишенный воображения. И в Шатеньрэ он чувствовал себя таким же чужим, как будто был в одном из номеров гостиницы и, по его мнению, с загородным домом у него была одна общая черта - нос его сына. С некоторых пор мальчик стал очень похож на отца.
Когда Бебе наконец-то села, то почувствовала облегчение, потому что он выпил чашку кофе, не сказав ни слова.
Ни малейшего намека на отравление.
Это было семейное воскресенье и в это полуденное время каждый из сидящих за столом плыл в своем направлении по огромным полям молчания. И тот, кто открывал рот, чтобы заговорить, казался первым, вернувшимся из этого молчаливого путешествия.
Франсуа не спал, находился в какой-то дремоте, когда где-то у него внутри зародилось недомогание, которое стало растекаться по всему телу.
- Несварение, - сначала подумал он. - Это от кофе. Стоит ли беспокоиться?
Затем он почувствовал что-то вроде лихорадки, пронзившей затылок, в то же время кровь застучала в висках.
Он никогда не болел. Он вспотел. Впервые в жизни он, казалось, почувствовал в позвоночнике спинной мозг.
Он не любил, когда его беспокоили, но и сам никого не беспокоил. Ничего не сказав, он поднялся с единственным страхом не дойти до цели. Уж£, когда переходил аллею, мощеную красным кирпичом, цвет которого казался ему сейчас более зловещим, чем когда-либо, он сказал себе:
- Но эго невозможно…
Симптомы отравления мышьяком. Он их знал. Он был химиком. В таком случае…
В столовой он наткнулся на Марту, которая убирала в буфет посуду. Он ей ничего не сказал, но заметил с каким удивлением она посмотрела на него. В ванной он успел рвануть воротничок куртки и вставить палец поглубже в горло.
Чем-то обжигающим его вырвало прямо на пол, но это было неважно. Потом, испугавшись сковывающего тело холода, он крикнул в окно:
- Феликс!
Он боялся умереть. Он страдал. Знал, что ему нужно будет сделать страшные усилия и однако не мог помешать себе подумать:
- Все-таки она это сделала…
Бебе никогда не грозилась его убить. Он никогда бы не подумал, что в один прекрасный день она отравит его. В то же время он почти не удивился. И не возмутился. По правде сказать, он не сердился на свою жену.
- Что с тобой?
- Позови сначала доктора. Срочно…
Бедный Феликс! Он предпочел бы сам страдать, чем видеть, как страдает его брат.
- Сейчас придет. Хорошо… Принеси мне молоко из холодильника. Ничего не говори прислуге.
У него было время, чтобы быть довольным собой. Разве он не подумал обо всем? Разве он, не теряя самообладания, не сделал все необходимое? А эти три женщины были по-прежнему на свежем воздухе под оранжевым зонтом!
О чем думала Бебе, глядя на открытое окно?
Да, все было так. В течение многих лет. И никто ничего не заподозрил, даже он сам! Он заблуждался так же, как и другие, или скорее он ничего не видел. Но это было неправдой. Так же, как и в случае с кусочком сахара, не чувствовал ли он иногда своеобразного предупреждения? Он предпочитал делать вид, что не 'понимает.
Он не потерял сознания, но всё смешалось: доктор, ошеломленный Феликс, промывание желудка, холод от кафеля в ванной и руки, которые маятником ходили из стороны в сторону, будто кто-то раскачивал их, сидя у него на груди, так ему казалось.
Доктор говорил Феликсу:
- Ваш брат отравлен сильной дозой мышьяка. Ему повезло, что…
- Это невозможно! Кто мог это сделать? - воскликнул Феликс. - Мы провели день в семейном кругу. Никто не приходил…
В отношении себя Франсуа строил иллюзии, от души верил, что в этот момент на его губах появилась ироничная улыбка.
- Нужно вызвать скорую помощь. В какую клинику нас отвезти?
Голова раскалывалась. Тело жгло огнем и все-таки он выдавил из себя:
- Не нужно в клинику.
Из-за доктора Жалиберта. Его клиника еще не была достроена. Если бы Франсуа поехал в другую, Жильберт рассердился бы на него, потому что он попал бы в руки кого-нибудь из собратьев доктора. Люди в городе не поняли бы этого.
- В больницу Сент-Жан.
Все еще слышался голос доктора, который был добросовестным человеком:
- Я обязан предупредить Парке. В воскресенье Дворец Правосудия закрыт. Но я знаю и найду. Кажется, это 18–80… Мосье Донж, попросите мне номер 18–80.
И только тогда Франсуа сказал или ему показалось, что сказал:
- Я совсем не хочу, доктор.
Какая-то семья только что прошла вдоль ворот. На плечах отец нес мальчика. Другого мать тащила за руку. Пахло дорожной пылью, потом и теплой ветчиной от сандвичей, разбавленным вином.
Вновь зазвонили колокола, возможно они возвещали конец вечерни, когда появилась машина, белая, с красными крестами на боку и маленькими матовыми окнами. Ворота были открыты. Машина, не беспокоя трех женщин, подъехала к крыльцу и санитар в халате спрыгнул на землю.
В этом не было ничего Особенного и тем не менее не могло никого оставить равнодушным. Это была драма, которая вошла в дом внезапно и ощутимо в виде машины, ее цвета, знака и спецодежды санитаров.
Объемная грудь мадам д’Онневиль вздымалась. Мать сурово смотрела на дочь, которая не шевелилась.
- Можно подумать, что тебя нисколько не волнует то, что происходит.
Ее ужасало спокойствие Бебе. Она смотрела на нее широко раскрытыми глазами, будто видела впервые в жизни.
- Уже давно между мной и Франсуа нет ничего общего.
На этот раз Жанна взглянула на сестру. Она бросила на нее пронзительный взгляд; до такой степени пронзительный, что Бебе смутилась. После Жанна рванулась к крыльцу, говоря:
- Посмотрю, как он там.
Санитар и доктор поддерживали мертвенно бледного Франсуа, голова которого чуть не падала на плечо.
- Феликс - позвала Жанна, схватив мужа за рукав.
- Оставь меня.
- Что случилось?
- Ты хочешь это знать? Говори? Ты хочешь это знать?
Феликс вопил, пытаясь не разразиться рыданиями и не ударить жену, помогая поднять Франсуа в машину.
- Твоя подлюга сестра его отравила.
Никогда в жизни он не произносил таких грубых слов. Все формы грубости были для него неприемлемы.
- Феликс. Да что ты такое говоришь? Послушай.
Бебе Донж находилась в пяти шагах, она стояла прямо, солнце золотило ее светлые волосы, которые она еще и подкрашивала, вся воздушная в своем зеленом платье, одна рука свешивалась вдоль тела, другая была прижата к груди. Она смотрела.
- Бебе! Ты слышала, что Феликс…
- Жанна, Бебе.
Это уже был голос мадам д’Онневиль, которая тоже это слышала. Вся ее прозрачно-воздушная масса колыхалась. Через несколько мгновений она собиралась рухнуть, но хорошо держалась так долго, как могла, потому что чувствовала, никто не обращает на неё внимания.
Феликс поднялся в машину.
- Феликс! Позволь мне поехать с тобой?
Он глянул на нее так жестко, с такой ненавистью, будто она была Бебе, или как, если бы она попыталась подобно сестре отравить его.
Машина тронулась. Доктор Пино устроился на сиденье. Он подал шоферу знак на минуточку остановиться и наклонился к Жанне:
- Нужно присмотреть за вашей сестрой, пока…
Продолжения не было слышно. Шофер, решив, что все закончено, включил мотор, развернулся.
Когда Жанна посмотрела вокруг себя вновь способными видеть глазами, то обратила внимание, что в саду все изменилось. Упав в ивовое кресло мадам д’Онневиль тихо плакала, промокая лицо кружевным платочком.
Прибежали дети с теннисной площадки. Жак внезапно остановился в нескольких шагах от матери. Слышал ли он что-нибудь? Видел ли он машину скорой помощи, которая так подействовала на Феликса.
- Мама, что произошло с дядюшкой?
Это уже Бертран теребил за платье мать, а Жанна села на траву.
- Марта - позвала Бебе Донж. - Марта! Ну где же вы?
Марта вытирала глаза концом своего фартука. Она вероятно ничего не знала, но плакала из-за того, что в доме побывала машина скорой помощи.
- Займитесь Жаком. Прогуляйтесь с ним до Четырех Сосен.
- Я не хочу, - заявил мальчик.
- Вы слышали, Марта?
- Да, мадам.
И Бебе Донж всегда одинаковая в своем поведении, направилась к крыльцу.
- Эжени!
Впервые за долгие годы Жанна назвала свою сестру настоящим именем, потому, что как и мать, Бебе звали Эжени.
- Что тебе нужно?
- Мне нужно с тобой поговорить…
- А мне нечего тебе сказать.
Она медленно поднималась по ступеням. Была ли она больше взволнована, чем хотела показать, и дрожали ли её ноги под тонким зеленым платьем? Жанна следовала за ней. Вместе они оказались в столовой, ставни которой в жаркие дневные часы были закрыты.
- Ну, хотя бы ответь мне…
Бебе устало повернулась к ней. Ее взгляд уже выражал трагическое спокойствие тех, кто знает, что отныне уже никто их не поймет.
- Что ты хочешь знать?
- Это правда?
- Что я хотела его отравить?
Она произнесла это слово просто, без ужаса и отвращения.
- Это он так сказал, не правда ли?
В этой фразе было что-то такое, чего Жанна не поняла и пыталась разобраться позже, но безуспешно. Слово ОН было произнесено как бы с большой буквы. Это не касалось никого из других мужчин, ни её мужа. Просто она говорила о Нем.
Она не сердилась на Него за то, что он ее обвинил. Возможно Жанна ошибалась. Она не считала себя хорошим психологом. Это удовлетворение тем не менее… Да, Бебе казалось довольна, что Франсуа обвинил ее в попытке отравления. Поставив ногу на первую ступеньку лестницы, она ждала от сестры ответа. Туфли цвета ящерицы были подобраны в тон платью, с преобладанием зеленого цвета.
- Это правда?
- А почему это не может быть правдой?
И теперь, считая разговор законченным, она неспеша стала подниматься по лестнице, поддерживая чисто женским элегантным движением свою полудлинную, очень пышную юбку.
- Бебе!
Она продолжала подниматься.
- Бебе, я надеюсь, что ты не пойдешь…
Она была уже слишком высоко, голова скрылась в полумраке. Она остановилась и повернулась.
- Ничего не бойся, моя бедная Жанна. Если меня будут спрашивать, я у себя.
Эта комната была обтянута атласом и походила на внутреннюю часть роскошной коробки от конфет. Бебе машинально глянула в трельяж, в зеркале которого увидела себя в полный рост, и таким привычным движением приподняла волосы, открыв при этом лишенные волос подмышки. В одну из щелей ставни проникал солнечный луч, отражавшийся в форме треугольника на маленьком лакированном секретере. Часы показывали без десяти четыре.
Бебе Донж села перед секретером и, как немного уставший человек, открыла его, вытащила пачку голубоватой бумаги.
Можно было подумать, что она собирается писать тяжелое письмо. Уткнув ручку в подбородок, Бебе смутно смотрела в щели ставней, где на солнце летали мошки.
Наконец, она написала наклонным, продолговатым почерком пансионерки:
"1. Не забыть по утрам о flétase. С первых дней простуды постепенно увеличивать число капель.
2. Один раз в три дня заменять на завтрак шоколад на porridge, но не добавлять столько сахара, как в последний раз (достаточно три куска).
3. Не надевать ему свои носки из замши. Следить, чтобы он не ходил по росе. Внимательно следить за этим, особенно в сентябре. Не позволять ему выходить в туманную погоду.
4. Следить, чтобы в доме не валялись газеты, даже если это будут газеты, в которые заворачивают продукты. Не шептаться по углам или за дверьми. Не принимать удрученный вид.
5. В шкафу слева в его комнате находится…"
Иногда она поднимала голову и прислушивалась. В какой-то момент она услышала с площадки голос сестры, который робко спросил:
- Ты здесь?
- Оставь меня… Мне нужно сделать..
Жанна еще немного подождала и, услышав скрип пера по бумаге, спустилась вниз.
"…12. Следить за тем, чтобы болтливая Кло не ходила в деревню за покупками. Все заказывать по телефону. Самой принимать поставщиков и никогда не делать этого в присутствии Жака…"
Машина. Нет, это еще не…
Эта машина проехала по большой дороге, не останавливаясь в Шатеньрэ. Ветер с заходом солнца, наверное, изменился, потому что временами из кабачка в Орнэ доносились звуки музыки.
Луч солнца на секретере стал темнее, словно разжирел.
- Но нет же, мама, она не безумная… Наверное, есть что-то такое, чего мы не знаем… Бебе всегда была скрытой.
- У нее никогда не было хорошего здоровья.
- Это не причина. Если бы ее так не баловали…
- Замолчи, Жанна. Сегодня не тот день, когда нужно…Ты и впрямь думаешь, что она… Но тогда…
И мадам д’Онневиль собрала все свои силы, чтобы встать и посмотреть на открытые белые ворота.
- Ее теперь арестуют. Это невозможно. Подумай, какой стыд.
- Успокойся, мама. Ну что я могу?
- Невозможно поверить, что сейчас, здесь, в моем присутствии, моя дочь…
- Ну да, мама…
- Ты что, тоже против нее?
- Нет, мама.
- Но ведь ты тоже вышла замуж за одного из Донжей! Что касается меня, то я не осмелюсь показаться людям на глаза… Завтра об этом напишут газеты.
- Послезавтра, мама, ведь сегодня воскресенье и…
Также впечатляюще, как и появление машины скорой помощи, было увидеть как из города приехало такси. Сначала машина проехала за ворота. Находящийся в ней доктор Пино наклонился, чтобы предупредить шофера. Тот не счел нужным въезжать в чужое владение, немного отъехал назад и остановился.
Больница размещалась в красивом здании XVI века с высокой заостренной крышей, покрытой черепицей, которую время сделало разноцветной, белыми стенами, широкими окнами с рамами, разделенными на квадраты, и просторным двором, обсаженным платанами. Старики в голубоватой больничной одежде медленно бродили от скамейки к скамейке, кто с повязкой на ноге и с тростью в руке, кто с перевязанной головой, кто, поддерживаемый сестрами в чепцах.
Франсуа повезли в операционную. Вызванный по телефону доктор Левер, был уже там, в резиновых перчатках. Все было готово и для других процедур.
Франсуа поклялся не стонать. Ему сделали два укола морфия, которые не лишили его сознания, и он испытывал чувство стыда, лежа обнаженным, как труп, перед молодой медсестрой. Ему хотелось ободрить, сходившего с ума Феликса, которого врач грозился выставить.
Он закрыл глаза и увидел кусочек бумаги. Он его обнаружил. Он не был больше в больнице Сент-Жан, у канала, а в парке Шатеньрэ, и красный цвет аллеи превратился в огромную, освещенную солнцем лужу. На её фоне ножки садового стола вырисовывались тенью. И там, между двух этих теней находился совсем маленький кусочек смятой бумаги. ОН ЕГО ВИДЕЛ. Вот и доказательство, он его вновь видел, а он не бредил. Куда его дела Бебе, после того, как высыпала яд в чашку? На её платье не было карманов. Тогда у неё не было сумки. В своей влажной руке она скатала бумажку в шарик, а потом уронила, уверив себя, что в саду его никто не заметит.
Была ли бумажка еще там? Или она потом подобрала ее и сожгла?
- Попытайтесь минуточку полежать неподвижно.
Он сжал губы, но не смог сдержать крик.
И в то же время Феликс вздохнул.
- Мадам Донж у себя?